Ну нет, какая Катя мне сестра?! Бред, конечно. Меня аж передёрнуло от этой мысли. Наверняка у нас тут дело в шутках генотипа. Природа любит прикалываться, и не такое встречается. Двойники, к примеру. У меня в классе учился натуральный Хит Леджер, разве что Пашкой звали. Он даже на вечеринку однажды под Новый год Джокером вырядился. Девчонки визжали от счастья. Так что я решил не думать больше об этом и спросил:

– Завтракать будем?

– С удовольствием, – ответила Катя, поправляя волосики Маруське. – Давай я тебе причёску сделаю красивую, Машенька?

– Пличёску! Пличёску! – захлопала в ладоши Маруська.

И тут меня подмыло пошутить, изобразив начальственный тон:

– А наш штатный переводчик теперь тоже принцесса? На работу, воспользовавшись особым положением, ходить не будет?

Катя замерла и зыркнула на меня странно. Неужели обиделась? Чтобы смягчить, я подмигнул с улыбкой:

– Да я только «за», придумаем что-нибудь для отдела кадров. Им же не предъявишь овертайм в ночные часы…

Катя вспыхнула:

– Овертайм?! Вы это так называете?!

Чего это она? Я же пошутил. У Кати задрожала нижняя губа, и вся она вмиг закрылась, перестала лучиться. Наклонилась к Маруське, поцеловала:

– Больше не болей, Солнышко. Прости, но причёска сейчас не получится. Мне на работу надо.

– Кать… – промямлил я. Растерялся, если честно.

Потом она выпрямилась, сверкнула взглядом, будто лазером – как я на две половинки не развалился?

– До свидания, Андрей Викторович! – и рванула к прихожей.

Я опешил – Андрей Викторович? На «вы»? Совсем, что ли?! Нельзя же всё настолько принимать всерьёз?!

– Катя, да в чём дело?! – возмутился я.

Послышался звук распахивающейся двери. Я бросился к выходу из квартиры. Ни её, ни сумки, ни плаща. Я на площадку. Двери лифта закрылись со звоном. Я хлопнул по ним в раздражении ладонью. Крикнул в щель:

– Катя, да я же пошутил! Что за приходы?!

Из-за вычурного дверного полотна на меня выглянула взлохмаченная соседка:

– Чего вы кричите? У меня дети спят. Фамилия Гринальди – ещё не повод вести себя, как в Сицилии.

– Прекрасный повод, – огрызнулся я.

Тут даже Номашки с южноитальянским характером, даром, что Ростов.

За спиной шорхнуло. Я обернулся. С нашего порога Маруська непонимающе смотрела на меня, переступая с ноги на ногу. Хлопнула ресничками и спросила потерянно:

– А Катя где?

Вот и что ей сказать? Я улыбнулся через силу:

– На работу пошла. У неё там задание срочное. Она вспомнила и убежала.

Маруська надулась и поджала губки. Я подошёл к ней, чтобы взять на руки, а дочка вдруг оттолкнула меня и, выпалив:

– Ты плохой! – убежала к себе.

Здрасьте, приехали. Они и обижаться на меня хором будут? Восстание кудряшек?

Я потоптался немного в прихожей, потом пошёл за дочкой. Она сидела в игрушках и делала вид, что меня нет. Пупсом увлеклась.

– Эй! – тихонько сказал я и сел рядом на пол. – Ты чего? На тебя бурчалка напала?

Маруська переключилась на коника, раскрыла книжку с умным видом, словно читает, закрыла, снова взяла коника. Ноль внимания. Вот характер!

– Э-эй, – пощекотал я её по спинке, – это же я, твой мапа. Я тебя люблю.

Молчит. Отодвинулась. Да что такое?!

Выдохнул громко. И тут Маруська повернулась ко мне и совершенно с Катиным выражением лица строго заявила:

– Я тебя лублю. Но сейчас ты мине совсем не нлавишься! – и занялась куклой.

Вот так. Получи фашист гранату. А что ждать в переходный возраст? Петиции и ноты протеста?

* * *

«Овертайм в ночные часы»?! То есть он считал, что я «на работе»?! Когда целовал меня? Когда касался меня там… когда прижимал к себе и называл Ромашкой? Когда его ладони наполнялись моей грудью?! Выходит, да…

Сначала я безропотно остаюсь на ночь, чтобы сидеть с его ребёнком, потом иду на презентацию, потом являюсь к нему… Вот он и решил… Но он сравнил меня с проституткой! Он…

Я бежала по улице, и слёзы лились из меня сами. Ранние прохожие оборачивались. Мне было всё равно. Платье путалось в ногах. Сердце разрывалось. Я так этого боялась! Я слишком многое позволила ночью себе! Слишком многое позволила ему! Дыхание перехватило.

Я промчалась на красный свет через пустой ещё проспект, но чёрная иномарка завизжала тормозами. Жаль что не сбила. Я ведь знала, знала, что так будет!

Мне в спину засигналили. Я не обратила внимания. Я бежала-бежала-бежала… Пока не уткнулась в парковую ограду. Позади снова засигналили.

Ну что им от меня надо? Не раздавили, так не трогайте уже! Или давите, я готова!

Я толкнула калитку в парк Революции и пошла по дорожке. Но меня догнали тяжёлым шагом и тронули за плечо. Раздался мягкий бас:

– Катюша, кто вас обидел?

Я обернулась. Это был Добрыня с курсов китайского. Хоть убей, не помню, как его зовут. Я порывисто вытерла глаза и щеки тыльной стороной ладоней. И зря, они вновь стали мокрыми.

– Никто… Простите, я должна побыть одна…

Но он пошёл рядом со мной.

– Девушку в таком состоянии я не оставлю.

И только сейчас я заметила, что меня всю трясёт. Я подняла на него глаза, полные слёз:

– Ну зачем я вам?! Зачем?! Бездетная, бестолковая, да ещё и говорят, распутная?! Зачем?! – мой вскрик разнёсся по всему парку. Что-то треснуло о ствол сосны – наверное, белочка орех выронила. Да, я ещё и истеричка! Полный набор достоинств заказывали?

Некрасивое, но доброе лицо богатыря исказилось неприятным изумлением.

– Распутная?! Вы?..

У меня зуб на зуб не попадал, и я произнесла, как вышло:

– П-прост-титутка… Д-да… – Из моих глаз вновь прыснули слёзы.

– Да у кого язык повернулся?! – глухо пробурчал богатырь, как гром на горизонте. Он хотел взять меня на руку, но не стал, просто заглянул в глаза: – Да я чище лица не видел ни у кого!

– Не нужно меня успокаивать! – всхлипнула я и пошла дальше в парк.

– А я и не успокаиваю, – отозвался Добрыня и поплёлся за мной. – Вы дрожите, прохладно же. Может, вам плащ надеть?

Я поняла, что плащ и сумку до сих пор держу в руках. А вокруг, и правда, было зябко. Пахло утром, росой и свежей травой.

Зазвенел телефон. Я достала его и при виде надписи «Царевич» расплакалась по-новому.

– А давайте я ему морду набью? – предложил богатырь. – Ведь это точно какой-то урод сказал. И он вам звонит.

Я увидела пудовые кулаки мужчины и испугалась так, что аж плакать перестала:

– Н-не надо!

Богатырь протянул мне платок.

– Спасибо, – пробормотала я. В моём зарёванном виде был лишь один плюс – я не успела накраситься. Выдохнула и высморкалась. Хотя это, наверное, было лишним. – Ой, простите…

Добрыня улыбнулся.

– Я вам хоть тонну платков пришлю, лишь бы вы не плакали.

– С-спасибо…

– А вас на китайском вчера очень не хватало, – продолжил богатырь. – Тема была интересная. И полезная очень для бизнеса. Но я не буду спрашивать, почему. Это личное, да?

Я горестно закивала.

– Я на планшет записывал занятие. Хотите вам скину?

– Да-а, хочу-у-у, – с выдохом получилось у меня на гундосый распев. – Спасибо…

– Я рад вам помочь, – просиял Добрыня. – Был бы рад ещё больше, если бы вы сказали, кому мозги вправить. Хотя постойте-ка! Я знаю! Это ведь тот молодой хлыщ, с которым вы на презентации были? В Конгресс-холле?

Я вскинула на него глаза:

– Не надо, прошу вас! Я сама виновата…

Да, сама! Я не должна была. Хотела вчера урвать кусочек неположенного счастья! Решила, что имею право. А ведь нет. И меня, как щенка, ткнули носом в лужицу: не лезь, Кутейкина, не твоё, не трогай!

А где искать счастья? Неужели мне совсем не положено? Как теперь видеть Андрея на работе? Как испытывать вечное унижение? Как?! Он ясно выразился, предельно ясно! Он считает так же, как и его отец. Всё это для него не больше, чем бордель. С ребёнком понянчилась? Ну, спасибо. И всё на этом. Я показалась себе использованной и ничтожной. Наверное, даже хуже, чем тогда – когда мне изменил Миша. Я высморкалась в платок. И вдруг спросила:

– А у вас фирма своя?

– Не совсем, я директор представительства. Сейчас, минутку. – Он вручил мне визитку.

Я прочитала буквы золотым тиснением на мраморно-зелёном: «Денис Павлович Давыдов, «Сибирская нефть и газ» и вздохнула:

– Нефть… Жаль, вам переводчики не нужны.

– Отчего же не нужны?! – загорелись глаза у Добрыни-Дениса. – Очень нужны! Но какой у вас язык помимо китайского?

– Английский, французский, немецкий, – нетвёрдо вымолвила я.

– Ого, Катюша, да вы полиглот! – округлились глаза у Добрыни. – Когда вы успели?! Вы ведь так молоды. Сколько вам – двадцать два, двадцать три?

– Двадцать семь. Просто я из переводческой династии. У меня не было шансов не говорить на этих языках, – грустно констатировала я. – Бабушка в понедельник говорила со мной на одном языке, во вторник – на другом, в среду – на третьем.

– Прямо как у Ленина, – покачал крупной головой Добрыня.

– Бабушка тоже так говорила. Когда я хотела только на русском, она на меня игнорировала.

– Потрясающая бабушка!

– Была…

– А ваши родители?

– Мама погибла, я её не помню. Отца тоже.

– Значит, вы совсем одна? Сирота? – с сочувствием спросил Добрыня.

– Ну, не совсем. Точнее, совсем, – призналась я. – Какая, впрочем, разница? Я взрослый человек.

– Но такой уязвимый.

– Нет, – я мотнула головой, – это просто… просто иногда бывает больно. Простите… Так что вы сказали насчёт работы?

– В ближайшее время открывается новая вакансия, жду утверждения от центрального офиса. Но возможен переезд. Точнее, не возможен, а точно будет. Нас переводят в Москву.

Моё сердце дрогнуло, а разум сказал: так даже лучше. В этом городе было столько боли! И будет! Я буду надеяться постоянно увидеть Машу, но мамой мне ей не стать. Это чужой ребёнок! Я буду думать о царевиче и страдать, умирать снова и снова… Как же права была бабушка: красивые мужчины – зло, а я «вся в маму, меня тянет к тем, кто плохо относится, кто не ценит и никогда не оценит»: к Артуру Безножкину в школе, к Никите, сыну капитана, на море; к Мише; теперь к Андрею… Бабушка хотела, чтобы я была интеллигентной, а я оказалась столь же лёгкого поведения, как и моя мама. Бабушка даже умерла от сердечного приступа, наверняка догадавшись, что Миша мне изменил, а я ему отомстила… Глупо и бессмысленно.