Это самое близкое к правде, что я сказала за долгое время. Не знаю, что делать, если они спросят, где он, или чем занимается, или еще какие-то детали, – но они уже съехали с этой темы, когда Айко внезапно вспомнила, что видела «Уоллес и Громит», и теперь смеется над штанами Уоллеса.

– Шон! – восклицает она. – Там же был и Барашек Шон![16] – Она вытаскивает свой телефон и демонстрирует нам, что Барашек Шон на самом деле невероятно популярен в Японии. – Смотрите!

На картинке Громит, слепленный из риса, и фигурные панкейки в виде Шона.

– А где Уоллес? – спрашивает Верити.

Айко пожимает плечами:

– Он не такой кавайный.

– Бедный Уоллес, – произносим мы с Верити в один голос, а затем громко хохочем.

Солнце начинает садиться, заливая всех нас золотым светом.

– Лучше, чем любое украшение, которое мы могли бы надеть, – замечает Чарльз, приобняв Верити за плечо. Все остальные собрались вокруг телефона Джен, и она показывает им фотографии из котокафе, которое посещала в Нью-Йорке.

– Только взгляните на эту мордаху! – визжит она.

– А как вы обычно проводите Рождество, Чарльз? – спрашиваю я.

– Ну, вот так! – отвечает он, гордо окидывая взглядом столы. – Это моя радость и гордость.

– У вас есть семья?

– О… – Он опускает взгляд. – Я потерял жену несколько лет назад. Она была менеджером бара здесь, в Озене.

– Мне очень жаль.

Интересно, что даже если ты презираешь эти пустые слова, когда они обращены к тебе, ты все равно говоришь их другим людям. Но я осознаю, что мне действительно жаль. Жаль, что такой деликатный, заботливый мужчина, который выглядит столь жизнерадостным снаружи – с его красным галстуком-бабочкой, мишурой, накинутой на шею, – тоже носит боль внутри.

– Она была чудесной женщиной, да. Это все было ее идеей – она часто говорила мне: «Чарли, в мире так много злобы, люди ненавидят другие культуры, другие взгляды. Почему мы не можем узнать друг о друге больше? Относиться друг к другу с уважением. Заботиться друг о друге. Даже если бы это случилось всего на один день, я была бы счастлива».

– Это прекрасно.

– Я понимаю, что это лишь роскошный курорт и что по всей Земле по-прежнему полно горя, но, думаю, это все же каким-то образом немножко влияет и на общую атмосферу.

Я почти чувствую, как мир переворачивается, когда Чарльз говорит это. Я осознаю, что мир движется, что все мы – крошечные точки на этой большой круглой планете. Я никогда по-настоящему не верила ни в рай, ни в духов, и мне хотелось кричать всякий раз, когда кто-то говорил, что Гарри наблюдает за мной с небес. Я ненавидела эти разговоры. Но только сейчас – глядя на черных птиц, парящих в розовеющем небе, и видя, как его отражение в синем море становится почти фиолетовым, – я в это верю.

Я думаю, что Гарри может видеть этот длинный стол и Верити за ним, запрокинувшую голову, чтобы осушить бокал шампанского. Он может видеть Джен, снующую от гостя к гостю, и Усмана, умиротворенно откинувшегося на спинку стула. Он может видеть Манон и Айко, показывающих друг другу фотографии своих родных. Чарльза, элегантного, крепкого и сильного, наполняющего бокалы. И меня: он может видеть меня, сидящую здесь и думающую о нас, о наших традициях. Слезы наворачиваются на глаза, но я улыбаюсь, понимая, что так много еще впереди. Целая жизнь, новая, захватывающая и прекрасная, и даже если она снова разорвет тебя в лоскуты – постепенно ты сможешь заштопать раны.

Глава 21

Я просыпаюсь от голоса Верити, поющей «Под гладью моря»[17] прямо над моим ухом. Издав протяжный стон, я продираю глаза. Шторы раздвинуты, и в комнату проникает теплый золотистый свет. Я переворачиваюсь на живот и накрываю голову подушкой, чтобы скрыться от этого ужасного звука, когда она приступает к припеву.

– Нет! – протестую я. – Я не хочу вставать!

Верити переворачивает меня обратно и улыбается. Она уже одета в сарафан с рисунком из птичек-туканов.

– «Ведь намного милее нам там, где мокрее!..» – невозмутимо продолжает она горланить.

– Только не в День подарков![18] – упираюсь я. – Этот день создан для доедания вчерашних салатов перед телевизором!

– Но не здесь! – отвечает она. – Здесь мы отбрасываем все привычное и падаем в объятия нового! Такой урок мы получили вчера вечером, верно?

– Вчера ты этому сопротивлялась, – напоминаю я ей. – «Мы сможем улизнуть?» – передразниваю я ее.

– А ты заставила меня остаться и была права. Сегодня моя очередь быть правой. Вставай, я уже заказала роллы на завтрак.

Мы оставались вчера на пляже до полнейшей темноты, и только бумажные фонарики давали какой-то свет. Народ начал расходиться, пара за парой, пока не остались только мы с Верити, Чарльз, Джен и Усман. Джен восторженно тараторила о том, как в прошлом году они ездили нырять, как видели черепах, а Верити от этого слишком возбудилась и немедленно записала нас на дайвинг. Я смотрю на завтрак, который только что вкатили в наш номер. Верити никогда не была такой организованной – должно быть, она действительно очень хочет понырять.

– Ладно, – говорю я. – Только ради тебя!

Я доползаю до конца кровати и засовываю в рот сырный ролл.



В школе дайвинга нас встречает совершенно лысый мужчина, его загорелый череп блестит на солнце. Он улыбается нам до ушей – демонстрируя три шрама через всю щеку, таких глубоких, словно на него когда-то напал тигр.

– Влад, – представляется он, тыча себя в бочкообразную грудь. – Кто-нибудь из вас раньше погружался?

Мы отрицательно качаем головами, и Верити указывает на меня:

– Она нервничает.

Я киваю, принимая озабоченный вид. Влад кладет тяжелую ладонь мне на плечо:

– Со мной вы в безопасности, – рыкает он. – Я отставной военный, русский. Мы не будем нырять глубоко. Футов на тридцать.

– А на какую самую большую глубину вы погружались, Влад? – интересуется Верити.

– Около тысячи футов, – просто отвечает он, пожимая плечами. Верити ахает, а я лишь смотрю на него, слегка растерянная.

Пока мы влезаем в облегающие гидрокостюмы, я выясняю у Верити, насколько это глубоко.

– Только «в попугаях», пожалуйста, – прошу я. – Ты же знаешь, что я не сильна в цифрах.

– Хорошо, – говорит она, натягивая ласт на ногу. – Сейчас соображу. Так, глубина, на которую мы собираемся нырнуть, будет как длина небольшого рейсового автобуса. А максимальная глубина, на которую погружался Влад, – как высота Эйфелевой башни.

– Ого! – отвечаю я. – Это очень глубоко.

– Ага, так что ты будешь в полном порядке.

Мы ковыляем в ластах на пляж, как пингвины.

– Я обосрусь из-за этого, Верити! – шепчу я. – Одна моя подруга проходила такой курс во время путешествия и сказала, что с тобой отрабатывают все непредвиденные ситуации, которые могут случиться! Они срывают тебе маску с лица!

– Самое лучшее в жизни – то, что тебя пугает. Помнишь? – замечает Верити.

Все, о чем я могу думать, – это Гарри и то, как он всегда знал, когда мне страшно. Он приближался ко мне, сжимал мою руку, и я сразу же ощущала себя в безопасности. Есть момент в нашем свадебном видео, когда мы входим и видим гостей, которые встают, кричат и радуются. Я помню, как была этим ошеломлена. И там видно, как я бросаю взгляд на Гарри, и его ладонь, только что вскинутая в приветственном взмахе гостям, устремляется вниз, чтобы схватить мою, а затем мое лицо расплывается в улыбке.

– Самое лучшее в жизни – то, что нас пугает, – повторяю я. В надежде, что эти слова дойдут до моего колотящегося сердца.

Мы продолжаем идти, высоко задирая ласты, пока не оказываемся по пояс в воде, где Влад начинает навешивать на нас баллоны. Они очень тяжелые.

– Влад, я не настолько сильная, чтобы таскать это на себе, – говорю я, чувствуя боль в плечах.

– В воду. Там легко, – отрывисто бросает он, протягивает ко мне свои крупные руки и толкает меня в море спиной вперед, где я внезапно чувствую себя так, будто баллон свалился и на моей спине нет вообще ничего.

Влад терпеливо рассказывает нам с Верити обо всем, что мы должны знать. Первым делом мы изучаем жестовые сигналы, и я постоянно ошибаюсь.

– Что обозначает «о’кей»? – спрашивает он, и я тут же показываю поднятый большой палец.

– Нет, нет, это значит, что вы хотите вернуться в лодку. А «о’кей» – вот. – Он смыкает указательный палец с большим, образуя классическое колечко «ОК», которое у меня всегда ассоциируется с американскими телесериалами.

– Ох, да, простите, Влад. В следующий раз я все сделаю правильно.

Верити вкурила все с первого раза и сейчас тренируется самостоятельно. В конце концов она подплывает и снимает маску.

– Ты же нарочно не понимаешь! Влад, она это нарочно делает.

– Что? Вовсе не нарочно. Это сложно.

– В сигнале «о’кей» нет ничего сложного, Кэйт. – Верити поворачивается к Владу. – Она боится момента, когда вы будете ее учить, что делать, если слетит маска. И так она пытается оттянуть его как можно дольше.

– Ага, – кивает Влад. – Понял. Да, это обычный страх ныряльщика. Но это нормально. Вы сможете дышать, у вас есть регулятор. – Он показывает на загубник, прикрепленный к моему баллону. – Вы не должны паниковать. Не дышите носом, и с вами все будет в порядке.

– Не паниковать, когда вода заливает мне нос, уши и глаза? Влад, вы просите слишком многого, – говорю я.

Его смех напоминает глубокий раскатистый гул.

– Мы справимся. Я занимаюсь этим сорок лет. Вы в безопасности.

Мой мозг верит ему, а тело – нет. Каждый раз, когда мы ныряем и он сигналит мне снять маску, я просто не могу этого сделать. Мы поднимаемся на поверхность, и Верити подплывает к нам.

– Помнишь «Вперед, обезьяны»? – спрашивает она. Я киваю.

– Что такое «Вперед, обезьяны»? – интересуется Влад.

– О, – произношу я. – Это по-настоящему страшный аттракцион, Влад. Там нужно по веревкам перемещаться между верхушек деревьев. Вам бы очень понравилось.