Но в жизни путешественника случаются дни, когда он чувствует себя одиноким, такие долгие и тоскливые… Я думаю, душевные раны бывают тяжелее телесных. Я правда так думаю. Проходить мимо чужих домов, прятаться в лесу, когда вокруг столько радостных семей… Семья! Была ли она когда-нибудь у меня? Мы были достаточно счастливы — Кора и я. И еще поросенок, до того как я его убила. И наши тощие куры. Это была моя семейная жизнь — без отца, без фамилии. Просто Кора, просто Корраг. «Эта женщина в красной юбке у ручья и ее ребенок…» И была ли я против? Я никогда не была против. Мы были такими, какими были, — она и я. Но я держала кобылу за храп, стоя рядом, и смотрела. Это настоящая семья, та, что проходила, — родители, братья, дети и жены.

Я почесала шею кобылы, когда они прошли.

Возможно, она тоже это чувствовала. Иногда она видела поле с пасущимися лошадьми или конюшню и направляла туда уши. Она никогда не показывала своей тоски. Никогда не ржала призывно. Но поднимала хвост и гарцевала, и однажды я подвела ее к стойлу гнедого коня. Они терлись носами и шумно дышали. Бок о бок чесали крестцы о стену. И было жаль, что ей пришлось покинуть друга, но нас ждал северо-запад.

Очень уж она одинока, эта ночная жизнь путника.

Как те необычные сумерки, переливающиеся красным и пепельно-серым. Я сказала кобыле: «Ты посмотри, какая красота!» Но лошадь была занята поеданием травы. Я глядела на небо и знала, что этот миг — когда ты одиноко глядишь на небо, а тени становятся длиннее — такой же, какова теперь жизнь Коры. Она лишилась родителей, а теперь и я бегу, бегу, бегу. И я надеялась, что она хотя бы однажды или дважды встречала сумерки рука об руку с кем-нибудь. Что не все время нашей разлуки она была одна.


Так что да, у сердца свои шрамы. В нем есть отверстия, и кажется, оно свистит, когда ветер особенно силен. Мне кажется, оно промокает в дождливые дни, сердце с пробоинами.

В диком, суровом краю, в ночь полной луны я думала о сердцах и ведьмах. Я ехала, глядя на луну и витая в грезах, когда услышала голоса.

Кобыла тоже услышала и прянула ушами. Я соскользнула с нее и осторожно двинулась на звук. За кустами боярышника, за поваленным деревом я различила костер. Это был теплый, добрый свет. Я увидела кролика, жарящегося на ветке, и мужчин, сидящих вокруг и пьющих эль. Они не были похожи на обычных людей. Красные сюртуки, блестящие сапоги. И еще желтые бриджи.

— Солдаты, — пробормотала я тихонько в листья у своего лица.

Почему они здесь? Я не знала и не хотела знать. Будь они трезвыми и говори они спокойным тоном, я бы, может, и осмелилась выйти к костру попросить крольчатинки в обмен на травы. Но трезвыми солдаты не были, какое там! Они пускали по кругу бутылку с каким-то пойлом и несли чушь, и один из них заявил:

— А хотите, я скажу, почему они гонят виски и сами его так хлещут?

— Почему?

— Потому что его пьет сам дьявол. Каждый вечер пропускает по стаканчику…

Остальные захохотали:

— Он шотландец!

— Дьявол? Да он, вернее всего, из Гленко!

Они опять заржали.

— Вы несправедливы к дьяволу, сэр! Глава клана Макдоналдов его легко заткнет за пояс. Этот Маклейн сущий мясник. Да его долина хуже, чем все адские сковородки!

Я не поверила ни единому слову. Мне не понравилось поминание дьявола и то, как солдаты отзывались об этом месте — о Гленко. Глядя на сверкающие пуговицы и алые мундиры, я велела: «Не показывайся им. Поверни назад. Пусть все остается как есть».

Поэтому я повернулась спиной к костру.

Но когда я уходила, юбка зацепилась за ежевику. Я дернула ветку, она натянулась, скрипнула и только после этого отпустила меня. А потом с шелестом прыгнула на свое место.

Смех прекратился, повисла тишина. Потом я услышала короткое ругательство, кто-то заворчал, лязгнул металл. Солдаты вскочили на ноги, озираясь.

Один из них увидел меня. Его глаза были красны от эля и от света пламени костра, а лицо составляло достойную пару его мундиру. Он произнес:

— Так-так.

Английским голосом. Английский голос в шотландском лесу! Солдат двинулся ко мне.

— Держитесь от меня подальше, — посоветовала я.

Он услышал и бросил своим товарищам:

— Южанка. Английская девчонка так далеко на севере — это интересно.

Он пошел ко мне, продираясь сквозь боярышник. Я бросилась прочь, но он догнал, навалился всей тяжестью. Я царапалась, кричала и глотала землю. Я вновь кричала:

— Нет, нет! Пожалуйста, не надо!

Когда он зажал мне рот ладонью, я очень сильно укусила ее, так что он отдернулся и я, вырвавшись из-под него, вскочила на ноги.

Моя кобыла заржала, и я запрыгнула ей на спину. Но меня стянули вниз, распластали на земле, я вновь почувствовала огромную тяжесть, и у меня перехватило дыхание. Мой подбородок вжимался в траву, а грудная клетка, казалось, вот-вот треснет, и я услышала:

— Тсс… Тихо, я тебя не обижу.

Он произнес это очень нежно, словно и правда не хотел ничего дурного. Но я знала, чего он хочет. Он лизнул мое ухо и сказал:

— Ты будешь добра ко мне теперь…

Я не желала быть добра к нему. Я не желала быть добра ни к нему, ни к его друзьям, что гоготали у огня, и я хотела быть сильнее — высокой, с когтями и острыми зубами, чтобы вскочить и отбросить мерзавца. Я хотела быть той ведьмой, какой меня представляли, способной яростным колдовством обрушить небо, и я подумала о матушке Мунди, на которую залез налетчик, и о соломе, которая горела вокруг нее, пока он делал свое дело, и я подумала о том, как она была искалечена. А солдат шуровал под моими юбками и бормотал:

— Вот так…

Это было отвратительно. Моя кобыла тоже негодовала, она храпела и вставала на дыбы, а я думала: «Не так! Не так, и не с ним, и не здесь». И я не могла больше терпеть, чтобы он хватал мои юбки. Я выворачивалась и думала: «Не позволю ему взять меня, не позволю ему…» Я закрыла глаза. Стиснула зубы.

Щелк.

Короткий звук.

Горячая, безумная боль. Она прошла внутрь. Она наводнила меня, и я медленно зарычала. Я рычала и кричала, и его руки остановились. Он слез с меня. Встал, отступил и сказал:

— Что за?..

Пошатываясь, я поднялась на ноги. Я спотыкалась, мое плечо было вздернуто, и рука раскачивалась свободно, и я все время ревела, как в Торнибёрнбэнке, в ильмовом лесу, в прошлой жизни.

— Господи, спаси меня, — сказал он, глядя на мои меняющиеся очертания. Потом пробормотал: — Ведьма…

Воя, я ухватилась за кобылу левой рукой и прохрипела:

— Пошла, пожалуйста, пошла!

Но она нипочем не понесла бы меня такую — висящую у нее на боку и ревущую страшным голосом. Она повернула голову, чтобы посмотреть. И пока она смотрела, возвратился солдат и, воняя перегоревшим виски, вцепился в нее обеими руками. Он схватил ее за хвост и дернул. От этого она завизжала и ударила его ногами, потом заложила уши назад, всхрапнула и понесла меня быстро-быстро-быстро в северную тьму.

* * *

Как же мы мчались! Как летели той ночью, да и другими ночами тоже. Такой была моя кобыла, с прижатыми ушами и шеей, вытянутой далеко-далеко вперед, с гривой, зажатой между моими пальцами, и копытами, грохочущими о камни и месящими грязь в темноте. Я держалась крепко. Когда мы скакали, я опускала голову. Прижимала подбородок к ее плечу и смотрела на ее переднюю ногу, вспыхивающую белым-белым-белым. Или смотрела на несущиеся подо мной травы, чувствовала, как реки бурлят от нашей скачки и ветки ловят мои волосы. Если были звезды, я глядела вверх. А порой, когда она мчалась по вересковым пустошам быстрейшим, дичайшим полночным галопом, и воздух был холодным, и луна была полной, я закрывала глаза и, ощущая одной щекой ее тепло, а другой — холод ветра, чувствовала в себе волшебство. Я мысленно кричала кобыле: «Вперед». Я думала: «Быстрее! Быстрее!» И в тот миг не имело значения, что я грязная и уставшая, что в моем животе пусто; это не важно, что меня называют ведьмой и у меня нет безопасного пристанища, потому что я скакала на своей кобыле в стылом незнакомом краю и думала: «Я живу. Я жива». Моя мать не жива. Другие не живы. Но я жива — и так счастлива оттого, что у меня есть кобыла. И я улыбалась, пока мы скакали сквозь ночь.

По лесам и верещатникам. И по побережью тоже. Мы скакали по песку, и в волосах у нас была соль. Мы взбирались на склоны холмов, и когда рассветало, казалось, что мы выше, чем все остальное, — черный силуэт всадника на фоне бескрайнего неба.

Мы обычно останавливались с первыми лучами солнца. Переводили дух и отчасти восстанавливали силы. Оглядывались, чтобы увидеть сверкающую взбаламученную воду и птиц, возвращающихся туда, откуда мы их прогнали. Тропинку среди травы, по которой мы прошли.

* * *

Вы теперь молчите. Вам нечего сказать.

Плечо? Оно сделало это само. Оно выскакивает наружу по собственному усмотрению, но и меня слушается. Когда нужно, я заставляю его щелкать и подниматься, как крыло. И когда кобыла унесла меня, я слезла на землю, стукнула рукой о камень — еще один щелчок. И таким образом сустав встал на место.

Я немного поплакала от боли. Я плакала о том, что произошло, и о том, что чуть было не произошло. Я плакала о хвосте кобылы — рука солдата оторвала его почти целиком. Но она обнюхала меня, почесала морду о переднюю ногу, и я похлопала ее. Потянула за длинные уши.

Кто в наше время способен любить лошадь? Любить животное? Я обожала свою кобылу, которая скакала со мной три сотни ночей. Которая обнюхивала мои карманы, надеясь получить мяту или грушу. Которая иногда очень внимательно вглядывалась в предметы — словно дерево или калитка у поля таили в себе опасность. Я любила ее и знала, что сердцу нельзя приказывать, оно не подчиняется разуму.