Андерс и Нильс быстро ушли в господский дом. И больше он их не видел. Стало быть, вся ответственность была возложена на него.

Когда он вошел к пирующим работникам, со столов было уже убрано, люди беседовали за кофе с ромом и курили трубки.

Фома вдруг понял, что больше у него ни на что нет сил, он страшно устал и чувствовал себя обманутым.

Когда пожар потушили, Дина подошла к нему. Сразу же. Она дружески хлопнула его по плечу.

— Фома! — сказала она, как обычно. И все.

В ту минуту этого ему было достаточно. Но больше она не показалась, не поговорила с ним, не поблагодарила его перед людьми, и из Фомы как будто выпустили воздух.

Он знал, что на пожаре играл самую важную роль. Первый поднялся с топором на крышу.

Если б не он, все кончилось бы куда хуже.

Его вдруг охватила ненависть к Дине. К ней и к тому незнакомцу, который помогал ему рубить загоревшиеся доски.

Фома спросил у матросов, кто это. Но про него знали лишь то, что говорит он с акцентом, а в списках пассажиров значилось какое-то нехристианское имя. Словно он был китайцем. Он сел на пароход в Трондхейме. И всю дорогу только читал, курил да беседовал с Юханом Грёнэльвом. Он направлялся куда-то дальше на север, а потом — на восток. Может, он был финн или из восточных земель? Но по-норвежски он говорил свободно, хоть и с акцентом.

Фома видел, как незнакомец, спустившись с крыши, остановился за спиной у Дины. Дина дважды пожала ему руку, и Фоме было это неприятно. Но еще неприятнее ему стало, когда он узнал, что незнакомец будет есть за одним столом с хозяевами. Ведь он был одет как простой матрос.


Фома исполнял свои обязанности стиснув зубы. Потом зашел к Олине и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь. Принес дров и воды и остался на кухне.

Он опустился на стул и позволил ухаживать за собой. Сказал, что уже не в силах поддерживать порядок среди работников.

Он ел медленно и много. Казалось, что вместе с едой он жует и глотает свои мысли.

— Вот беда, супа-то у меня больше не осталось! — причитала Олине. — Этот шведский граф съел все, даже на донышке не оставил!

Она никогда не встречала богатых людей с такими дурными манерами — кто же позволяет себе просить добавку супа! Хотела бы она посмотреть, что делается у него в имении.

Фома сонно кивал. Голова его почти лежала на столе.

Олине поглядывала на него, выдавливая на морошку взбитые сливки. Горку за горкой. Когда последняя горка была выдавлена, она тщательно вытерла руки полотенцем. Каждый палец отдельно. Словно крем был вреден для рук.

Потом вышла в буфетную и вернулась оттуда с бокалом темного вина.

— Ну-ка выпей! — велела она, поставив бокал перед Фомой, и снова занялась своими делами.

Фома попробовал вино и, чтобы скрыть, как он растроган ее заботой, воскликнул:

— Хорошо, аж чертям тошно!

Олине мрачно проворчала, что уже давно догадывалась, у кого Вениамин подцепил это безбожное выражение.

Фома слабо улыбнулся ей.

В кухне было тепло и уютно. От пара, запаха пищи и гула, доносившегося из столовой, его повело в сон.

Но какая-то часть его сознания по-прежнему бодрствовала.

Дина на кухню не выходила.


Стине увела детей. Некоторое время еще слышался упрямый голос Вениамина, перебиваемый сердитым голоском Ханны. Потом наверху все затихло.

Дагни, матушка Карен и графиня пили кофе в гостиной.

Дина заняла кушетку в курительной, она курила сигару и сама подливала себе вина. Изумленный граф долго смотрел на нее, потом продолжил беседу с мужчинами.

Через некоторое время пробст мягко попросил Дину:

— Фру Дина, хорошо бы вы помогли нам настроить нашу фисгармонию.

Он отличался способностью не замечать огрехов в поведении Дины. Как будто знал, что она обладает другими, более ценными качествами.

Пробст считал, что людей в Нурланде надо принимать, как принимают времена года. Ну а если они тебя раздражают, сиди дома.

Жена пробста придерживалась последнего правила, а потому и не нашла в себе сил приехать в Рейнснес, чтобы отпраздновать возвращение Юхана.

— Я не очень хорошо разбираюсь в фисгармониях, но попытаюсь, — отвечала Дина.

— В последний раз у вас получилось очень хорошо, — сказал пробст.

— Ну, это смотря на чей слух, — сухо заметила Дина.

— Конечно, конечно, я понимаю. Вы у нас тут самая музыкальная… Благодаря господину… Забыл, как его звали? Помните, ваш учитель, который привил вам любовь к музыке?

— Лорк.

— Совершенно верно. А где он теперь?

— Возвращается в Рейнснес. Вместе со своей виолончелью… — прибавила Дина. Едва слышно.

— Как интересно! И как приятно! Когда же нам его ждать?

Дина не успела ответить, пробстом уже завладел граф.


Юхан сидел со стариками, он оказался в центре внимания, не прилагая к тому никаких усилий. В его тихом голосе слышался живой интерес. Он то и дело бессознательно поправлял рукой светлые упрямые волосы. Но они тут же снова падали ему на лоб.

Юхан сильно изменился за эти годы. И не только внешне. Он и говорил теперь совершенно иначе. Употреблял в разговоре много датских слов. И держался так, будто он здесь посторонний. Казалось, он не узнает дома. Он ни к чему не прикасался. Не бегал из комнаты в комнату, чтобы посмотреть, какие произошли перемены. Если не считать пожара, он еще ничего не видел.

Андерс расспрашивал его о Дании. Принимал ли Юхан участие в политических и патриотических собраниях студентов, которые проходили в Копенгагене.

— Нет, — словно стыдясь, ответил Юхан.

— Небось датчане ликовали после битвы при Истеде? Им, верно, приятно, что они одержали такую победу над немцами, — сказал Жуковский.

— Думаю, приятно, — ответил Юхан. — Правда, присоединение Шлезвига к Дании не совсем естественно. Другой язык, другая культура.

— Кажется, это была мечта короля Фредерика? — спросил Жуковский.

— Да, и националистов, — ответил Юхан.

— Я слышала, что исход войны решил царь Николай? — сказала Дина.

— Да, он пригрозил пруссакам войной, если они не уйдут из Ютландии, — сказал Жуковский. — Но помог и новый закон о воинской повинности в Дании.

Они продолжали беседовать о новом политическом расцвете Дании.

— Я вижу, вы хорошо разбираетесь в политике, — заметил ленсман Жуковскому.

— Кое-что слышал, — улыбнулся тот.

— В Дании мало кто разбирается в политике так же хорошо, как господин Жуковский, — с уважением сказал Юхан.

— Благодарю вас.

Дина наблюдала за Жуковским.

— Матушка Карен опасалась, что война и демонстрации помешают Юхану вернуться домой, — заметила она.

— Меня политика мало интересует, — сказал Юхан. — Кому нужен какой-то богослов.

— Не скажите, — возразил пробст. — Но вы вернулись, и это главное.

— Богослов богослову рознь, — скромно сказал Юхан. — Меня едва ли можно считать заметной политической фигурой. Другое дело — наш пробст!

— Ну-ну! — добродушно улыбнулся пробст. — Я тоже не имею отношения к мирской власти.

— Осмелюсь с вами не согласиться, — вмешалась Дина. — Все-таки имеете…

— Каким же образом? — полюбопытствовал пробст.

— Когда наши власти делают что-то, что вам кажется несправедливым, вы высказываете свое мнение, хотя это дела сугубо мирские.

— Бывает, конечно…

— И добиваетесь своего, — мягко продолжала Дина.

— И это случается, — улыбнулся пробст, он был польщен.

Разговор принял неопасное направление. И ленсман начал рассказывать о местных делах и распрях.


Андерс больше других дивился на Юхана. Он не находил в нем ничего от того мальчика, который вырос у него на глазах. Наверное, это объяснялось тем, что Юхан слишком молодым уехал из дому. К тому же здесь сейчас собралось чересчур много народу.

Андерс видел, как матушке Карен тяжело было за столом занимать своего внука-пастора. Она с трудом находила тему для беседы.

Юхан был вежливый, приветливый, но чужой.

Выкурив свою короткую трубку, пробст извинился, благословил всех и отбыл домой. Сказав, что музицирование он вынужден отложить до другого раза.

Дина провожала его до двери. Проходя обратно через гостиную, она, словно примериваясь, взяла несколько аккордов на пианино.

Жуковский тут же оказался рядом с ней. Он склонился над инструментом и слушал.

Дина перестала играть и вопросительно глянула на него.

С этого все и началось. Жуковский запел по-русски грустную песню.

Дина быстро уловила мелодию и стала подбирать ее на слух. Если она ошибалась, он поправлял ее, повторяя трудное место.

Такую песню в Рейнснесе слыхали впервые. В ней было столько тоски. Неожиданно этот высокий человек начал танцевать. Как обычно танцевали подвыпившие русские моряки. Раскинув в стороны руки. Согнув немного колени и свободно двигая бедрами.

Ритм убыстрился, стал веселее. Русский танцевал, присев так низко, что было непонятно, почему он не падает. Он выбрасывал ноги в стороны и снова подбирал их под себя. Все быстрее и быстрее.

От него как будто расходились круги неведомой силы. Лицо было серьезное и сосредоточенное. Но это была игра.

Взрослый человек играл роль. Шрам на его пылающем лице побелел еще больше. Это был двуликий Янус. Он кружился, показывая то поврежденную, то неповрежденную щеку.

Дина внимательно следила за его движениями, а ее пальцы легко и уверенно летали по клавишам.

Матушка Карен и графиня прервали свою утонченную беседу. Мужчины в курительной поднимались один за другим и выходили в гостиную. Стине стояла в дверях, ведущих в коридор. За спиной у нее толпились четверо ребятишек.

Вениамин вытаращил глаза и открыл рот. Он даже вошел в гостиную, хотя это не разрешалось.

Ханна и сыновья ленсмана скромно стояли в дверях.

Гости улыбались. Улыбка перебегала с лица на лицо маленьким лохматым зверьком. Радость в гостиной Рейнснеса была чудом. Она так редко появлялась там в последние годы.