Девочка, теребя в руках платок из тонкой шелковой материи, опустила глаза. Почему-то в этот момент Давид сразу понял, что это она, его невеста. Что-то в ее облике показалось Додику невероятно теплым и знакомым. Она чем-то напоминала ему его маму на немногих старых фотографиях, хранившихся в петроградском доме. Это показалось странным – у матери были огненные волосы и голубые глаза. Здесь глаза были карими, а волосы черными. Вот только взгляд…

Дородный господин радостно и как-то по-свойски приветствовал бабушку. Кивнул дядюшке и подмигнул с хитринкой Давиду: мол, не теряйся, парень. От этого Давиду как-то сразу стало легче.

– Ну, здравствуй, матушка Пая-Брайна, – громко провозгласил гость, приблизившись к хозяевам. – А это – дочки мои, Роза и Вера. Прошу любить и жаловать.

Девочки, поднявшиеся следом, вежливо сделали книксен перед хозяевами.

– И тебе здоровья и благополучия, Ефим Исаакович! И дочкам твоим, – степенно отвечала бабушка. – А это – мой сын Эфроим и внук Давид.

Все чинно проследовали в гостиную, где был накрыт завтрак. Роза, проходя мимо Давида, только скользнула взглядом. Спокойно и как-то по-доброму улыбнулась. Давид улыбнулся в ответ. Сердце вернулось на свое законное место и… опять стало тихонечко екать. Правда, теперь от ожидания. Вера, младшая дочь, напротив, внимательно и долго – на грани приличия – осматривала Давида, как диковинного зверька, после чего недовольно хмыкнула.

За столом говорили все, кроме Давида и Розочки. Несмотря на то, что их посадили рядом, что-то не давало им свободно обратиться друг к другу. А может, Розочка (уже не Роза, а Розочка) просто была молчаливой. Они сидели, уткнувшись в тарелки, и разглядывали на дне что-то необычайно интересное. Только к концу завтрака молодые немножко расслабились. Стали обмениваться взглядами, в которых было не только любопытство – ведь им вместе теперь жить много-много лет. Додик помнил свой неудачный опыт платной любви. Но к Розочке оно как-то не вязалось. От нее веяло чем-то другим, волнующим и совсем не гадким.

Бабушка, успевавшая обсуждать с отцом Розочки и Веры очередную совместную сделку, следить за столом («чтоб все у меня тут сыты были») и посматривать на молодежь, вдруг заявила:

– Вот что, молодые люди, пойдите-ка, погуляйте по городу. Давид, покажи девушкам Бобруйск. А нам, старикам, еще о делах поговорить нужно.

Додик с облегчением покинул стол; девочки тоже поднялись. Пока Роза и Вера надевали пальто и шляпки, он нашел извозчика, придумал, куда повезет свою невесту и ее сестру. Собственно, выбор был небольшой: синематограф «Эдем», а потом кафе в гостинице «Березина», самом большом и красивом здании в городе. Почему-то без взрослых было проще. Он был старшим, Розе исполнилось пятнадцать лет, а Вере было и того меньше, потому должен был заботиться.

Это было понятнее, чем роль жениха, которая его смущала донельзя. Да и Роза, перестав быть «невестой», оказалась девочкой вполне общительной и дружелюбной. Даже Вера, которую Додик про себя звал «Веркой-вертихвосткой», была вполне терпимой. Фильма была про любовь. У девочек в глазах блестели слезы. Додик же едва не заснул в темном и теплом зале синематографа. Зато в кафе, угощаясь сладкими пломбирными шариками с шоколадной заливкой, все трое болтали без умолку.

Роза в этом году выпустилась после седьмого класса института. Вера еще училась. Она очень смешно показывала своих учителей и классную даму. Роза сердилась, говорила, что это невежливо и грубо. Оказалось, что Розе тоже очень нравится театр. Но еще больше – книги. Особенно такие, где приключения и далекие страны. Додик тоже любил почитать. Хотя и не очень. Биржевые сводки и бухгалтерские отчеты, как ему казалось, говорили о жизни гораздо больше. Хотя об этом своей невесте, которая нравилась ему все больше, он пока решил не говорить. Зато очень много рассказывал о Петербурге, о театрах и кафе, об огромных витринах магазинов, о Неве и каналах. Домой вернулись друзьями. То есть, предстоящее бракосочетание продолжало смущать обоих, но уже не казалось катастрофой. Во всяком случае, Додику.

Гости поселились во флигеле. День свадьбы (как и дни перед ней) был наполнен суетой и беспокойством. Бабушка и отец Розы постоянно что-то обсуждали, привлекая к разговору и Додика, и дядю Эфроима. Додик больше молчал, поскольку обсуждали вещи, в которых он мало что понимал. У Алекснянского была меховая фабрика, где шили шубы, шапки, манто и прочие предметы одежды. Бабушка же поставляла меха и сукно на эту фабрику. Но долгая дорога делала себестоимость мехов огромной. Особенно теперь, когда большая часть составов везла военные грузы. Сложности были и с вывозом готовой продукции. Потреблялось это в основном в Англии, Бельгии и Голландии. Что-то покупали в Германии и западных губерниях России.

Обычный путь товара через Германию отпадал. Год назад после отступления русской армии отпала и Польша. Обсуждали северный маршрут, через княжество Финляндское и Швецию. Додик порой вставлял замечания по учету, уменьшению налогооблагаемой суммы, по прохождению таможни. Когда он предложил более дешевого перевозчика, о котором знал от своих учителей, Алекснянский посмотрел на него с уважением и вниманием.

Вместо того, чтобы поститься с мыслями о Едином, думать о своих обязательствах перед будущей женой и их потомством, Додику вместе с бабушкой и сватами пришлось множество раз оговаривать и переговаривать брачный договор, который, несмотря на всю светскость будущей родни, составляли по всем правилам Галахи. Сваты обещали выделить молодым по двадцать пять тысяч рублей «на прожитие и гешефт». Подробно описывались обязанности мужа перед женой при разных жизненных коллизиях. Казалось, что старшие решили предусмотреть все, что может случиться с их потомками.

Чтобы увидеться с Розочкой, перекинуться с ней словом, расспросить, как прошел день, Додику удавалось найти минутку лишь изредка. Это немало огорчало юношу. Почему-то быть с Розочкой ему хотелось гораздо сильнее, чем обсуждать условия гешефта. Он уже не думал о будущей свадьбе, как о сделке. С Розочкой ему было просто и хорошо. Впрочем, день свадьбы, которая и радовала, и смущала его, приближался.

И, несмотря на все старания, назначенный день настал. В зале установили хупу – брачный шатер, символизирующий крышу общего дома, под которую входит новая семья. Приехали брат Рувим, дядюшка из Питера, многочисленная родня невесты. Кого среди гостей только не было: русские, литовцы, евреи, поляки – друзья дома и семьи, родичи, просто уважаемые люди губернии. Были здесь важные господа из Вильно, Минска, Бобруйска и Гомеля, гости из царства Польского…

Под чтение благословений Додик дрожащими руками закрыл лицо Розочки бадекеном (вуалью). Вместе вошли под сень свадебного шатра, хупы. Розочка была какой-то другой – не смущенной как при первой встрече, не веселой, как в кафе, а строгой и торжественной, отстраненной. Вместе произносили слова молитвы.

Голос дрожал, когда Додик надевал на палец невесты кольцо, произнося слова на древнем языке: «Вот, с этим кольцом ты посвящаешься мне согласно закону Моисея и Израиля». Их пальцы встретились, а лица сблизились. Додик вдруг увидел сквозь вуаль, что у Розочки в глазах плещутся слезы, губы чуть заметно вздрагивают. Он словно впервые увидел ее лицо, полное истинной библейской красоты и жертвенности.

– Господь наш, какое же она чудо! И Она – моя жена! – пронеслось в голове у Давида. Он почти не чувствовал мира вокруг себя. Он видел только свою Розочку, казавшуюся с каждыми мигом все более красивой и желанной. Бабушка поднесла бокал с вином невесте и передала его Хаиму, который поднес его Давиду. Юноша неожиданно для себя отхлебнул изрядный глоток. В глазах тестя, принявшего бокал, заиграли смешинки. Вино было терпким и ароматным. Стало немножко легче. Он уже уверенно разбил стакан, завернутый бабушкой в кусок ткани.

– Мазл тов! Счастливой жизни! – кричали гости.

Потом все смешалось перед глазами. Танцы, здравицы, опять танцы. То быстрые и веселые, то тягучие и грустные звуки инструментов лучших кляйзмеров Бобруйска, шутки бадхена, обязательного тамады на свадьбе. Громогласная бабушка, несколько скрипучий и «начальственный» голос отца Розочки, выкрики непоседливого Рувима, который теперь, после гимназии, осваивал мировую новинку – самолет, монотонное чтение положенных молитв раввином… Все это смешалось в одно пестрое колесо.

Помнилось только немного испуганное, а потому особенно строгое лицо Розочки, ее огромные карие глаза, дурманящий запах, идущий от ее волос. Его мужской опыт был слишком мал и не особенно радостен, чтобы вообразить себе то, что последует позже. Он скорее боялся этого, чем желал. Но желание гладить эти волосы, целовать эти губы было почти невыносимым.

Когда же они, наконец, остались вдвоем, их обоих охватила неуверенность. Двери в комнату под совсем даже не смешные шуточки бадхена закрылись, а они продолжали стоять, не решаясь сделать первое движение, боясь ошибиться, обидеть другого. Как быть и что делать не знали ни он, ни она.

Минуты бежали. Наконец, Давид медленно подошел к своей жене – уже жене. Снял с лица вуаль, медленно и очень осторожно, точно боясь разбить, провел кончиками пальцев по лицу Розочки, по волосам и также осторожно коснулся губами ее губ и почувствовал движение ее тела навстречу…

Потом была долгая ночь с неумелыми ласками, неуклюжими попытками выглядеть более опытным, чем был на самом деле.

…Уже под утро, когда, измученные ночным приключением, от которого полагается приходить в восторг, они тихо лежали рядом друг с другом на огромной постели под балдахином, Розочка уткнулась лицом в грудь Давида и заплакала. Плакала она долго и сладко-сладко. О чем? Да ни о чем. О жизни, о мужчине, которые уже стал для нее самым родным, о своих детских грезах, о том, что она стала женщиной и женой, но ничего в себе нового не чувствует.