В то время, как я пил, Кармен сказала: «Видишь этот перстень, что у него на пальце? Хочешь, подарю тебе?» Но я отвечал: я отдал бы палец, чтоб только мне да твоему милорду сойтись в горах, с макилами в руках.

Англичанин расслушал это слово и спросил: «Макила, что это такое?»

— Макила, — сказала Кармен, продолжая смеяться, — значит апельсин. Не правда ли, как смешно зовут они апельсины? Он говорит, что ему хотелось бы попотчивать вас макилой.

— Да? — сказал англичанин. — Ну, так принеси и завтра макилы.

В то время, как мы говорили, вошел лакей и доложил, что обед готов. Англичанин встал, дал мне пиастр и подал руку Кармен, как будто она не могла идти одна. Кармен, все со смехом, сказала мне:

— Я не могу пригласить тебя на обед, но завтра, как только станут бить сбор на парад, приходи сюда с апельсинами. Ты найдешь комнату, меблированную получше комнаты в улице Кандилехо, и увидишь, все ли я по-прежнему твоя Карменсита. Потом мы потолкуем и о делах цыганских.

Я ушел, и вследь мне несся хохот Кармен и крик англичанина: «Приноси же завтра макилы!»

Я вышел сам не свой. Ночь я не спал, и утром был в такой досаде на изменницу, что решился, не видавшись с нею, отправиться из Гибралтара. Но при первом ударе барабана мужество покинуло меня; я взял лоток с апельсинами и побежал к Кармен. Стора окна ее была приподнята, и я видел большой черный глаз ее, высматривавший меня. Напудренный лакей тотчас ввел меня к ней. Кармен дала ему какое-то поручение, и как скоро мы остались одни, она засмеялась диким смехом крокодила и бросилась мне на шею. Никогда не видал я ее прекраснее. Убрана, опрыскана духами… мебель, крытая шёлком; занавесы, шитые золотом… а я — черен и грязен, как разбойник! «Минчорр, — говорила Кармен, — мне хочется все перебить здесь, поджечь дом и убежать в Сьерру». И затем следовали нежности… и потом смех… и потом она плясала и рвала фалбалы на своем платье: никогда обезьяна не делает таких прыжков, таких гримас, таких шалостей! Наконец она угомонилась и сказала мне: «Слушай, поговорим о деле. Я хочу, чтоб он отвез меня в Ронду, где, видишь ли, у меня сестра-монахиня… (тут новый хохот). Мы проезжаем через одно место, которое я тебе скажу. Вы бросаетесь на него, но, — прибавила она с дьявольской улыбкой, — знаешь ли, что надо сделать? Пусть Кривой выйдет первый. Вы держитесь немного поодаль. Рак ловок и храбр; пистолеты у него добрые… понимаешь?» Она снова захохотала, и от этого хохота меня кинуло в дрожь.

— Нет, — сказал я, — ненавижу Гарсию, но он мой товарищ. Со временем, может быть, я освобожу тебя от него, но мы рассчитаемся с ним честно, по-наваррски. Я цыган только случайно, и всегда останусь Наваррцем.

— Ты глуп, настоящий payllo. Ты точно карлик, который считает себя большим, потому что может далеко плевать[19]. Ты не любишь меня; убирайся вон!

Когда она мне говорила: «Ступай вон», я не мог идти вон. Я дал ей слово воротиться к товарищам и дожидаться англичанина; с своей стороны, она мне обещала прикидываться больною до отъезда из Гибралтара в Ронду. Я пробыл еще два дня в Гибралтаре. Она приходила ко мне, переодетая, в гостиницу. Наконец я уехал, но у меня в голове был свои план. Я воротился к товарищам, узнав час и место, где будут проезжать англичанин и Кармен. Данкаир и Гарсия ждали меня. Ночь провели мы в лесу, разложив огонь из сосновых шишек, которые горели чудесно. Я предложил Гарсии играть в карты. Он согласился. Во вторую партию я сказал ему, что он плутует; Гарсия засмеялся. Я кинул ему карты в лицо. Он хотел взять свой мушкетон, но я наступил на него ногой и сказал: «Говорят, ты умеешь драться на ножах; хочешь попробовать со мной?» Данкаир хотел разнять нас. Между тем я уже два-три раза ударил кулаком Гарсию. Гнев придал ему храбрость; он выхватил свой нож, я свой. Мы оба сказали Данкаиру, чтоб не мешал нам. Он видел, что нет возможности нас остановить, и отошел в сторону. Гарсия съежился, как кошка, готовая прыгнуть на мышь. В левой руке держал он шляпу, чтоб отбивать удары, а нож выставил вперед. Такова уж манера андалузцев. Я стал по-наваррски, прямо перед ним, подняв левую руку, выставил левую ногу вперед, а нож держал вдоль правого бедра. Кривой кинулся на меня, как молния: я повернулся на левой ноге, и он ударил ножом в воздух; зато я попал ему прямо в горло, и нож вошел так глубоко, что рука моя была под подбородком Кривого. Я сильно повернул нож, и он переломился. Дело было кончено. Клинок ножа вышел вместе с широкою струею густой крови. Цыган рухнул наземь, как пень.

— Что ты сделал! — сказал мне Данкаир.

— Послушай, — сказал я ему, — мы не могли жить вместе. Я люблю Кармен и хочу быть один. Притом Гарсия быль бездельник, и я не могу забыть, что он сделал с бедным Ремендадо. Теперь нас только двое, зато мы — добрые малые. Хочешь, чтоб я был твоим другом на жизнь и смерть?

Данкаир протянул мне руку. Он был человек лет пятидесяти.

— К чорту эта любовь! — вскричал он. — Если б ты потребовал у него Кармен, он продал бы тебе ее за пиастр. Нас теперь только двое: что же мы можем сделать завтра?

— Я справлюсь один, — отвечал я. — Теперь мне все нипочем.

Мы похоронили Гарсию и перенесли свой бивуак на двести шагов далее. На другой день Кармен и англичанин проезжали с двумя погонщиками и слугой. Я сказал Данканру: «На свою долю беру я англичанина, а ты пугни других; они не вооружены». Англичанин был храбр, и если б Кармен не толкнула его под руку, он убил бы меня. Коротко сказать, я с бою взял Кармен, и первое мое слово ей было, что она вдова. Узнав, как это случилось, она сказала мне:

— Ты всегда будешь lillipendi. Гарсия должен был убить тебя. Твоя наваррская манера драться — глупость, и он убивал не таких, как ты. Вся сила в том, что пришло его время. Придет и твое.

— И твое, — отвечал я, — если ты не будешь для меня настоящей роми.

— Да, — сказала она, — я не раз, гадая на кофе, видела, что нам суждено кончить жизнь вместе. Что ж? пусть будет что будет! — И она ударила в кастаньеты, что делала всегда, когда хотела прогнать от себя какую-нибудь неприятную мысль.

Все эти подробности, вероятно, вам наскучили, но я скоро кончу. Еще довольно долго вели мы прежнюю жизнь, Данкаир и я — мы подговорили к себе несколько товарищей, понадежнее прежних, и занимались контрабандой; иногда же, надо признаться, останавливались и на большой дороге, но только в последней крайности, когда уже не было другого средства достать денег. Впрочем, мы не убивали путешественников, а только отбирали у них деньги. Несколько месяцев я был доволен Кармен; она была очень полезна для нас, потому что разузнавала, когда и где можно поживиться добычей. Она жила то в Малаге, то в Кордове, то в Гренаде, но по первому слову моему являлась ко мне или в уединенную гостиницу, или на бивуак. Раз только — это было в Малаге — она несколько обеспокоила меня. Я узнал, что она увивается за богатым купцом, с которым, вероятно, думала повторить гибралтарские проделки. Несмотря на все убеждения Данкаира, я отправился в Малагу и прибыл туда днем, отыскал Кармен и тотчас увез ее с собой. Мы поссорились.

— Знаешь ли, — говорила она мне, — с тех пор, как ты стал мой ром, я люблю тебя меньше, чем когда ты был моим минчорро! Я не хочу, чтоб меня мучили, особенно командовали мною. Я хочу быть свободною и делать, что мне вздумается. Берегись доводить меня до крайности. Если ты мне надоешь, я сыщу молодца, который сделает с тобой то же, что ты сделал с Кривым.

Данкаир помирил нас, но мы насказали друг другу такие вещи, которые остались у нас на сердце, и между нами не было уже прежней любви. Спустя немного времени нас постигло несчастие. Отряд солдат напал на нас врасплох. Данкаир был убит, двое товарищей — тоже; остальные двое взяты в плен. Я был тяжело ранен, и будь у меня лошадь похуже, непременно попал бы в руки солдат. С пулей в теле ускакал я в лес с единственным товарищем, оставшимся у меня. Слезая с лошади, я лишился чувств и думал, что мне суждено околеть в кустарнике, как подстреленному зайцу. Товарищ отнес меня в знакомую нам пещеру, потом отправился за Кармен. Она была в Гренаде и тотчас явилась. В течении двух недель ни на минуту не покидала она меня, почти не смыкала глаз и ухаживала за мной с такою внимательностью, какую женщина может оказывать только самому любимому человеку. Как скоро в состоянии я был держаться на ногах, тайком провела она меня в Гренаду. Цыганки находят везде безопасный приют, и более полутора месяца провел я в доме, подле самой квартиры коррехидора, который искал меня. Наконец я выздоровел; но во время болезни я имел время поразмыслить о своей будущности и решился переменить образ жизни. Я предложил Кармен оставить Испанию, уехать в Америку и жить там честным образом. Она смеялась надо мной.

— Мы не созданы сажать капусту, — сказала она, — наша участь — жить на счёт payllus. Слушай! Я уговорилась с Натаном-бен-Жозефом, что в Гибралтаре: у него есть бумажные материи, которые ждут только тебя, чтоб ты провез их. Он знает, что ты жив, и надеется на тебя. Что скажут наши гибралтарские друзья, если ты не сдержишь слова?

Она уговорила меня, и опять принялся я за свое жалкое ремесло.

В то время, как я жил тайно в Гренаде, был бой быков, и Кармен пошла туда. Воротившись, она много говорила про ловкого пикадора по имени Лукас. Она знала, как зовут его лошадь и что стоит его шитая золотом куртка. Я не обратил на это внимания. Хуанито, последний товарищ мой, спустя несколько дней, сказал мне, что он видел Кармен с Лукасом в лавке у какого-то купца. Это встревожило меня. Я спросил Кармен, как и для чего познакомилась она с пикадором. «Это такой малой, — сказала она, — которого не надо упускать из рук. В реке, которая шумит, или много воды, или много камней.[20] Он выиграл в цирке 1 200 реалов. Из двух одно: надо или прибрать к рукам эти деньги, или, так как он хороший ездок и не трус, завербовать его в нашу шайку. Тот-то и тот-то умерли; тебе нужно заменить их кем-нибудь. Возьми его с собой».