– Она уже в пути, – сообщает он, и наступает тишина. Словно они оба боятся говорить.

– Я слышала ваш разговор, – признаюсь я, делая глоток чая. Он густой от сахара. Трудно поверить, что только вчера я стояла по другую сторону двери и слушала их предположения насчет Гарри. – Вы правы. Я обманывала вас. Гарри… он… он…

Эйд устроилась рядом на диване и гладит меня по спине.

– Шшшш, все нормально, мы понимаем. Мы знаем.

Но как они могли это выяснить – разве что Верити рассказала? В Интернете нет никакой информации о его смерти; Гарри – его второе имя. Они не могли узнать. Однако они выглядят знающими, когда смотрят на меня с такой жалостью. Эйд рядом со мной на диване, Стью сидит на полу, скрестив ноги.

– Это произошло, – бойко произносит Эйд, – но мы можем это исправить. У Стью возник отличный план – вот почему мы здесь.

– Ты же сказала, что собираешься увольняться, – говорю я. Эйд смотрит на свои руки и начинает заламывать пальцы.

– Знаю, но потом я вспомнила, как страдаю из-за Ханны, как подобное может изменить тебя и заставить наделать глупостей.

– Ага, – кивает Стью. – Господи, да с моей бывшей та же история. Я вообще-то не хотел вам рассказывать, но она тоже мне изменила, и это было ужасно. Я понимаю, правда понимаю.

До меня доходит, что они ничего не знают. Они просто пришли к какому-то выводу. Лучшему из возможных. Я смотрю на Стью, сидящего на полу. Его взгляд серьезен, будто Стью и впрямь понимает. Я еще больше сжимаюсь всем телом, когда шепчу:

– Нет, это не то…

– Что? – переспрашивает Эйд. – Прости, Кэйт, мы тебя не слышим.

Я пытаюсь выпрямиться на диване. Я собираюсь произнести эти слова. Но я еще не готова.

– Лучше бы… – говорю я громче, тем же дрожащим голосом, но яснее. – Лучше бы он меня бросил. Это означало бы… – Я снова начинаю плакать. – Это означало бы, что он по-прежнему здесь.

Я вижу, как они растерянно переглядываются. А затем Эйд резко меняется в лице, когда внезапно осознает.

– Он… погиб… – Задыхаясь, я выталкиваю это слово, и лицо Эйд становится белым.

– О Боже… – произносит она. – О Боже.

– Вот дерьмо… – шепчет Стью, опустив голову и уставившись в пол.

– Когда?.. – выдыхает она, а я не в силах взглянуть ей в глаза. Я смотрю наружу, в окно. На небе нет звезд. Я слышу, как на улице поют подвыпившие люди. И пытаюсь сосредоточиться на этом: их голоса звучат нескладно, но абсолютно счастливо.

– Сегодня ровно год.

– Я была… Я вела себя так… – Эйд с трудом выговаривает слова. Стью поднимается с пола и втискивается рядом с ней. Она склоняет голову ему на грудь.

– Все нормально, – шепчет он ей. Я понимаю, что говорю то же самое, поглаживая ее по колену. Потому что так и есть. Эйд ничего не знала.

– Я так злилась на тебя… – бормочет она. – Блин… прости меня, пожалуйста…

– Ты ни в чем не виновата, это казалось разумным объяснением, – произношу я. Мое дыхание выровнялось, и я снова возвращаюсь в свое тело, справившись с недавней паникой. – Это была Джулия, там, на фото. Его приятельница. Я всегда… Я всегда к ней ревновала.

Воспоминания о наших ссорах из-за Джулии переполняют мою голову – теперь такие бессмысленные. Сколько раз Гарри утверждал, что не мечтает о ней, что они просто друзья – и столько же раз я отказывалась верить. Я не хочу рассказывать им об этом. Вообще не хочу больше разговаривать. Я откидываю голову назад, закрываю глаза и чувствую, как теплые мозолистые руки берут у меня чашку с чаем. Эйд кладет голову мне на плечо, и спустя какое-то время тоже дышит уже более ровно. Я слышу, как Стью ходит вокруг, моет чашки, протирает столы. Затем слышу, как открывается дверь, тихое: «Привет», и пальто осторожно снимают с моих плеч и заменяют одеялом, пахнущим «Мармитом»[10] и стиральным порошком.

Я открываю глаза и вижу Верити, которая поднимает меня с дивана. Стью подхватывает с другой стороны, и я понимаю, что ноги дрожат и мне трудно идти.

Они тащат меня вниз по лестнице и усаживают на заднее сиденье машины Джереми. Я ложусь на сиденье – оно пропахло сигаретным дымом. Джереми поворачивается с водительского кресла и говорит: «Ты в порядке, Кэйт? Давай отвезем тебя домой». Мы едем сквозь темную ночь, и я смотрю в окно невидящим взглядом, не в состоянии узнать улицы, по которым мы проезжаем. Это город, который я люблю, и он выглядит так же, как всегда, и в то же время совершенно по-другому.



Я просыпаюсь от знакомого шума, напоминающего шипение в водосточной трубе. Так я сперва и подумала. Я в своей старой спальне, а мое цветастое одеяло подоткнуто вокруг меня. Занавески не задернуты, и уличные фонари окутывают меня своим красноватым светом. Но затем я осознаю, что этот звук такой успокаивающий, что хочется позволить ему захлестнуть меня с головой, утешить. Он словно заливает цементным раствором все мои трещины. Это Верити. Этот звук она издает, когда крепко спит, – я знаю его по похмельным дням на диване, по палаткам на фестивалях, по хостелам в Европе. Я знаю его с тех пор, как мне исполнился двадцать один год, и передо мной открывалась целая жизнь. И я узнаю его сейчас, когда лежу здесь с опухшим лицом и набрякшими веками. Сначала я просто прислушиваюсь к ее дыханию – вдох, выдох, вдох, выдох – и кажется, что время отмоталось назад и с минуты на минуту войдет мама с корзиной свежевыстиранного белья в руках и скажет, что уже почти пора вставать в школу. Но это чувство проходит так же быстро, как и нахлынуло.

Я окидываю взглядом свою комнату. Мама сохранила здесь все в точности так, как было в моем детстве. Плакаты «Спайс Герлз», Питера Андре и «911» висят на стенах, а на комоде выстроились фотографии в рамках – в серебристых, в круглых, в фигурных «Друзья навеки», и на большинстве из них только два человека: Верити и я. Впереди всех та, где мы в школьной форме и с высунутыми языками. Нам было по семь лет, когда мы впервые встретились. Верити была новенькой в школе, и я помню, как заметила ее сидящей на низком кирпичном парапете, одну, во время перемены. Я уселась рядом и предложила ей леденец. Я сразу поняла, что хотела бы стать ее лучшей подругой. В детстве под этим подразумевалось нечто простое: например, похоже укладывать волосы – мои светлые локоны и ее черные тугие афро-кудряшки; но со временем это переросло во что-то большее. Вскоре она стала тем человеком, с которым я хотела проводить все свое время. Когда я выходила замуж за Гарри, она стояла рядом со мной в платье с золотыми блестками, сжимая мою руку перед тем, как я пошла к нему навстречу. Я пообещала ей, что ничего не изменится, когда мы вступили в этот новый этап жизни, и предполагала, что она станет крестной матерью моих детей, а долгие посиделки в пабе вечером по пятницам превратятся в прогулки по парку с одинаковыми колясками.

Я выбираюсь из кровати, стараясь не потревожить Верити. Мой древний радиобудильник показывает, что сейчас восемь часов вечера. Я, должно быть, проспала весь день и из-за этого чувствую себя разбитой – губы шелушатся, а во рту так пересохло, что щеки изнутри ощущаются сморщенными. Я слышу, как мама возится внизу – звон тарелок и запах «Фэйри» доносятся с лестницы.

– Эй!

Я оборачиваюсь. Верити проснулась. Она сидит, откинувшись на подушки. Кажется, мы целую вечность не виделись со дня нашей ссоры, и я кидаюсь к ней, обнимаю, кладу голову ей на грудь. Я не думала, что смогу опять заплакать, – но плачу, и слезы катятся по моему лицу.

– Прости меня, прости, пожалуйста! – Я повторяю это снова и снова, а она просто успокаивает меня.

– Все в порядке, – она поглаживает меня по спине, и мы обнимаем друг друга еще крепче. Мы обнимаемся, пока мое быстрое лихорадочное дыхание не выравнивается, подстроившись под ее. Я чувствую, что теперь в состоянии разжать руки и взять салфетку с прикроватного столика. Я отрываюсь от Верити и вижу крупные слезы на ее щеках. – Это я должна извиняться, – говорит она, тряся головой. – Я вела себя в нашей ссоре ужасно. Я не слышала тебя.

– Нет, тебе не надо извиняться, это я должна! – Невыносима мысль о том, что она всегда винит себя: меня трясет, когда я вспоминаю слова, которые ей выкрикивала – что она обо мне не беспокоится.

– Нет, я! – возражает она.

– Нет, я!

Мы смотрим друг на друга, и я расплываюсь в улыбке.

– Обе упрямые, как ослы, – говорит она, сжимая мое колено.

Наконец-то мы снова вместе.

– Ну, как ты? Только честно, – произносит она, глядя мне в глаза. На этот раз я встречаюсь с ней взглядом. – Я так и не спрашивала как следует за все это время, – продолжает она и замолкает, явно подыскивая слова. – Думаю, я просто боялась ответа.

Три маленьких слова, которых я уже сама начала бояться. Мне было достаточно тяжело слышать их от знакомых, старых друзей Гарри, которые спрашивали это, участливо склонив головы набок. Я знала, чего они ждут от меня, поэтому стискивала зубы, сжимала кулаки и отвечала: «В порядке». Но когда спрашивали мама или Верити, мне было даже труднее так отвечать, поскольку они знали, что я далеко не в порядке. Однако я не была готова признать это.

Сейчас я пытаюсь ответить правду.

– Сердитая. Напуганная. Измученная, – говорю я, виновато пожимая плечами. Я не знаю, как объяснить то чувство, которое испытываю каждое утро, когда мне так сдавливает грудь, что не хватает воздуха. Я и раньше не знала, как объяснить это своей лучшей подруге, своей маме. Что я выстроила вокруг себя воображаемый каркас, который поддерживает снаружи, потому что внутри я постепенно разрушаюсь. И боялась, что если сделаю хоть один неверный шаг, признаюсь в малейшей слабости, то все рухнет.

Верити покусывает свой воротник.

– Я должна была сделать что-то большее, чтобы помочь тебе. Я просто не знала, что именно делать, потому что никто не учит нас такому.

– Я тоже не знала, – киваю я. – Я всегда думала, что когда подобное случается, человек чувствует себя дерьмово некоторое время, месяц или два, а потом все возвращается на круги своя. Глупо, правда?