– Царь жив, но корону свою сложил, о чем нас поутру и уведомил. А царевичи далеко убежали, в саму Византию подались.

Не ожидала такого услышать Тодорка славная. Надеялась, что болгары еще не все позиции сдали. Да, видно, все кончено. И с ней тоже. Некому защитить ее будет. Но не опустила она голову свою златую и не бросилась князю в ноги, прося о милости. Лишь улыбнулась слабо.

– С победой такой поздравляю тебя, Великий князь. Да коли помощь моя нужна будет, знаешь, в чьей избе обитаю. Позволь теперь откланяться.

– Иди, Святослава, – обратился к ней князь по родному имени, – а то Волк меня живьем съест, если я тебя еще удерживать стану. Вон как глазищами сверкает да ревнует!

И рассмеялся снова князь, похлопав по плечу сотника своего верного. Святослава же слабо улыбнулась его шутке и, слегка головку наклонив, ушла прочь.

Прошла через лагерь гордо, высоко голову держа. Хоть и тяжело ей это было. Поняла, почему дружинники так ей вслед хмыкали да улюлюкали. Она теперь здесь была не более чем рабыня позорная, что в бою пленена. Захочет Волк, сам овладевать ею станет, а захочет – дружине отдаст. И никто не вспомнит более, что еще совсем недавно она Тодоркой славной была, чьего слова все болгары боялись и уважали. Так и дошла до избы с головой, высоко поднятой, не позволив слезам горьким наружу вырваться.

***


И только прикрыв за собою дверь, расплакалась безудержно. Судьба с ней злую шутку сыграла. С самых высот в грязь кинула! Да из грязи той не подняться уже. Она даже не крестьянкой была, а пленницей бесславной, что еще хуже. Пленницы, как рабыни, всецело принадлежали своему хозяину и слова своего не имели. Что захочет с ней Волк, то и сделает. А о жестокости его на своем горьком опыте узнала. И никто не заступится за нее перед волком лютым, не посмеют, она его собственность. Оттого еще больнее на сердце стало, еще пуще зарыдала девица. Борис-царевич ох как далеко удрал, а ведь в любви клялся. Снова предательство, и снова боль глухая в сердце от жестоких ударов судьбы. Но Святослава очнулась от слез своих горьких. Не позволит она более судьбе играть с собой, сама все решит! И бросилась она искать что-нибудь острое. Да нашла нож, коим Ярослав игрушки сыну делал. Посмотрела на Никиту спящего в последний раз:

– Ты прости, сынок мой любимый. Ты бы и сам не захотел, чтобы мать твою в грязь втоптали да дружинникам на потеху оставили. Ты бы мне сам того никогда не простил. Вот и я не могу простить. Прощай, Никита, да живи счастливо!

И замахнулась Святослава, чтоб в грудь себе ножом ударить. Да тут Волк в избу вошел и не дал ей план страшный осуществить. Увидел, что девица задумала, бросился к ней, стал нож вырывать.

– Отпусти! – вскрикнула пленница. – Все равно покончу жизнь свою срамную. Не хочу жить более!

– Да что за глупости ты говоришь, девка глупая! Я не дам тебе с собой покончить. Ты о Никите подумала? – и выхватил сотник нож из рук девичьих.

– Именно о Никите я и думаю! – вырвалась Святослава. – Не нужна ему мать такая, коей все дружинники попользуются!

– Да о чем ты говоришь?

– Не лги мне, Ярослав. Думаешь, не знаю, как у вас с пленницами принято? Наиграешься сам, а потом отдашь дружкам своим на утеху.

Волк оторопел. Так вот что сердце ее тревожило да заставило нож в руки взять? Рассмеялся сотник.

– Я, может, и глуп, но не настолько, чтобы мать своего сына дружинникам отдавать!

– Это ты сейчас говоришь, пока не в гневе. А как сделаю, что не по-твоему будет, так сразу со мной и поквитаешься, как с пленницей низкой.

– Так ты не делай не по-моему, вот и не поквитаюсь.

– Не могу я так, против воли в ножки кланяться. Не из таких! Чай, не позабыла, что во мне кровь отца славного течет, а он бы мне никогда не простил унижения. Так что можешь сапоги свои сразу в сторонку ставить, не стану их целовать!

Это уже был вызов. Но Волк в ответ только улыбнулся. Именно такой и нравилась ему Святослава – независимой, гордой. Именно такой и полюбил ее тогда, четыре лета назад. Да за высшее счастье принял, когда она сама за ним пошла, руку взяв подле костра праздничного. До сих пор помнил, как сердце его тогда екнуло.

Вот и сейчас стоит пред ним девица с вызовом, глазами изумрудными сверкая. Совсем как в юности. Хорошо стало на душе у сотника от воспоминаний прошлых. Но он быстро прогнал тени смутные. Уже не те они со Святославой. Уже не те. Что он кровь да жестокость лютую познал, что она беды на своей шкуре ощутила немалые да мужей разных ласки принимала. От чистоты их прежней вовсе ничего не осталось.

– Да не стой ты так, Святослава, – сказал ей сотник раздраженно. – Чай, не чужие люди мы с тобой. У нас и сынишка общий. Не стану заставлять тебя целовать сапоги мои, для того у меня и других болгарок плененных много. Но снять с меня сапоги попрошу.

Красавица сотника грозным взглядом окинула. Не хотела того делать. Однако смирила гордыню девичью. Чай, Борису-то снимала, хоть он женкой ее своей и не сделал. Теперь ее жизнь от Ярослава зависела. Вот и станет ему служить, чтоб с сынишкой не разлучил.

Святослава покорно подошла к сотнику и сняла сапоги.

– Вот и славно, – сказал он ей. – Садись, обедать будем.

Святослава села подле него, где ей было указано, да кашу горячую накладывать стала. Волк же с нее серых глаз своих не сводил. Вон она какая стала! Хоть и пленница, да царскую осанку и подъем головы уже не изменишь. Вон как плавно да величаво кашу накладывает, будто вся в шелках сидит.

На Святославе действительно были шелковые халаты. Она их не сняла еще с той ночи, когда пленницей стала. Волк же дальше пленницу знатную рассматривал да красоте ее дивился. Она и раньше-то девкой была красивой, но сейчас в ней какая-то женственность необъяснимая появилась, манящая да дурманящая. А мудрость, коей все ее лицо светилось, еще больше будоражила. Девок глупых он в своей жизни много повидал. Слишком уж надоели. И теперь от лица умного глаз не мог отвести.

Святослава чувствовала, что сотник ее пристально рассматривает, да глаз не поднимала, боялась.

– Ешь, – только и сказала, когда кашу ему поставила да хлеб отломила.

Волк стал есть, смачно прихлебывая. Ведь почти сутки у него ни крошки во рту не было. Святослава же от такой грубости еле сдержалась, чтоб не рассмеяться. Да, болгары куда цивилизованнее были и опрятнее! Но она сделала вид, что ничего не замечает, и сама стала кашу пробовать.

– Фу! Какая гадость! Да кто такую стряпню приготовил? – нос брезгливо от чашки отворотила.

– Я и готовил, – отозвался сотник озадаченно.

– Ну, оно и понятно теперь, – проворчала девица. – Коли так готовить и далее станешь, всех тараканов потравишь.

Волк думал обидеться, да только и смог, что рассмеяться.

– Вот те на, пленница уже в первый день хозяина своего отчитывает! Что же дальше-то будет?

– Да то, что я сама готовить стану, чай, не забыла еще премудростей кухонных. А если пленницей своей и далее кликать будешь, случайно в еду перца острого подсыплю, чтоб очи твои серые на лоб вылезли да вспомнил, что меня Святославой зовут.

Волк опешил. Не ожидал столь дерзкого ответа от бабы, да еще от невольной. Давно не слышал в сторону свою таких угроз тонких. Но не обиделся, снова рассмеялся. По душе ему дерзость пленницы пришлась.

– Вот такой и оставайся! – сказал напоследок да пошел прочь из избы, оставив Святославу в недоумении.

Так и стали жить. Девица сотнику прислуживала, за Никитой смотрела да играла с ним, а Волк князю помогал в граде захваченном порядок наводить. Пленницу свою Ярослав пока еще и пальцем не трогал. Не хотел девицу без воли к ласкам понуждать, видел, как она его боится и чурается. Решил сотник, чтоб успокоилась она немного да к нему привыкла, а там и полюбятся. Только о том Волк и думал, когда князь его от себя отпускал. Помнил, какая Святослава сладкая да пылкая. Вот и не шел в избу по ночам спать, а с другами своими на седлах высыпался да молодецкую жажду с пленными болгарками утолял, кои для того и были в дружины пригнаны.

***


Святослава же быстро у сотника освоилась, да и сынишка, что рядом был, дух ее поддерживал. Она ловко и по дому в маленькой избе управлялась, и с сыном гуляла, и для Волка одежды стирала да сапоги начищала до блеска. Когда в лагерь выходила, чтоб воды набрать из колодца, дружинники ей уже вслед не хмыкали да не стреляли глазами жадными. Все уже знали, что пленница, самого князя не убоявшись, прямо перед ним убила предателя болгарина, что ее град сдал. Вот и зауважали девицу, что так гордо меж ними ходила. А когда еще и прознали, что она из Киева, еще больше стали почитать да ведра тяжелые до избы носить помогали.

Святослава лишь улыбалась им скромно, но позволяла себе шутить с дружинниками, вызывая у тех смех и улыбки во весь рот. А с Радомиром и Мстиславом вовсе не стеснялась смеяться да подшучивать, искрилась вся, словно солнышко, когда болтала с ними. Волк же только хмурился от созерцания девицы. Искры зависти жгли его изнутри. Не понимал, почему Святослава с другими такая приветливая да жизнерадостная, а когда он к ней в избу ходил, вся чинная была и молчаливая, только по надобности с ним разговаривала.

Стал невольно присматриваться к Мстиславу с Радомиром да глаза щурить, но не приметил с их стороны ни намека на чувства к девице. Просто как други давние с ней общаются. Тогда в чем дело? Почему она с ними одна, а с Ярославом другая? Завидовать он стал товарищам, когда снова их подле Святославы видел. То ей ведра с водой носить помогают, то дрова для печи. Хоть в том чести особой для молодцев не было, что бабе помогают, но за то, как она им улыбается, Волк готов был сам ведра выхватить да в избу отнести. Чтобы и ему Святослава улыбнулась открыто да приветливо, как будто и не было между ними никогда той боли пережитой, что оба в сердцах носили тяжелым грузом.

Не выдержал Волк более, когда снова увидел ее подле друзей сияющей и беззаботной, вошел в избу свою вечером темным, чего не делал ранее, да сел подле печи, якобы обогреться. Святослава с него глаз не сводила, гадала, зачем пришел. Да то немудрено было. Вот и стояла, как вкопанная, ожидая, когда он ей велит на солому пойти да подол поднять. Но Волк сейчас не за тем пришел.