– Не надо возмещать, – произнесла я. – Лучше одолжи мне на один вечер эти туфли.

Блондинка аж выжимать перестала.

– Туфли?! – глаза у неё чуть не выпали.

Я засмущалась и забормотала как можно неразборчивей, отступая назад:

– Ой, нет… Извини-те… Вырвалось, просто очень нужно… но это глупо… простите… Это неуместно… Я прошу прощения…

– Стой! – оборвала мою речь забитого мотылька соседка. – Если так нужно, дам, конечно. Только не поцарапай. Свидание намечается?

Я покраснела, потому что никакое у меня было не свидание. Но сам факт, что царевич купил мне для презентации платье, сбивал с толку. Как-то это было странно, по меньшей мере.

Не вдаваясь в объяснения, я просто кивнула.

– Прикид зачётный, – сказала блондинка и поправила грудь, почти выпавшую из декольте в результате вытирания полов и ползания по кафелю.

Я робко улыбнулась.

– Благодарю! А все мои туфли не походят…

Господи, как же неловко! С этим царевичем и ипотекой я уже совсем покатилась по наклонной – у чужих людей туфли выпрашиваю… Надо бежать!

– Примерь, – сказала блондинка. – Я, кстати, Жаклин, – произнесла она на американский манер с апломбом, но тут же перешла на нормальный тон. – Родители нарекли Евгенией, но мне так не нравится, все вечно Женька да Женька. Жаклин лучше, правда?

– Оба варианта красивы, – ответила я. – А я просто Катя. Катерина Кутейкина.

Та хмыкнула.

– Фамилия смешная. Сто пудов в школе Кутей называли? Ой, прости…

– Да что там, – вздохнула я, – называли.

– Ну и пофиг, ты ж хорошенькая. Котенкина, Кутейкина, не Жабьяморда же. Примеряй! – Блондинка залихватски мотнула тряпкой в сторону пурпурного пуфика в коридоре.

Я послушалась. Тем более, что от волнения и неловкости у меня уже пальцы подрагивали. Туфли мягко обхватили мои ступни, как родные. Я встала, и у меня тут же вырвалось:

– Ой, удобные какие! Несмотря на каблук…

Блондинка удовлетворенно улыбнулась:

– Бланик[5] веников не вяжет, Бланик делает шузы. Но с возвратом! Они только что купленные, один раз выходила. Или мне легче тебе ремонт переделать.

– Конечно-конечно, верну в сохранности, – заулыбалась я, надеясь, что соседка не пойдёт проверять мою кухню, в которой ремонт ещё и не намечался.

– В воскресенье, оки? – Она посмотрела на меня с прищуром и добавила: – Сюда бы теперь ещё какое-нибудь золотое украшение клёвое, будешь вообще, как египетская принцесса.

– Есть золотое! – воскликнула я, вспомнив про бабушкины старинные серьги. – Спасибо большое! В воскресенье верну! Обязательно верну!

– Ну и супер! Ты не в обиде теперь, что я тебе крышу подмочила? – спросила блондинка. – Мы вроде соседи, ругаться не хочется.

– И мне не хочется. Всё хорошо! – ответила я и побыстрее ретировалась, прижав к груди чудесные туфельки и чувствуя себя отъявленной пройдохой. Стыдно! Но в то же время в этом было что-то приятное. Нравится мне, когда адреналин пузырьками вспенивается и разносит по крови непослушное веселье! Возможно, во мне зарыты гены Остапа Бендера? Ведь так и не известно, кем был мой папа. Бабушка всегда уходила от ответа и говорила, что я мамина ошибка молодости.

Увы, моя мама, которую я почти не помню, ошибок совершала много. Замужем она не была, но, по рассказам бабушки, слишком увлекалась мужчинами. И по тону бабушки я понимала: мужчины – это плохо. А ещё, плохо тратить все деньги на наряды, плохо отправляться в путешествия неизвестно с кем, плохо веселиться и плохо искать приключения. Судя по всему, моя мама привлекала к себе только негодяев, и однажды просто не вернулась из поездки заграницу с одним из них – разбился самолёт, когда мне было четыре года.

Всё моё детство с фотографии в бабушкином шкафу смотрела на меня неизвестная красавица с чувственными губами. Мама Лиля. Рядом в рамочке стояла её сестра, тоже привлекательная, но совсем другая – попроще, без роковой тени в глазах. Это тётя Эля, которая вышла замуж за француза.

Она приезжала в Россию лишь однажды, когда мне было шестнадцать. И казалось, что я не похожа ни на кого из них. Видимо, пошла в отца. Недаром, когда я пыталась бунтовать против бабушкиных правил в подростковом возрасте, она приговаривала постоянно:

– Ох, уж мне эта южная кровь! – И гулять не пускала.

От воспоминаний мне снова стало грустно. Но предаваться меланхолии было некогда – стоило подготовиться к боевым действиям. Я порылась в шкатулке, где среди немногочисленных украшений таились мои сокровища – бабушкины старинные серьги, похожие на плетёное из золота кружево. С вензелями наверху и тремя крошечными александритами.

– Восемнадцатый век, – говаривала бабушка с любовью. – Береги их.

И я берегла, даже Мишке, который так и порывался их на интернет-аукцион выставить, сделать это не позволила. Спрятала их, а сама сказала, что Агнессе отдала. Михаил и так бабушкин старинный сервиз продал в антикварный магазин. А из изящных фарфоровых чашечек так приятно было пить вкусный чай и знать, что эти почти прозрачные изделия пережили три войны и революцию! Бабушка права: красивые мужчины – зло!

Я достала из шкатулки серьги, надела их аккуратно. Золото тут было другое – не такое жёлтое, как сейчас, темнее, массивнее. Мне при виде них всегда истории представлялись про балы, ночные поездки в карете и что-то типа «Здравствуй, Маша, я Дубровский».

Я вздохнула. Так хотелось благородного героя! Пусть бы и некрасивого, но настоящего, доброго, чтобы полюбил сильно и навсегда. И чтобы не говорил злобным голосом: «Это платье – ваша униформа. Явитесь в семь-тридцать, если вы не дальтоник!»

В мыслях остроумно парировав в очередной раз царевичу, я принялась репетировать макияж, вдруг позволив себе настоящий, вечерний, с тенями «smoky eyes» и всем-всем, что положено! Даже Ютуб открыла, чтоб наверняка по всем правилам накраситься. У меня нет другого оружия, кроме этого обычного женского, так надо использовать, пока я зла! В первый раз, а может, и в последний. Какое счастье, что в нашем мире существуют Интернет и лайфхаки! За это можно простить даже классовую несправедливость и минимальную потребительскую корзину!

Тщательно наводя стрелки, я вспоминала, как в детстве могла сидеть перед зеркалом часами и рисовать на своём лице всё, что в голову придёт, пока бабушка была на работе. Потом, конечно, тщательно смывала следы преступления, чтобы бабулю не нервировать. Она только удивлялась, почему так тушь быстро вымазывается и куда испаряются тени. За губную однажды досталось соседскому коту… Я не призналась, что Васька не при чём, потому что мне бабушка краситься запрещала, словно мы не двадцать первом веке живём.

– Мы – интеллигенция! – подчёркивала она. – И мы никогда не должны опускаться до неприличий, бранных слов, вульгарности и недостойного поведения. Твоя мать позволила себе лишнее, и посмотри, куда это её привело…

Она показывала пальцем в сторону Москвы, где была похоронена мама, и тщательно пыталась вытравить всё, что могло быть во мне похожим на неё. Не со зла, просто она меня сильно любила. И маму Лилю тоже любила. Наверное. Не зря ведь она в день её рождения, тринадцатого июля, всегда садилась за стол под торшером, наливала ликёру, пила потихоньку терпкую сладость и плакала. Правда, делала это только тогда, когда думала, что я сплю. Я ей не мешала – человеку даже в коммуналке иногда надо побыть одному: с мыслями, с горем или с радостью. Понимать это – значить быть интеллигентным.

Все мы, Кутейкины, учились на факультетах иностранных языков: и бабушка, и мама, и тётя, и я. И в семье у нас можно было запросто во вторник говорить по-французски, в среду по-английски, а в пятницу – по-китайски. К нам приходили письма из-за границы, и заглядывали бабушкины коллеги, некоторые тоже полиглоты.

– Языки открывают все двери и делают мир ближе. Главное – веди себя прилично и держись подальше от красавцев-негодяев! – настаивала бабушка. – Тебе нужен нормальный, спокойный, интеллигентный парень.

Я её не послушала – Миша был красивый. Он сделал меня несчастной.

А теперь? Что теперь?! – волновалась я. – Царевич был красавцем, негодяем да ещё и начальником. И, кстати, понятия не имел об интеллигентности. Худший из возможных вариантов, если не брать в расчёт криминал. Ничего хорошего даже в лучшей версии развития событий быть не может. Я просто не позволю ему относиться ко мне, как неизвестно к кому. И унижать шуточками!

Правда, я совсем не понимаю, зачем он мне снится? Зачем вспоминается его милая дочка? Отчего всё внутри так сжимается, когда думаю о нём?

Физиология? Инстинкты? Человек интеллигентный должен и может с ними бороться! Как умеет, – решительно подумала я и, вновь разозлившись на царевича, собственную слабость и рабскую сущность ипотечного кредитования, доделала укладку и макияж и подошла к большому зеркалу.

Боже мой! Передо мной стояла мама. Прямо как с фотографии! Неизвестная красавица в вечернем платье с роковой тенью в глазах. Ого! Стоило разозлиться… А я всегда считала, что не похожа на маму. И все говорили, что нет, а я в это верила…

Неприятно кольнуло осознание пожизненного самообмана. Я стояла, поражённая, и думала, изучая себя иную. Вечерний макияж, украшения, выпрямленные волосы, алые губы, платье, под которым ощущались чулки и плотно сжимающие бедра резинки, и, наконец, невообразимые туфли будто бы изменили меня. Привычной робости и неловкости, въевшегося под кожу ощущения, что я в чём-то виновата и кому-то должна как не бывало… Будто выключили одно и включили другое.

Возможно, тумблер всё же существует?! Тот самый, который заставляет почувствовать женщину внутри и увидеть её в себе? Я изумленно провела рукой по своей щеке, шее, поправила платье. Я себе нравилась. Впервые!

Хотя в образе чего-то не хватало.

Почти автоматически я вышла на площадку и поднялась к соседке. Та открыла, уже в халате, тапочках и с тюрбаном из полотенца на голове, и присвистнула: