Ее глаза горели страстью. Страстью и яростью. Ненавидь, малыш, ненавидь. Но не свое тело, а меня. Оно не предает тебя, оно просто не может лгать. Это я предатель.

Стиснул зубы, заметив катящиеся по щекам слезы опустошения, сдерживаясь от дикого желания слизать их.

— Ты… убиваешь меня… Ник… ты убиваешь… нас…

Ее голос звучал сдавленно, глухо. Рванул вперед, следя за тем, как закатываются ее глаза, впиваясь пальцами в бедра, насаживая ее на себя и жестко вонзаясь в мягкое тело. Так глубоко, насколько мог. Почувствовал, как судорожно сжимаются мышцы лона вокруг члена, а по моему телу пробегает дрожь острого наслаждения. Не успел в полной мере ощутить ее оргазм, как меня с головой накрыл собственный. Зарычал, в последний раз толкнувшись в нее и кончая внутри, клеймя, доказывая себе и ей, кому она принадлежит. В первый раз за все эти десять лет после секса с Марианной я не чувствовал ни удовлетворения, ни радости, ни ненависти… Только опустошение, разливавшееся по венам. Поднял голову и, посмотрев в глаза, произнес:

— Нельзя убить того, кто давно уже мертв, Марианна.

Она закрыла глаза, сворачиваясь калачиком на постели и еле слышно прошептала:

— Зато можно убить того, кто был еще жив.

Я молча слез с постели, не отвечая на реплику, застегнул ширинку и подошел к шкафу. Открыл двери и начал скидывать на пол всю одежду. Дернул ящики комода и, достав оттуда нижнее белье, бросил на кровать. Марианна в негодовании вскочила с кровати.

— Прикройся, — Бросил ей и направился к двери. Там велел охраннику позвать экономку. Когда в комнату вошла высокая сухопарая женщина, холодно приказал:

— Обыскать каждое чертово платье, все нижнее белье, трусы, носки, чулки.

— Что искать, Господин?

— Все, что покажется подозрительным. Найдешь — передаешь Дэну. Дэн, — окликнул охранника, маячившего за дверью, — если вдруг в личных вещах Госпожи будут обнаружены какие-либо подозрительные вещи, неважно какие, ты изымаешь их и сообщаешь напрямую мне.

Охранник кивнул и вышел. Я отпустил взглядом экономку и повернулся к Марианне.

— Раньше ты была в этом доме хозяйкой, но после своего поступка ты будешь здесь пленницей. Без права голоса и свободы перемещения. Днем рядом с тобой постоянно будут находиться охранники или слуги. Не старайся натворить глупостей, Марианна. Мы оба знаем, что я не дам этому случиться.

Схватил ее за голову и рывком притянул к свои губам. Поцеловал, запоминая вкус ее губ и запах тела. Усилием воли отстранился и быстрым шагом вышел из спальни.

Обратно в город я ехал на машине. Позвонил пилоту собственного самолета, доставившего меня сюда, и отпустил его. Слишком много мыслей роилось в голове после сегодняшних событий, и мне нужно было все обдумать, прежде чем вернуться к игре.

Все пошло не так. Сразу. С первых же мгновений. Она была зла на меня. Больше — она ненавидела меня. И теперь это были не пустые слова. Я видел это чувство в ее пылающих глазах. А глаза не могут обманывать.

Еще бы. Кто-то из этих тупоголовых ублюдков не удержал во рту свой поганый язык. Ухмыльнулся, вспомнив, КАК расправился с охраной. С теми, кто сменился в последний раз. Я не стал разбираться, кто оказался болтуном. Выяснил у Дэна имена последних прибывших и вызвал их к себе. Сукины дети насквозь провоняли страхом после того, как поняли, на какой стадии бешенства я нахожусь. Я разорвал им глотки. Предварительно вырвав языки. Всем четырем. Без слов. Молча. Чувствуя, как Зверь буквально урчит от наслаждения. Наблюдая за их последней агонией и сам варясь в аналогичной. Забавное зрелище видеть, как неистово в диком ужасе молятся Богу создания Ада.

Но все это было после. После ее слов о ненависти. После того, как она смешала меня с грязью, заявив, что не видит разницы между мной и другими. После секса. Настоящего. Злого. Быстрого, но от этого не менее крышесносного.

Все эти события калейдоскопом проносились в моей голове, пока я ехал назад. В свой личный ад, созданный мной же самим. Игра продолжается, Мокану, так что стисни зубы и при вперед дальше.

Глава 9

Я все время находилась в какой-то прострации, словно видела себя со стороны, а ничего не чувствовала. Меня успокаивал свежий зимний ветер и холод. Я могла часами стоять на улице и обхватив плечи руками смотреть в никуда. Холод покалывал кожу, и напоминал мне, что я все еще живая.

Невидящим взглядом смотрела за дорогой, замечала смену охранников и приезд прислуги, но скорее автоматически, чем осознанно.

Когда к дому подъехал черный джип, я даже не обратила внимание.

Я заметила ЕГО не сразу. Скорее не заметила, а почувствовала, как всегда кожей. Только в этот раз не было всплеска радости, скорее тупая боль. Когда отходит наркоз, чувствуешь примерно тоже самое. Вижу его как в тумане и понимаю, что не хочу видеть и в то же время где-то еще трепыхается та самая унизительная радость… Как брошенная на улице собака по инерции радуется увидев бывшего хозяина…

Пока он говорил, повысив голос я смотрела ему в глаза и скорее слушала, чем слышала его. Он спрашивал почему… Потому что он все же меня доламавыет. Потому что в глазах, всех окружающих меня вообще больше нет. Плевать на окружающих, меня нет в моих собственных глазах. Я такая жалкая и ничтожная, что эта жалость просто убивает меня.

А потом заметила, как на его пальце блеснуло обручальное кольцо… не наше обручальное кольцо… совсем другое, и я захлебнулась от боли. Она была такой резкой, что мне захотелось орать и выть.

Зачем я любила его все эти годы? Ради страданий? Я получила их сполна. В нашем прошлом столько боли, что впору нанизывать ее на колючую проволоку воспоминаний и обмотаться ею, чтобы впивалась посильнее и не давала забыть кто он — Николас Мокану. Мне не суждено было познать с ним полноту счастья. Быть настолько любимой, насколько любила его я. Даже кольцо он надел на палец другой женщины. А ведь по его словам я единственная, кто удостоилась чести носить его фамилию — и снова ложь. Я мысленно видела, как развевается ее белоснежная фата, а я в черном саване, заляпанном моей кровью, которая сочится из моего разодранного сердца. Он таки сломал меня.

Это даже не пытка — это казнь. Медленная и мучительная казнь, смотреть на него и понимать какой он лжец, понимать, что никогда не любил меня, понимать, что между нами никогда ничего не было кроме моей иллюзии.

Каждое его слово больнее удара плетью. Я даже не верила, что слышу все это от него, что он все же выпустил на волю свои истинные эмоции. Унижая и оскорбляя меня, вывернул наизнанку все мои слова.

Я потрогала языком разбитую изнутри щеку и в этот момент Ник разорвал на мне блузку и грубо сжал мою грудь, я задохнулась от осознания насколько далеко он может зайти и от мгновенно вспыхнувшей внутри паники. Особенно когда он положил руку мне на живот и вдавил меня в постель. Но я не хотела и не могла больше его бояться. Все что можно мы уже прошли большей боли, чем он причинил причинить уже невозможно.

После вспышки больной и унизительной страсти, которая разорвала меня изнутри на ошметки, пока он показывал мне кому я принадлежу, и кто мой хозяин, я закрыла глаза и отвернулась от него, чтобы он не видел мои слезы и мое сожаление о том, что я все-таки позволила ему доказать мне в очередной раз сколько власти он надо мной имеет. Именно в этот момент в душе начала появляться пустота. Полное омертвение моих чувств к нему.

Он ушел, оставив дверь открытой. Слуги сновали туда-сюда, поднимая вещи с пола, перебирая каждую складку, а я невидящим взглядом смотрела на все это, прижимая к груди покрывало. На полу, возле постели валялись мои разорванные трусики, порванная в клочья блузка. Мои губы все еще кровоточили после поцелуев-укусов и меня пошатывало от слабости и знобило. Ко мне подошел Дэн и скинув пиджак набросил его мне на плечи, я инстинктивно завернулась в него и покрывало упало к моим ногам. Увидела быстрый взгляд охранника на багровые следы от пальцев на ноге и одернула юбку. Дэн решительно вышел из моей спальни, а я попятилась назад и присела на краешек постели, глядя как продолжают выворачивать все ящики, мои сумочки и вытряхивать обувь. Меня тошнило и ломало изнутри. Когда из ящика выпал портрет детей и треснула рамка я судорожно сцепила пальцы и закрыла глаза. Я слышала голос Ника, он отдавал приказы внизу, но я не разбирала слов… я понимала, что это предел. Тот самый рубеж за которым уже невозможно что-то простить и изменить. Предел, за которым моя любовь превращается в пепел. Потом хлопнула входная дверь и вскоре от дома отъехала машина. Внутри не возникло ни одного чувства… ничего. Глухая тишина. Даже боль стала странной острой, изнуряющей, но какой-то по-садистски доставляющей удовольствие. Наверное, вот так умирает любовь. Тогда пусть умирает. Я вытерплю эту агонию. Я не хочу больше любить Николаса Мокану. Я хочу быть свободной. Израненной, сломанной, разодранной на части, но свободной.

Ден вернулся через несколько минут и переступая через ворох вещей направился ко мне подал лед, завернутый в полотенце. Я даже не посмотрела на него и тогда он присел на корточки и приложил ледяной компресс к моей щеке. Я распахнула глаза и посмотрела на него. Если он смотрит на меня с жалостью — я вскрою себе вены тупым ножом, вилкой или перегрызу их зубами. Все слуги, да и этот сторожевой пес Ника прекрасно поняли, что только что произошло в этой спальне. Поняли в очередной раз, что я никто. Ник не церемонясь говорил со мной при них, подчеркивая насколько шаткое положение у меня в этом доме. Ден стиснул челюсти, продолжая прижимать к моей щеке компресс и вдруг он сказал то, чего я меньше всего ожидала услышать:

— Все будет хорошо… вот увидите… но вы должны жить… вы созданы для того чтобы жить и улыбаться… Поверьте, это закончится. Я вам обещаю.