– Ты скажи мне, Святослава, – спросил новгородец после некоторого молчания, а глаза его серые потемнели, – ты моим друзьям улыбаешься, смеешься с ними, как в Киеве когда-то. А почему меня чураешься и со мной неприветлива? Обидел ли я тебя чем за это время? Хоть раз силу применил да принудил?

– Нет, Волк, – ответила Святослава мягко, подивившись голосу его грустному. – Не обидел и не принудил нисколечко.

– Тогда почему со мной ты другая, неприветливая и неласковая?

Девица подумала немного, вздохнула глубоко и ответила:

– Потому что с ними я не чувствую себя пленницей, а с тобой… Трудно жизни радоваться, понимая, что сегодня ты даешь мне волюшку, а завтра сделаешь все, что надумаешь. И слова тебе не смогу сказать, ведь я всего лишь твоя невольница.

– Не невольница ты здесь, – промолвил Волк тихо. – Ни к чему понуждать не стану.

– Тогда отпусти меня и слова свои докажи.

– Не могу, – ответил он.

Однако, заметив, как Святослава ухмыльнулась, добавил:

– Потому не могу, что боюсь, уйдешь ты от меня. Вот и не отпускаю.

Сказал, да встал и нервно ходить по избе начал. Подошел к сыну спящему, улыбнулся. Малец всегда его душу холодную согревал. Затем снова к печи подошел, и тут неожиданно к Святославе шагнул, да так близко, что она аж отпрянула. Но вовремя опомнилась и на место встала, подняв очи свои изумрудные. Волк смотрел на нее внимательно глазами серыми да глубокими, такими близкими и знакомыми.

– Ты бы доверилась мне, Святослава, приласкать себя дала да душу девичью раскрыла, – сказал бархатным голосом. – Помнишь, как хорошо нам в той хижине лесной было? Помнишь, как ты мне тогда поверила и ничего не боялась, как волков лютых всех убил ради тебя одной? Помнишь, как пошла ты тогда за мной, о завтрашнем дне не ведая, но смело пошла, без страха?

Говорил то Волк, в глаза девицы ласково заглядывая. А Святослава от слов его вся, как росинка, задрожала.

– Помню, Ярослав, все помню. И помню, как позором девичьим свою голову покрыла, а ты меня одну с ним оставил. Это тоже помню, – отозвалась горьким голосом.

– Да, виноват я пред тобой, Святослава. Но не вернуть того и не исправить. Мне горя тоже хлебнуть довелось. Не сложилось у меня ни с женой, ни с дочкой. Каждую ночь на луну выл от одиночества. Лишь повстречав тебя здесь да сынишку своего, я будто снова ожил, поняв, что боги мне еще один шанс дают. И делами своими сегодняшними я смогу прошлое поправить.

Вздохнул Волк глубоко от своих признаний. Но тут же голову гордо поднял да блеснул глазами серыми:

– Вот стою я здесь пред тобой, дружинник грозный, коему ни милость, ни ласка девичья были ранее неведомы. Всегда брал, что хотел, да радостно слезами бабскими упивался, в насилии добытыми. Хоть и тяжело мне такое тебе говорить, но знать ты должна, что с духом моим стало. Вот и сказываю всю правду тебе, как есть, не таясь! Ничего в моей душе не осталось от того молодца, что в Киеве тебе руку свою протягивал. Умерло все прежнее, кровью врагов залито да огнем пожарищ выжжено. И Волком меня прозвали за лютость непомерную. Я и сам думал, что в моей душе уже все перегорело, и кроме злости да ненависти, ничего там не живет. Но как Никиту на руки взял, так и согрелось сердце мое после стужи долгой. Почувствовал тогда, что еще теплится глубоко во мне огонек малый. Что есть еще во мне человеческое, лютостью звериной не вытесненное. Вот и стою сейчас пред тобой, всю правду сказывая. И коли простишь меня за прошлое да за жестокости, что другим причинил, я тогда все сделаю, но улыбаться тебя вновь заставлю, как ранее.

Святослава слушала его речи да дрожала, как лист на ветру. А когда закончил Волк сказывать, закрыла лицо руками да разрыдалась. Волк не мешал, понимал, что много у нее на душе горечи накопилось. Знал, что когда баба выплачется, ей легче станет. Но Святославе легче не становилось, а наоборот, еще горше. Ведь на душе ее камень тяжелый был, потяжелее, чем у сотника княжеского. Лишь смогла сказать сквозь слезы девичьи:

– Я давно тебя за все простила, Ярослав, уже давно. Но быть с тобой не могу.

И еще пуще заплакала. Волк сначала не понял слов ее странных. Если простила, тогда за чем дело встало? Подошел к ней вплотную и развел руками ладошки девичьи, от лица убрав заплаканного. Заглянул глазами серыми в ее очи и спросил заботливо:

– Отчего же, Славочка? Раз простила, остальное само собой наладится.

Услышав имя свое, коим только Волк ее называл в моменты нежности душевной, Святослава взвыла истошно, вырвалась из рук его да рухнула на пол, снова разрыдавшись. Волк почувствовал неладное. Так бабы плачут, только когда тайну на душе хранят скверную.

Схватил ее жестко, поставил на ноги пред собою да велел грозно:

– Сказывай, все сказывай!

Святослава вздрогнула от голоса его жесткого и приказывающего, но смолчала.

– Понесла от Бориса, что ли? – Волк решил сам причину ее слез угадать.

Девица отрицательно головой качнула. У Волка сразу от сердца отлегло. Не будет ублюдка от болгарина. Тогда что она скрывает, отчего такая бледная стала да смотрит глазами испуганными?

– Раз не понесла, тогда что? Может, женой нарек тебя по закону, пред тем как сбежать и бросить нам на растерзание?

Святослава снова отрицательно головой помотала. Волк же злиться начал, что молчит девица, как воды в рот набрала. Встряхнул ее сильно и снова говорить велел.

– Не могу, Ярослав, – прошептала Святослава и еще больше от страха сжалась. – О том девки не сказывают.

– Да о чем, Славочка? Что бы ты ни сказала, я прощу. Ты ведь меня простила, вот и я прощу.

– Нет, Ярослав, за такое не прощают, – и улыбнулась ему улыбкой горькой. – Я себе того простить не могу, а ты – так и подавно…

Волк более не выдержал. Сжал ее сильно. Посмотрел серыми глазами, что были яростью наполнены.

– Сказывай! О том мне решать, простить или нет. А не скажешь, – и поднял руку свою тяжелую, будто ударить хотел, – я сам заставлю.

***


Святослава от злости вскипела, что он на нее посмел замахнуться. Чай, только недавно говорил, что она не пленница. Да, видно, солгал. Вырвалась от него с силою, отбежав чуть поодаль, окинула взглядом гневным да закричала:

– Ну, раз сам просишь, вот и слушай, да ушей своих не закрывай от речей моих! Все слушай! – выпалила на одном дыхании. Но заметив, что сынишка проснулся от голоса ее громкого да в кроватке заерзал, стала тише говорить, но твердо, глазами сверкая.

– Слушай о том, как я, убежав тогда от слов твоих горьких да унижающих, бросилась через лес обратно к речке, думала утопиться и позор свой смыть. Но, уже к воде ледяной приблизившись, поняла, что не хочу помирать, что жить хочу. Вот и заприметила ладью, что на ночевке подле берега стояла. Тогда и решила, что уплыву из Киева куда глаза глядят, скроюсь от срама людского и жить сызнова начну. Забралась я тогда на ладью тайком и схоронилась за бочками торговыми. Но через два дня нашли меня там да хотели за борт выбросить, чтоб утопла я и беду на них не накликала. Но взмолилась я, чтоб пощадили, что все отдать готова, лишь бы в живых оставили.

Святослава сглотнула тяжело, но продолжила:

– Вот и слушай, как главному прислуживала. Мне бы в воду броситься да убить себя, но сердце подлое побоялось, жить хотело. Так и доплыла до Корсуни, телом своим расплачиваясь кормчему безродному! А там он меня и продал как рабыню какую-то. Да не очень и дорого. Девки моряков не сильно ценятся. Вот и купил меня за бесценок грек низкий. Да лютовал так надо мной и унижал, что твоя жестокость перед ним просто цветочками покажется! Не выдержав того, сбежала я, вилами заколов насильника. Да с Корсуни не больно-то побежишь. Стены высокие! Упросила я тогда купчиху местную, чтоб в служанки взяла, мол, только за хлеб и воду работать стану. Та и взяла, а место для ночевки подле свиней в хлеву указала.

Девица снова задрожала вся от воспоминаний, ее срамящих да позорящих, но решила ничего не утаивать:

– Но ты слушай далее, раз сам того хотел. А о том слушай, как муженек ее ко мне хаживал. Прямо в хлеву среди свиней и грязи заставлял подол задирать, – и не выдержала Святослава, заплакала, сквозь рыдания говорить продолжая. – А когда поняла я, что уже давно беременна, и когда живот выпирать начал, я ему отпор дать вздумала, чтоб не срамил уже с ребенком, но тот сказал, что прикажет слугам избить меня всю, если откажусь.

Девица видела, что Волк слушает, хоть и бледный весь стоит.

– Мне бы снова себя убить от позора такого. Но я тогда ради ребеночка жить решилась, ради него одного. Вот и терпела, когда муженек купчихи продолжал хаживать ко мне. Так и жила в хлеву, днем со свиньями работая, а по ночам там же подол задирая. Мне уже рожать скоро, а он всё хаживает и хаживает. Не выдержала я того более, кинулась к купчихе в ноги, стала молить, чтоб уберегла и пощадила, все ей поведала. А та только презрительно хмыкнула и из дома выкинула, как собаку бездомную, сказав напоследок, что для того и взяла в услужение, на потеху муженьку ее сладострастному.

Я же, когда поняла, на какой позор себя обрекла, точно решила, что покончу жизнь свою срамную беременная. Не родится дитя от матери такой низкой! Бросилась я тогда в воду с обрыва, утопиться решила. Да местная ведунья меня вытащила и ребеночка спасла, что чуть не сорвался уже на восьмом месяце. Травами меня чудодейственными на ноги поставила, взамен лишь взяв то, чем я и была богата. Косы мои длинные по плечи срезала. Но за дар щедрый помогла ночкой из Корсуни уйти.

И поплелась я тогда по дорогам пыльным, куда глаза глядят. Да с животом тяжелым и без воды далеко не уйдешь. Легла я подле дороги и помереть уже решила. Такой и застали меня купцы болгарские, что на родину возвращались. Пожалели они девицу несчастную, накормили да водой напоили. И разрешили с ними в повозке остаться. Так и попала я в Преславец. Да только от купцов сбежала, побоявшись, что насильничать станут. Ходила по улицам града болгарского, как бродяжка одинокая, да кормилась то объедками грязными, то с церквей их Бога Единого на остатки от милостыни. Но ночевать меня внутрь не пускали волхвы болгарские, бродяжкам не положено было. Так и родила Никиту прямо на улице, подле их церкви. Да за то благодарна, что хоть помогли сына обмыть да пуповину срезать.