Я рада, что вы здесь. Я так рада. Моя смерть будет медленной, как сказал этот человек, а я не хочу умирать, я не хочу умирать таким образом.


Мои руки теряются в ваших ладонях. Мои руки так малы, что однажды это стало причиной для вывода: «Ведьма — она такая мелкая! Дьявол забрал часть ее!» Словно я заключила какое-то соглашение с дьяволом. Словно маленьких рук достаточно, чтобы осудить меня, хотя хватало и гораздо меньшего — серых глаз или странного имени. Люди всегда хотели, чтобы я умерла. А я всегда хотела, чтобы люди жили, — так где же справедливость? Я ее никогда не видела. Так же, как и Кора. Так же, как ее мать, когда тонула, одетая лишь в рубашку.

Мои руки так малы в ваших руках. Они гладили серую лошадь, выдергивали тростник из болот и исцеляли людей. Маленькие руки, но они держали его руки, его. Видите? Я даже не могу разглядеть их. В комнате очень темно.

Расскажите мне о вашей жене. Или о четверых сыновьях. Мне кажется, я не должна говорить. Мне кажется, я должна просто послушать немного, успокоить дыхание.

Я присяду.

Давайте ненадолго наполним эту комнату словами более добрыми, чем «назойливая дрянь». Наполним ее жизнью.

* * *

Возможно, дело в нем. Возможно, сон мой пропал оттого, что я стояла на холме Сосок рядом с ним и мы говорили о сердцах. Или, возможно, это был первый, голубой мороз, и я выползла из хижины, чтобы ощутить, как он заливает долину — умиротворяющий и прозрачный. Потому что это была моя погода и я не могла существовать без нее — я скучала по ней. Я легла на землю. Я глядела на звезды и не спала.

Или это рев. Когда я проходила вечером по склонам Вершины Чертополоха, я остановилась, услышав звук. Это был длинный, скрипучий, надломленный рев, и я подумала: «Что за…» Потому что звук раздался один раз и был очень низким. И когда я посмотрела наверх, я увидела его — моего оленя. Он вернулся на склоны холма. И я была рада этому.

Что за утешения! Зима. Мой олень, с его короной и шеей, поросшей плотным мехом. Его шкура была все еще густой и курчавой, и он ступал по гребню холма, глядя на меня. Однажды вечером, сидя у дымящегося костра, я посмотрела наверх и увидела, как он спускается по склону. Моросил мелкий дождь, и олень отряхивался все время.

Я сказала:

— Не уходи! Останься!

В хижине я нашла яблоки, которые несколько недель хранила для него. Я взяла одно, потерла о юбку. Оно было морщинистым и покрыто крапинками. На черенке все еще сохранился маленький сухой листочек. Держа яблоко в руке, я вышла из хижины. Протянула его оленю:

— Вот.

Некоторое время он стоял неподвижно.

Потом медленно приблизился. В его глазах отражался мир вокруг нас — небо и летящие птицы. Я увидела в его глазах себя. Но там было гораздо больше — я увидела все холмы, по которым он прошел, и все озера, из которых он пил. Все места, где он отдыхал. Его самок. Его жизнь, и возраст, и знания.

— Вот…

Он почти взял его. Почти взял. Он вытянул шею, наклонил голову, чтобы ощутить запах яблока. Я смотрела, как трепещут его ноздри. Но он еще боялся меня и был осторожен, потому что его дикая душа не доверяла моей, а потому он не решился подойти ближе и взять яблоко из рук.

Вместо того я положила его на землю перед ним. Он съел его с хрустом и поковылял обратно на склоны Кошачьего пика.

Изо рта у него текла яблочная слюна. На хребте он на мгновение обернулся, посмотрел на меня. Потом направился на юг, в Глен-Итайв, и пропал.


Морозы, снег — они стали моим утешением, я любила их и хотела, чтобы они пришли поскорее. Я путешествовала по холмам, и меня обдували ветры. Юбки парусили на ветру, дующем с моря, так что я походила на лодку, которую гонит ветер, а кожа моя была соленой. Я бродила по торфяным болотам, проваливаясь по колено, а когда надо мной пролетали гуси, я думала о Коре и о топях и перекликалась с гусями.

О нем тоже, о его усталом сердце воина.

Кое внизу мчалась так быстро, что ее не схватывало льдом, — могучая, до синевы холодная вода бурлила вокруг скал и бревен, и я купалась в ней. Я вернулась к Встрече Вод, где впервые вымылась тринадцать месяцев назад. Я разделась и вошла в воду. Волосы наполнились водой, как тогда. Я старалась быть той девчонкой, которой была тогда. Но во многом я стала совершенно другой.

Там я встретила Сару с сыном, укутанным и привязанным к ее груди. Ее глаза светились, она шмыгала носом от холода, а когда увидела меня, то расцеловала в щеки, ухватив за волосы у корней, как делают люди, испытывающие сильные чувства к человеку, которого целуют. Вот как она поцеловала меня. Назвала по имени.

— Ты слишком долго не приходила к нам, — сказала она. — Как ты?

Я ответила, что у меня все хорошо.

— А ты как? — спросила я. — Как твоя семья?

Она приподняла козью шкуру, чтобы показать своего сына, тепленького и гладенького, как только что снесенное яйцо. Я ощутила его запах. Я вспомнила, как он приладился к моей груди и мяукнул. Маленькое создание. С волосами цвета темного мха.

— Все в порядке, слава богу. Мы уже больше спим ночами. — Она пощекотала ребенка, улыбнулась. — А за последнее время не было свар ни с одним кланом. Мы засолили свинину и накоптили рыбы на зиму. — Она посмотрела на меня, прищурила глаза. — Аласдер оставил тебе сухого торфа. Ты нашла его?

— Нашла. Спасибо, но мне не нужно. У вас и так достаточно забот.

Она нахмурилась:

— Я понимаю. Но ты одна там, наверху. А ведь Аласдер говорит, что зима будет тяжелой. Даже ягоды рябины краснее в этом году.

Ребенок коротко пискнул, и она засунула ему в рот мизинец, чтобы он пососал его. Казалось, его одинокий крик некоторое время еще звучал в воздухе.

— Что, — спросила я, — с клятвой?

— Он рассказал тебе?

— Да. Немного. Немного, только…

Сара вздохнула, покачала головой:

— Мы ждем вестей из Франции.

— Из Франции?

— От короля Якова. Наши люди отправились к его двору, чтобы просить освободить нас от клятвы, данной ему.

Возможно, она увидела мои нахмуренные брови, мою наклоненную голову. Слишком много клятв — вот о чем думала я.

— Мы поклялись в преданности ему однажды. Все кланы сделали это.

— И теперь вы должны ждать ответа? Разве вы не можете точно так же принести клятву и Вильгельму?

— Две клятвы? Двум врагам? Ни одна клятва тогда не будет истинной, и мы окажемся в двойной опасности. Нет… Мы ждем вестей из Франции. Мы надеемся скоро их получить. Маклейн должен заверить Вильгельма в нашей преданности к концу года, остался всего месяц, а погода будет только ухудшаться.

Я слушала. Мне казалось, что это старые слова, что я уже слышала их.

— Он поклянется? — спросила я.

Она закатила глаза:

— С его гордостью? С огнем, бушующим в нем? Это будет сложно, и он не захочет давать никакого обета Кэмпбеллу, пока жив. Но я думаю, он принесет клятву.

— Хорошо, — сказала я.

— Хорошо? Ты что, хочешь, чтобы он сделал это?

Я кивнула. Я подумала: «Да, желаю».

Ребенок икнул и снова закричал. Она сказала ему: «Ч-ч-ч-ч-ч». Прикоснулась носом к его носу и дышала на него, говоря гэльские слова.

Мы поцеловались на прощанье, я смотрела, как она уходит, и думала: «Принесите эту клятву, ну давайте же!» Не знаю почему, но я очень остро это чувствовала.


А потом я заболела, той зимой. У меня поднялся жар, чего со мной раньше никогда не случалось. Я купалась в озере, совсем голая, и касалась кусков льда, плавающих вокруг, но разве я не делала этого раньше? И все ведь было хорошо! Вечером у меня задрожали руки, когда я снимала котелок с огня. Я была горячей и бледной, тогда я вышла на мороз ночью, меня всю трясло — зубы стучали, кожа стала как у ощипанной курицы, и я забеспокоилась: «Что это со мной?» Потому что в жизни никогда не дрожала. Я ведь рождена зимой. Я выносливая.

Я легла в хижине, вдыхая запах торфа.

В полубреду я повторяла: «Клятва! Клятва!»

Я знала, что мне поможет мальва или кервель, если их выдавить в больное горло, — но меня так трясло, и я так устала. Я скользнула взглядом по травам. А потом свернулась клубочком, подтянув колени к груди. Мне грезилось обветренное лицо Гормхул, ее розовые десны, ее голос, говорящий: «Значит, сейчас…» Я чуяла свежий запах — запах моих трав, а еще гниль, и гналась за моим оленем и за моей большезадой кобылой, а еще я видела болотников, раскачивающихся на веревках, и я прижалась ртом к коленям и плакала. Я грезила. Я бредила.

Со временем все прошло. Я поднялась и почуяла в хижине гнилостный запах, а еще обнаружила, что пропала вся белена. Ни одного листочка не осталось. Воровка, она переступила через меня, когда я спала, и забрала ее.

Долгое время я была слаба. Долгое время я была покрыта гусиной кожей — признак лихорадки или недостаток горячей еды. Я не могла ходить ни быстро, ни далеко. Еще у меня кружилась голова на склонах, так что я спотыкалась, хваталась за скалы и старый вереск, стряхивая с них снег, и я послала белую птицу лететь вверх, повторяя: «Клятва! Клятва! Клятва!» Вот что она кричала. Я слышала это слово, точно вам говорю. И когда я проламывала рукой лед в заводи, в его треске я тоже слышала слово «клятва».

Внизу, в долине, я увидела Иэна.

Камни посыпались, когда я спускалась к нему. Он услышал это и остановился. Лошадь фыркнула при виде меня, а Иэн смотрел на меня из седла. Его волосы были цвета лисьего меха, а кожа бледна, как крылья ночной бабочки.

— Корраг?

— Мне было нехорошо. Но сейчас мне лучше.

— Правда?

— Вы должны принести клятву. Пожалуйста. Птица выпорхнула из-под снега и сказала так. Она кричала: «Клятва, клятва, клятва!» И старуха прошамкала сквозь пеньки вместо зубов, что оранжевый не останется оранжевым, и я не могу выбросить это из головы. Лед сказал «клятва», когда я сломала его. Вы принесете ее?