Я же когда увидела, что у сына глаза серые, хотела было оставить им Никиту. Но они не приняли, сказали, что грех мой в том страшный, что Бог их Единый меня за то покарает. Я только рассмеялась, ответив, что всем, чем мог, их Бог меня уже покарал, и жить мне больше не для чего. А главный волхв так и сказал, как сейчас помню: «Живи ради сына. Тебе сам Бог его послал, в отпущение грехов!» А чтобы я более не бродяжничала, они меня в услужение приняли за хлеб и воду. Стала я полы у них мести да спать на порогах с сынишкой на руках.

Так и застал меня там царевич Борис. Всю в лохмотьях, униженную и позорную. Но не побоялся Борис меня из грязи тогда поднять. Не побоялся в хоромы свои привести, вымыть нищенку да в шелка приодеть. Не побоялся к груди прижать своей сильной да приласкать тело истерзанное, что кроме срама ничего не видело. Вот тогда я и отдалась ему вся. Как сейчас помню, вся до конца отдалась! Поклялась себе, что любить буду всем сердцем! Как мужа своего любить стану, сапоги снимать да кланяться в пояс. А за сердце мое благодарное и любящее он меня до себя возвысил, до самых высот царских, где и расцвела я снова да вкус жизни почувствовала. И не жалею я о том, что горячо Бориса по ночам целовала. Слышишь?! Не жалею нисколечко! – выкрикнула девица Волку напоследок и стояла вся, как огонь пламенный, гордо стояла.

Волк же, как смерть, бледный был. Руки в кулаки сжаты, губа нервно подергивается, а глаза сквозь нее смотрят. Ярослав действительно ничего перед собой не видел. Перед глазами картины срамные да ужасающие стояли. Лишь видел, как среди свиней она вся в грязи лежит на спине с юбками задранными. Видит, как Борис ее ласкает да ухмыляется. Не выдержал Волк и из хижины выбежал, сильно дверью за собой хлопнув. Святослава лишь улыбнулась ему вслед горько: «Не простит он меня уже более. Я б никогда не простила».

Волк же к колодцу направился. Набрал воды студеной и вылил всю на голову свою буйную. Еще раз набрал и еще раз вылил, чтоб мысли свои успокоить да сердца стук унять. Потом сел на землю сырую и сжал голову руками. «Лучше бы она того не говорила. Лучше бы смолчала, даже если бы бить стал. Зачем? Зачем все сказала? Зачем о таком позоре поведала, кой не смыть уже вовеки?!»

Задрал Волк голову к звездам ночным. Так хотелось завыть ему на луну от боли, что грудь раздирала. Но сдержался, не хотел, чтоб его кто-то таким здесь увидел. И просидев подле колодца полночи, поплелся спать к своим другам. На избу же свою даже не посмотрел, когда мимо шел. Знал, что теперь никогда он Святославу не приласкает, никогда к ней не прикоснется и не посмотрит в глаза изумрудные. Даже если простит, не прикоснется. Не сможет. Всегда перед глазами стоять позор ее будут да грязь, в коей она вымаралась. Лучше б она тогда себя убила, чем срам такой носила на теле девичьем…

***


Так прошло три дня. Волк с друзьями жил и в избу не наведывался. Не мог себя заставить. Товарищи все расспрашивали, что он хмурый такой да молчаливый. Но сотник не сказывал. О разговоре со Святославой никому не поведал. Не хотел, чтобы ее позор как-то на сыне отразился. Стоило теперь о Никите подумать. Лучше будет, если мать его вовсе оставит. Чай, с таким прошлым не мать она уже сыну своему, не такой матери достоин вой будущий, не такой. То и надумал сказать Святославе, когда наконец решился в избу войти.

Святослава же подле сынишки сидела и с ним вместе играла. Вся светилась и улыбалась. Никита ей тоже улыбался, вон как счастлив малец, чай, не ведал, как мать его опустилась. Заметив же отца, Никита к нему бросился, соскучился. Девица же встала, выпрямившись, и подле стены замерла. Ждала своего приговора, ведь за этим и пришел сотник.

Мальца на пол отпустив, Волк ближе подошел. Но в глаза Святославе не посмотрел. Такое отвращение в нем поднялось, что выдать себя побоялся да обидеть зря девицу.

– Я тебя отпускаю, – только и сказал холодно. – Теперь ты не пленница, о том и князю скажу. Можешь возвращаться в Преславец и жить там. Никто тебя не тронет. Когда же князь надумает в Киев возвращаться, я сына с собой заберу. Пока же можешь с ним видеться.

Святослава слушала свой приговор с лицом спокойным. Но когда о сыне Волк сказал, побледнела. Хотела возразить что-то, да смолчала. А что тут скажешь? Она бы себе самой такой матери позорной не пожелала, что уж о сыне прославленного сотника говорить! Поняв, что девица приняла его условия, Волк вышел, так и не взглянув на нее ни разу.

Тодорка в Преславец поплелась, кой русичи теперь Переяславцем называть стали. Голову девица гордо держала, а сердце кровью обливалось да из глаз слезы предательские лились. Не увидит она более Никиту, как князь в Киев возвернуться надумает. А то не за горами. Как только перезимует, так сразу и тронутся они на родину. Чай, лишь полгодика видеть сынишку ей осталось. Запомнит ли сыночек мать свою? Вспомнит ли глаза изумрудные, что с колыбельной его убаюкивали? Поймет ли, что вместе с его уходом и сердце ее навеки остановится? Понимала Святослава, что Волк никогда сыну о ней не расскажет, даже если тот выспрашивать начнет, когда славным воем станет. Вот и шла, как неживая, по Преславцу. Как жить-то далее?

Увидела палаты царские, что погорели все и разграблены. Везде пусто и смертью веет. Приняла Тодорка это как символ, чай, и ей пора помирать. Вся жизнь ее разрушена, и жить более незачем, все равно Никита ее рано или поздно покинет. Далее по граду побрела. Болгары узнавали ее да приветствовали. Знали все, что она предателя зарубила и не дала ему уйти от суда божьего. Да и единственная она из царской семьи осталась. Остальные все в Византию сбежали. Вот и потянулся к ней люд простой, как к надежде последней на восстановление жизни привычной. Знали, что Тодорка славная только с врагами своими жестока, кои извести ее хотят, а с простыми болгарами всегда приветлива была да в обиду их не давала. Вот и сейчас они к ней руки протягивали, о помощи взывая. Но Святослава тех рук не видела, шла себе немая да бледная. Так до церкви добралась, в коей полы когда-то мела. На пороге храма главный духовник стоял, что ее когда-то пожалел и принял, да не один стоял, а с князем Киевским.

– А, Тодорка славная, – и духовник голову слегка пред ней наклонил. Для него она всегда уважаемой оставалась. Помнил, как она дары щедрые церкви в благодарность передавала, за то что спас ее ранее от греха страшного, когда она сына новорожденного задумала оставить.

Князь Киевский тоже на нее посмотрел, улыбнулся.

– Святослава, чего ты такая бледная? Чай, рада должна быть, что вольную тебе Волк дал и с миром отпустил. Вот и заживешь в граде своем сызнова да палаты отстроишь.

– Мне нет до того дела, – сказала тихо девица и далее поплелась.

Духовник посмотрел на нее внимательно да выругался громко, перекрестившись:

– Ты чего надумала, Тодорка? А ну вернись! Не позволю тебе грех такой на душу взять. А ну стой!

Святослава остановилась. Грозный голос духовника порой напоминал глас их Бога Единого, и от того голоса даже мурашки по коже забегали.

– Ты чего так кричишь? – удивился князь.

– А то кричу, что жизнь свою покончить решила! По глазам понял да по душе ее рухнувшей.

Князь ахнул, тут же к девице устремился.

– Правда, что волхв болгарский сказывает?

Святослава не ответила, лишь глаза в землю потупила.

– Э-э-э, и впрямь надумала! Отчего ж так?

Девица вопрос будто мимо ушей пропустила, сказав только:

– Да не буду я жизнь кончать, вон как духовник меня за то ругает. Против воли его не пойду. Он меня уже спас однажды да надежду вселил. Не посмею его огорчить. В Византию пойду, чай, Борис еще ждет.

– Да кто ж тебя отпустит в Византию-то? Мне и здесь такая славная девица нужна. Болгары постоянно у меня про тебя спрашивают, беспокоятся. Хоть посадницей я тебя и не сделаю, за обиду, что ранее предложения моего щедрого не приняла, но на равных с посадником в граде жить станешь. Поможешь болгарам все отстроить да торговлю наладить. Лично предо мною отчитываться станешь. Главной советчицей здесь сделаю.

Доброе князь говорил, да слова его душу девицы не согрели.

– Не хочу того, великий князь. Не могу я здесь остаться.

– Отчего?

– Никита, – тут снова слезы по щекам девичьим побежали, – покинет меня скоро. В Киев с отцом поедет. А без него мне не жить.

– А-а-а, так вот в чем беда твоя? Из-за сынишки пригорюнилась? Да только рано ты это, девица, сделала. Я Волка решил воеводой здесь оставить и часть войска дать большую. Чай, болгары не сдались еще полностью, да и царевичи живы, а Византия интриги за спинами нашими плетет. Вот и останется здесь Волк земли Руси нашей новые от врагов защищать. Только ему с такой задачей и справиться, в змеином логове ведь оставляю.

Святослава от слов таких ожила. Не уедет Никита в Киев, останется рядом с матерью! Князь заметил то и улыбнулся.

– Ну что, Святослава, не пойдешь уже в Византию?

– Не пойду, – ответила тихо.

– Будешь помогать посаднику моему да Волку советами мудрыми?

– Буду, – уже тверже сказала. Надежда на счастье подле сына любимого становилась все сильнее и сильнее.

– Не станешь болгар против Киева науськивать?

– Не стану!

– Тогда порешили? – и протянул Святослав ей ладонь свою широкую.

– Порешили, – рассмеялась девица и вложила свою руку в его.

– Вот и славно, – улыбнулся князь ей в ответ. – Теперь Переяславец мой хорошо заживет! В то верую, ведь недаром у нас с тобой одно имя на двоих.

Святослава улыбнулась и князю поклонилась. Но главному духовнику поклонилась еще ниже, ведь опять от беды спас. И ушла в град, голову высоко неся и болгарам улыбаясь. Отстроят они вместе Переяславец их славный, да заживут, как до русов жили. Болгары же пуще прежнего ее приветствовать стали, знали уже, что советчицей своей князь Киевский назначил Тодорку. Верили, что с ней не придет беда в их град более, не залютуют посадник да воевода пришлые, и жить они станут, как прежде, сыто и без боязни.