Расплачивался Давид остатками «клада», переданного некогда бабушкой. Чтобы не вызывать лишних вопросов, продавал украшения и золотые монеты по знакомым и полузнакомым. Денег хватало. Но вот золота оставалось уже совсем горстка. А ведь, кто его знает, что там впереди. Ладно, будем живы, что-нибудь придумаем.

Работы шли до позднего вечера. Только когда совсем темнело, рабочие прекращали колотить, сверлить и наклеивать, а Давид, закрыв за ними двери, не шел, а полз до дома, точнее, до квартиры Алекснянских. Там его ждала Розочка. Она упорно не желала ужинать без мужа. Правда, разговорчивым за ужином Давида было назвать трудно. Он впихивал в себя какую-то еду, не очень осознавая, вкусно ли это. Пытался вникнуть без особого успеха в то, что ему говорила жена. Нежно гладил ее уже заметный животик и полз спать.

Утром все начиналось заново. Но уже через пару недель работы пошли к завершению. Началась отделка, расстановка мебели и прочие, уже, скорее, приятные вещи. Здесь Давиду активно помогали девочки, Люба и Вера. Розочку он до тяжелых домашних дел не допускал. Однажды, когда дела были еще в самом разгаре, прибежала Розочка с вестью, что отец отходит и завет его.

Давид и девушки побежал в квартиру. Тесть и вправду был бледен, как никогда. Взгляд блуждал, словно Алекснянский никак не мог решить, на что же ему смотреть. Его жена сидела у изголовья, поминутно промокая взмокший лоб платком и шепча что-то свое, положенное. Вся семья расположилась у постели умирающего отца.

– Вот и Додик с девочками подошел – проговорила мать Розочки – Ты хотел их видеть.

Ефим Исаакович почти нечеловеческим усилием сосредоточил, наконец, взгляд на зяте, попытался протянуть к нему руку, но сил не хватило. Каким-то чужим, незнакомым, уже почти нездешним голосом, словно идущим через огромную боль, он проговорил:

– Вот и хорошо. Все… очень правильно. Все мои любимые… здесь, возле меня.

Глаза дочерей уже давно были красными от слез. Малка, мать Розочки, тоже держалась из последних сил.

– Не нужно плакать. Я… хорошо прожил. Додик меня сможет заменить. Он… он очень хороший мальчик. В другое время мы бы с ним такие дела… Додик! Послушай. Сейчас время опять плохое. Время… непонятное – Алекснянский говорил тяжело, с паузами, одышкой – Вам всем нужно жить незаметно. Пусть честолюбцы… пусть делят медали и должности. Ты помни – главное, чтобы семья была благополучна. Это… это – долг мужчины. Остальное придумали люди, – он запнулся – которые… которые… не умели любить. Додик, я верю, я знаю, что ты сможешь до конца быть мужчиной. Сможешь…

Речь Алекснянского стала совсем неразборчивой. Потом он вдруг как будто окаменел. Через миг тело начало корежить, дыхание сбивалось, крик рвался из горла, но не находил выхода. От того муки, которые терпел отец, казались еще страшнее. Дочери уже рыдали, не сдерживая себя. Вдруг все прекратилось. Лицо, еще мгновение назад изуродованное гримасой невыносимой боли, разгладилось. Он улыбнулся чему-то там, высоко над ним, и умер.

Теперь плакали уже все. Давид, точно его что-то душило, схватился за ворот своей рубахи, порвал. Смутился. Сел в углу. Вспомнилось, как впервые встречал Алекснянского на крыльце бабушкиного дома. Вспомнилось, как бежал Ефим Исаакович по снегу в Малаховке, чтобы обнять обретенных жену и дочь. Многое вспомнил. Давид, лишившийся родителей еще в младенчестве, обрел их здесь. Ушел не просто близкий человек. Ушел его отец.

И не отдавая себе отчета в том, что он делал, Давид стал проговаривать слова Каддиш ятом, заупокойной молитвы. Женщины привычно произносили на древнем языке «Да будет благословенно великое имя Его…». Давид понимал, что насквозь рациональный и земной Алекснянский сейчас бы высмеял все эти «средневековые суеверия». Давид и сам достаточно равнодушно относился к вере. Но понимал, точнее, чувствовал он и другое. Каддиш – это не слова. Это последнее доброе дело, которое скорбящий может сделать для усопшего. Проговаривая на распев слова молитвы, он пытался сегодня, сейчас сказать Алекснянскому то, что никак не успевал сказать при жизни. Он говорил, что любит и чтит его, как чтят родного отца, что вывернется на изнанку, но сохранит семью, сохранит Розочку и ее, да и его близких людей. И это было, есть и будет самым главным делом его жизни…

… Похоронили Алекснянского быстро и не особенно помпезно. На этом настояла Мария Яковлевна. Были только «свои». Кроме семьи и приехавших из Москвы двоюродных братьев, было несколько человек из фабричных и какой-то важный тип из горисполкома. Тип все пытался сказать речь, но ему не дали.

Отметив седьмой день ухода, семья стала готовиться к переезду. Переехали довольно легко. Помогли приехавшие на похороны Мирон и Фоля. В Москву особо не звали, но уверили, «если что – помогут». Да и Давид не видел особых причин переезжать в столицу. На новом месте устроились даже лучше, чем рассчитывали. Во-первых, Яша, которому только исполнилось одиннадцать лет, захотел жить в одной комнате с мамой. Мария Яковлевна не возражала. Освободившуюся комнату сделали общей. Там собирались, чтобы почитать новую книгу, поговорить в свободный вечер, да мало ли чем могут заняться люди, если им хорошо друг с другом.

На следующий день после переезда, проводив братьев, Давид отправился искать работу. Почему-то ему казалось, что это будет сделать очень не сложно. Реальность была гораздо более жесткой. Вакансии были. Но ему была нужна совсем не любая работа. Нужно было, чтобы он не был привязан к рабочему месту от и до. Желательно было иметь широкий круг общения по работе, а не зарываться в бумагах. И на огромном «Гомсельмаше» ничего похожего не нашлось. Зато нашлось на небольшом авторемонтном заводе. Уже с понедельника он числился начальником отдела снабжения. На него была возложена обязанность выбивать все то, что нужно было заводу, полагалось по планам, но никак не выходило в реальности. Давид умел это делать. Главное, он мог сколько угодно отсутствовать на рабочем месте. Важно было лишь то, насколько результативным было его отсутствие. Жалование было не большим. Но не за жалованием же он туда шел. Розочку охотно взяли в бухгалтерию.

Решив эту задачу, Давид перешел к третьему этапу своего Генерального плана. Разъезжая по работе по всему городу, выезжая за его пределы, он заводил знакомства, сходился с самыми разными людьми. Тем, кто казались ему надежными и положительными, он как бы невзначай говорил, что мог бы за плату принять на пару дней командировочного или прибывшего по какой-то личной надобности в Гомель. Особенно, если это товарищ надежный.

Уже через пару дней к ним в дверь постучался первый постоялец. А через неделю «гостевые» комнаты заполнились и уже больше почти не простаивали. Конечно, хлопот с гостями было немало. В помощь Матрене пришлось нанять еще одну девушку, чтобы белье в «комнатах гостей» всегда было чистым, а сами комнаты аккуратно прибранными. Порой попадались и буйные гости. После того, как Давиду пришлось выкидывать из дома одного из таких лихих кавалеров, к тому же украсившему скулу Давида изрядным синяком, он нанял еще и огромного дядьку Кузьму. Тот, спокойно восседая в прихожей, отбивал одним своим видом желание гостей бузотерить. Мария Яковлевна взяла на себя готовку. Постояльцы, внеся небольшую сумму, получали по желанию завтрак или полное довольствие.

После всех выплат и оплат выходило за месяц больше двух тысяч рублей. Не миллионы, но на жизнь хватало. Тем более, что и жизнь стала тихой. Они не были, как раньше, на виду у городского начальства, да и у начальства столичного. Свою работу Давид делал добросовестно и аккуратно, но не более того. Зато гораздо больше времени оставалось для самого главного и приятного – для семьи и для Розочки.

Давид радовался, что сообразил сделать на «хозяйский» этаж отдельную лесенку. Теперь они жили своим отдельным миром, тихим, незаметным и счастливым. Нет. Никто не забывал о смерти отца. Просто это стало привычным, как привычно ноет голова перед грозой. День проходил в понятных хлопотах. Но уже в ранних сумерках все собирались в общей комнате под люстрой, заливающей комнату теплым желтым светом, загоняя тени в углы. На столе стоял самовар и варнички, приготовленные Марией Яковлевной. За чаем все старались быть особенно внимательными друг к другу. Мария Яковлевна переживала, что младшие дочери, которым уже давно пора нянчить своих детей никак не выходят замуж. Впрочем, кавалеров у них хватало. Давид успокаивал тещу, что сейчас другое время. И скоро они обязательно найдут принца на белом легковом автомобиле. Девушки смеялись. Иногда читали вслух любимые книги или играли в лото.

Додик больше волновался за Розочку, которая была уже на второй половине беременности. Живот уже явственно обозначался под любой одеждой. Но беременность протекала спокойно, а Мария Яковлевна бдительно следила за здоровьем дочери, которая вот-вот сделает ее бабушкой. Спокойная жизнь спокойных людей.

Гости тоже порой становились почти членами семьи. Останавливались только у них по многу раз. В основном это были всякие служилые люди, командированные на строящиеся заводы. Иногда, впрочем, попадались и артисты, преподаватели, пребывавшие в недавно открывшийся педагогический институт. Такие гости охотно приглашались на вечерние чаепития к хозяевам. Один из них, уже в летах мужчина, приехавший преподавать историю на историко-филологическом факультете, особенно любил беседовать с Яшей. Пытливый мальчик задавал сотни вопросов. И по тому, как охотно отвечал профессор, вопросы были правильными.

– Мальчика обязательно нужно учить – постоянно повторял он.

Но Яшу не требовалось учить. Он жил с книгами. Матери приходилось со скандалами отбирать у него очередную книгу. Учителя не могли на него нахвалиться. Не всегда гладкие отношения с однокашниками, в конце концов, утряслись, чему способствовали несколько визитов в школу Давида и неспешная беседа с обидчиками.