А на стенах висели «произведения». Это были большие (примерно полтора метра на полтора) чёрно-белые фотографии, изображающие шахтёров, выходящих из забоя после тяжёлой смены. Они были в круглых защитных касках с фонариками на головах и отбойными молотками в руках. Их чёрные от гари лица были суровы, во взгляде читалась тоска и безнадёга, а позы выдавали смертельную усталость. Фотографии были сделаны в суперреалистической манере, казалось, по-собачьи всепонимающие глаза шахтеров заглядывают прямо тебе в душу.

«Специфика» же этого, в общем очень профессионального репортажа, заключалась в том, что шахтёры были… абсолютно голыми, не считая… снежно-белых балетных пачек вокруг талий. И это несоответствие серьёзности изображаемого и хулиганской гротескности приёма сражали наповал. Их болтающиеся из-под пачек перепачканные сажей члены привлекали не меньше внимания, чем их потусторонние чумазые лица. Во всём этом было что-то одновременно трагическое, комическое и оскорбительное.

Я потопталась немного между группами, пытаясь зафиксировать реакцию зрителей. Но здесь, видимо, считалось хорошим тоном обсуждать всё, что угодно, только не развешанное на стенах.

Только одна женщина, в давно не модном хипповом «прикиде», видимо из чужих, с улицы (таких тоже пускают для «колорита»), пыталась высказаться, стоя перед одним из экспонатов.

— Это же издевательство! — обратилась она к стоящему рядом нелепому колобкообразному существу в немыслимой шляпке. — Ну вы бы повесили такое у себя дома?! — доверчиво вопрошала хипповая дама.

Бедная женщина, как говорят французы «mal tombée», то есть напоролась. Колобок была ни кем иным, как культурным обозревателем распространенной русскоязычной газеты в Париже, известная своим острым, как бритва, языком и сварливым характером.

— Это не критерий для искусства: повесить или не повесить дома, — презрительно смерила её взглядом профессионалка от культуры, — вернее, критерий для кухарок, — добавила она и отошла.

— А что же тогда критерий? — растерянно обратилась женщина ко мне как к ближайшему свидетелю.

— К большому моему сожалению, понятия не имею, — честно призналась я и поспешно ретировалась.

И тут же наткнулась на Нику. Она стояла посреди шумной толпы, как в пустыне, и задумчиво обводила взглядом стены с экспонатами. Я всегда удивлялась этому состоянию отрешенности, читаемому на её лице, тогда как, на самом деле, впоследствии оказывалось, что это именно она лучше всех запоминала все мелочи. Древние говорят, что самый высокий дар — это дар благородства и созерцательности.

— Ну, и как тебе всё это? — спросила я.

— Забавно, — ответила она. — Не понятно, кто на кого смотрит и кто кого дурачит. Я вот себя спрашиваю, это настоящие работяги, которых он уговорил быть «объектами искусства» или всё-таки фигуранты?

— Я думаю, фигуранты.

— С фигурантами не получилось бы такого эффекта, — возразила она.

— Ты можешь спросить у художника. За этим он и здесь, — предложила я.

— Не хочу. Искусство должно оставаться тайной.

— Ты считаешь это искусством? — изумилась я.

— В какой-то степени, да. Раз это действует эмоционально… Для меня искусство — это умение передать чувства.

— Ну, знаешь… Я, видимо, не до такой степени открыта всему новому.

Она засмеялась.

— Ты знаешь, меня так редко что-то забавляет, — сказала она немного виновато, — смотри, нас зовёт твоя подруга.

Ксенька изо всех сил делала нам призывные знаки пустым бокалом. Вокруг неё образовался маленький кружок. Мы подошли.

— Вот Сева, — предъявила она нам неопрятного патлатого человека, обвешанного фотоаппаратами и при этом умудряющегося жонглировать бокалом с вином, птифурами и дымящейся сигаретой, — очень известный журналист и фоторепортёр — ему, для интервью, достаточно наговорить алфавит — он сам всё склеит. Но ещё больше он известен своим жалом, которым мы его сейчас и попросим поводить по гостям. А? Поводи жалом, Севочка, расскажи нам, кто есть кто.

— Печень чешется — пора выпить, — провозгласил Севочка и засунув в рот крохотный тостик, забросив следом маслинку, запил всё это вином. Плотоядно облизнувшись, он растянул губы в улыбке.

— Будьте бдительны, — скосил он глаза, — к нам приближается парочка интеллигентных халявщиков. Живут в Москве, но постоянно торчат в Европе, таскаются с тусовки на тусовку. По принципу, всё хорошо, что на халяву.

— Кто такие? — спросил кто то.

— Он эрудит. Исключительная память. Кружит головы девушкам и всем остальным желающим почерпнутым из энциклопедии красноречием. Выучил наизусть всего Брокгауза и Эфрона. Может значительно излагать на все темы, приводит точные цифры. Пишет на заказ трактаты любой ориентации, от коммунистическо-фашистких до либерально-демократических. Не брезгует ничем. Был бы заказчик. Каждого встречного рассматривает как потенциальную добычу. Справедливо полагает, что в жизни может всё пригодиться. Когда им из вежливости говорят фразу, вроде «…будете в наших краях, заходите», они воспринимают её буквально, записывают адрес и через некоторое время (пока не забыли), оказываются в «краях» и заселяются к наивным на неопределённый срок. А она при нём, «играет короля».

В этот момент парочка как раз проходила мимо нашей группы. Они внимательно окинули нас взглядом, но, не сумев ни за кого зацепиться глазами, прошли мимо.

— А вон та стайка силиконовых фей? — переключилась Ксенька. — Я с ними то и дело сталкиваюсь на светских случках. Похожи друг на друга, как будто их отштамповали.

— Ну, так ведь это же профессионалки, — маслено блеснув глазками, сказал с удовольствием Севочка. — А похожи так потому, что поотрезали носы и понакачивали губы по одному и тому же образцу. И каждая старалась отрезать покороче и надуть посильнее. Это у них униформа. Так же как джинсы с эскарпинами на шпильках и сумки от «Прада».

— В каком смысле, профессионалки? — поинтересовалась рыжая красавица Даша, жена «лимузинного короля».

— Бывшее путаньё, — объяснил Сева, — а теперь новый русско-французский бомонд. Нашли себе здесь богатых лохов, напридумывали трагических биографий, а уж изобразить загадочную славянскую душу — это им раз плюнуть. Маня-Лошадь, Катька-Нога, Ольга-Отвёртка. А вон та, самая надутая, с верблюжьей губой и вовсе Надька-Потап!

Она сегодня выгуливает новый каратник, а её товарки делают вид, что его не замечают. А рядом пузатый лох, который на него потратился.

— Ты-то откуда их всех знаешь? — спросила сквозь смех Ксенька.

— Подумаешь, бином Ньютона! Если кто хочет, например, стать её лучшей подругой и быть приглашённым на ближайший «салон» в её неслабые «аппартамэнты», стоит только пройти мимо и ахнуть в его сторону. Я имею в виду, в сторону каратника.

— Ну, ты и злой, Савелий, — сказала Ксения. — А сам, небось, у них ошиваешься постоянно.

— Естественно, — подтвердил Савелий, — а с кем же им ещё делиться секретами и выслушивать комплименты. Зато кормлюсь икрой и шампанским. Её величество Халява — царица всех светских дружб.

— Есть хорошая арабская пословица, — сказал вдруг, молча внимавший до этого разглагольствованиям Севочки, пожилой журналист (может из конкурентного издания?), — если собрался карабкаться на дерево, подумай о том, чтобы хорошо помыть задницу.

Все рассмеялись. И Севочка первым.

— А есть ли здесь люди искусства? — осторожно поинтересовалась Ника.

— А как же! Их тут как грязи. Каждый второй. Если не блядь, значит художник. Вам кого показать? Враждующих классиков или молодую наглую поросль?

— Мне интересны и те, и другие, — серьёзно сказала Ника.

— С удовольствием, — сказал Севочка, обрадованный таким своим успехом. — Вон тот, похожий на старую собаку, с копной седых волос, это вечно модный художник Пукер. Своего рода, гений.

— Гениальный художник? — почтительно уточнила Ника.

— Коммерческий гений. Уникальный нюх — он всегда там, где деньги. А это поважнее таланта будет. Он сам на себя моду организовывает — сначала в Париже, потом в Америке, а теперь и в России. Его художественное кредо, как он сам говорит, придумывать новые примочки и скармливать их богатым снобам, любителям «нового искусства». Действует, в основном, через баб. Умеет их обхаживать, как никто. А те уже поют в уши своим богатеньким «папочкам», чтобы раскошелились.

— Но это же жульничество! Обманывать простаков, которые держат тебя за художника! — встряла примкнувшая к нашей группке хиппушница.

— Ничего подобного. — Севочка с удовольствием опрокинул ещё стаканчик красненького. — Во-первых, он действительно высокий профессионал. А во-вторых, лохов надо учить — пусть образовываются. Потому что, как говорила моя бабушка, если не знать, лучше и не покупать.

— А вон тот, чернобородый, в кожаном пальто до пят, и с выражением скучающего библейского пророка?

— А это его коллега по кисти, пригретый им когда-то, в начале эмиграции, а потом обвинённый им же, став к тому моменту почти классиком, в плагиате. Теперь они заядлые враги. Имейте в виду, здесь почти все со всеми враждуют. Особое свойство русской эмиграции. А «пророк» этот, между прочим, очень хороший художник, из настоящих. Проникновенный. Не ушлый и не циничный. Его спасает провинциализм — он искренне продолжает верить в искусство. Таких мало осталось. Теперь тоже уже выскочил в классики.

Я уже давно следила за неким молодым человеком довольно странного вида. Стрижка «а ля гитлер-югенд», одет в трикотажный костюм с лампасами «а ля командировочный», но с «лейблом», и в высоких шнурованных ботинках. От него ни на шаг не отступала прелестная японская фарфоровая «куколка». Он был очень общителен и всем желающим давал потрогать свои мускулы на правой руке. Севочка объяснил, что это «стебается» очень модный художник. Его последний «прикол» — огромные полотна в стиле Микеланджело, но написанные… шариковыми ручками.