В Кордове я нанял проводника и двух лошадей и пустился в дорогу, взяв с собою только «Комментарии» Цезаря, да несколько рубашек. Однажды, — мы были в то время на возвышенностях Каченской равнины — усталый, умирая от жажды, опаленный полуденным солнцем, я от всей души посылал к чёрту и Цезаря и сыновей Помпея. Вдруг заметил я довольно далеко от дороги место, покрытое тростником. Это значило, что тут есть вода. Действительно, приехав туда, я увидел болото, в котором исчезал ручей, выходивший из узкого ущелья между горами Сиерры-Кабра. Я рассудил, что если поеду вверх по ручью, то найду воду посвежее, в которой будет меньше пиявок и лягушек и, может статься, отыщу сколько-нибудь тени среди утесов. Входя в ущелье, лошадь моя заржала, и ей тотчас отвечала другая лошадь, которой я не видал. Шагов сто дальше ущелье вдруг расширилось, и я увидел род естественного цирка, обставленного высокими, бросавшими тень утесами. Нельзя было найти места, которое обещало бы путешественнику более приятный отдых. У подошвы крутых скал бил ключ и образовал небольшой бассейн, на дне которого белелся чистый, как снег, песок. Пять-шесть прекрасных зеленых дубов, со всех сторон закрытых от ветра и освежаемых ключевой водой, возвышались на берегу бассейна и раскидывали над ним свою густую зелень; кругом трава мягкая, глянцевитая представляла ложе, лучше которого нельзя было найти ни в одной гостинице на расстоянии десяти миль вокруг.

Не мне первому принадлежала честь открытия этого прекрасного места. Когда я приехал, там уже отдыхал, и, без сомнения, спал какой-то мужчина. Разбуженный конским ржанием, он встал и подошел к своей лошади, которая, пользуясь сном своего господина, лакомилась свежей травой. Незнакомец был человек молодой, роста среднего, сложения крепкого, с взглядом мрачным и гордым. Лицо его, загорелое от солнца, было темнее волос. Одной рукой держал он лошадь за узду, в другой был медный мушкетон. Признаюсь, мушкетон и суровый вид этого молодца сначала несколько озадачили меня, но я так много наслышался о разбойниках, которых никогда не встречал, что наконец перестал верить их существованию. Притом так часто случалось мне встречать честных поселян, которые отправлялись на рынок вооруженные с ног до головы, что вид огнестрельного оружия не давал мне права усомниться в нравственности незнакомца — и сверх того, думал я, что ему в моих рубашках и комментариях? Рассудив таким образом, я фамильярно кивнул ему головой и с улыбкой спросил, не помешал ли его сну? Не отвечая мне, он вымерял меня глазами с головы до ног; потом, как бы довольный этим осмотром, с таким же вниманием оглядел моего проводника, следовавшего в нескольких шагах за мною. Я увидел, что проводник побледнел и остановился, обнаруживая сильный испуг. «Ну, плохая встреча!» — сказал я про себя, но благоразумие советовало мне не обнаруживать никакого беспокойства. Я слез с коня, велел проводнику разнуздать его и, став на колени на краю ключа, сначала погрузил в него голову и руки, потом утолил мучившую меня жажду.

Между тем я наблюдал за проводником и незнакомцем. Первый, очевидно, приближался неохотно; второй, казалось, не имел против нас дурных замыслов, потому что пустил лошадь на волю, и мушкетон его, который он держал сначала в горизонтальном положении, направлен был теперь дулом к земле.

Не считая себя вправе оскорбляться невниманием, оказанным моей особе, я разлегся на траве и спросил незнакомца, нет ли у него огнива. Вместе с тем я вынул из кармана сигары. Незнакомец, не говоря ни слова, пошарил в своих карманах, достал огниво и вырубил мне огня. Очевидно, он становился обходительнее, потому что сел насупротив меня, впрочем, все еще не покидая мушкетона. Закурив сигару, я выбрал лучшую из остальных сигар и спросил, курит ли он.

— Курю, — отвечал незнакомец. То были первые слова его, и я заметил, что у него выговор не андалузский, почему и заключил, что он, должно быть, такой же путешественник, как и я, только верно не археолог.

— Вот эта сигара верно вам понравится, — сказал я, подавая ему настоящую гаванскую регалию.

Он поблагодарил меня легким наклонением головы, закурил свою сигару от моей, опять кивнул мне в знак благодарности и затем принялся курить, по-видимому, с величайшим удовольствием. «Как давно, — воскликнул он, медленно пуская изо рта и ноздрей первую струю дыма, — как давно не курил я!»

В Испании дать или взять сигару значит то же, что на Востоке разделить с кем-нибудь хлеб-соль; этим установляется гостеприимство. Мой незнакомец оказался говорливее, нежели как я ожидал. Впрочем, хотя он и называл себя жителем Монтильского округа, видно было, что он плохо знает этот край. Он не знал, как называется прелестная долина, в которой мы находились, не мог назвать мне ни одной из соседних деревень; наконец, на вопрос, нет ли в окрестностях разрушенных стен, широких черепиц с загнутыми краями, обтесанных камней, он признался, что никогда не обращал внимания на подобные вещи. Зато видно было, что он знаток в лошадях. Он раскритиковал мою лошадь и рассказал генеалогию своего бегуна, кордуанского уроженца; благородное животное, действительно, было так привычно к труду, что, по словам хозяина, раз он проскакал тридцать миль то галопом, то крупною рысью. Среди длинной тирады он вдруг остановился, как будто спохватившись и досадуя, что высказал слишком много.

— Я очень торопился в Кордову, — прибавил он с некоторым замешательством. — Мне нужно было, видите ли, похлопотать у судей по одному тяжебному делу, — и, говоря это, он смотрел на проводника моего Антонио; а тот уставил глаза в землю.

Тень и ключ привели меня в такое приятное расположение духа, что я вспомнил о превосходном окороке, который положили в сумку проводника мои монтильские приятели. Я велел принести его и пригласил незнакомца разделить с нами этот импровизированный обед. Если он не курил долго, то по всему видно было, что он не ел по крайней мере двое суток. Он убирал кусок за куском, как голодный волк, и я полагал, что встреча его с нами была для него истинным благодеянием неба. Между тем проводник мой ел мало, пил еще меньше, а говорить вовсе не говорил, хотя до сих пор был страшным болтуном. Присутствие незнакомца очевидно стесняло его, и какая-то недоверчивость, причины которой я не мог угадать положительно, отдаляла их друг от друга.

Уже последние куски хлеба и окорока исчезли; мы закурили по другой сигаре; я велел проводнику взнуздать лошадей и собирался проститься с новым приятелем; тут он спросил меня, где я располагаю ночевать.

Не замечая знаков, которые подавал мне проводник, я отвечал, что думаю ночевать в гостинице «Дель-Куэрво».

— Плохой же выбрали вы ночлег… Я еду туда же; если позволите, мы поедем вместе.

— Очень рад, — отвечал я, садясь на лошадь. Проводник, державший мне стремя, опять значительно мигнул мне. В ответ я пожал плечами, давая тем знать, что я совершенно спокоен, и мы пустились в дорогу.

Таинственные знаки Антонио, его беспокойство, некоторые слова, вырвавшиеся у незнакомца, особенно его тридцатимильная поездка и не совсем правдоподобное объяснение ее, уже показали мне, что я должен думать о своем спутнике. Я не сомневался, что это контрабандист, может быть, даже разбойник, но что за беда? Я знал испанский характер и был уверен, что нечего опасаться человека, который ел и курил со мною. Присутствие его даже обеспечивало меня от всякой дурной встречи. Притом я рад был случаю узнать наконец, что такое разбойник. Не каждый день можно встретить такого человека, и, что ни говорите, а право, как-то приятно быть подле существа опасного, особенно, когда чувствуешь, что нечего его бояться.

Я надеялся довести незнакомца постепенно до откровенности и, несмотря на миганье проводника, завел разговор о разбойниках. Разумеется, я говорил о них с должным почтением. В Андалузии славился в то время бандит Хозе-Мария, про подвиги которого говорила вся Испания. Не Хозе ли Мария едет со мной? — думал я про себя. Я рассказывал разные истории об этом герое, какие помнил, — истории, впрочем, относившиеся к чести его, и выразил свое удивление к его храбрости и великодушию.

— Хозе-Мария негодяй, — холодно сказал незнакомец.

«Что это значит? Правду ли он говорит, или скромничает? — спрашивал я сам себя, ибо, всматриваясь в моего спутника, я успел найти в нем все приметы Хозе-Марии, описание которых читал я на воротах главного города Андалузии. — Да, это он. Русые волосы, голубые глаза, большой рот, прекрасные зубы, маленькие руки, тонкая рубаха, бархатный камзол с серебряными пуговицами, штиблеты из белой кожи, гнедая лошадь… нет более сомнения. Но уважим его инкогнито».

Мы приехали в гостиницу. Она была такова, какою описал мне ее незнакомец, то есть самою жалкою, какие я когда-нибудь встречал. Большая комната служила кухней, столовой и спальней. Среди комнаты, на гладком камне разведен был огонь; дым выходил в отверстие, сделанное в крыше, или, лучше сказать, останавливался, образуя облако в нескольких футах над полом. Вдоль стен раскинуто было пять-шесть старых лошаковых попон: это были постели для путешественников. В двадцати шагах от дома или от единственной комнаты, которую я описал, стоял сарай, служивший конюшнею. В этом бедном жилище, по крайней мере на ту пору, не было никого, кроме старухи да девочки лет десяти или двенадцати; они были черны, как сажа, и одеты в гадкие лохмотья.

«Вот все, — сказал я про себя, — что осталось от народонаселения Мунды Бетической! О Цезарь! О Секст Помпей! как изумились бы вы, если б воротились на свет!»

Увидев моего спутника, старуха воскликнула с изумлением:

— А! сеньор дон-Хозе!..

Дон-Хозе нахмурил брови и повелительным движением руки тотчас остановил старуху. Я обернулся к проводнику и незаметным знаком показал ему, что очень хорошо знаю, с кем пришлось мне провести эту ночь. Ужин был лучше, нежели какого я ожидал. Нам подали на маленьком столике старого жареного петуха с рисом и индийским перцем, потом индийский перец в масле, наконец шепачо, род салата из индийского перца. Три блюда с такими пряностями заставили нас часто прибегать к монтильскому вину, которое было превосходно. После ужина, заметив мандолину, висевшую на стене, — в Испании в каждом доме найдете вы мандолину, — я спросил прислуживавшую нам девочку, умеет ли она играть на ней.