Успокойся, говорю я себе, делаю глубокий вдох, затем сразу же выдыхаю через рот, так как все в Линенс пахнет арома свечками.

— Реми? — говорит Лисса. Она держит зеленую лампу. — Все в порядке?

Я киваю, и она возвращается к исследованиям. По крайней мере, ей лучше: лампа подходит к корзине.

Я толкаю тележку через полотенца для рук, вещи для хранения и я на полпути к свечкам — здесь запах становится сильнее — все это время я напоминаю себе, что не обязательно все должно иметь Огромное Значение. Это просто был набор пластиковой посуды по выгодной цене, ради Бога, не кольцо для помолвки.

Это меня немного успокоило, даже когда рациональная часть моего мозга напомнила мне что никогда, за время ох, скажем так, пятнадцати отношений со средней школы, я не покупала парню ничего, кроме колы Зип. Даже на Дни рождения и рождество у меня были стандартные подарки, такие как футболки и CD, вещи, которые выйдут из моды. А не пластиковая посуда для пикника, которая останется даже после ядерного взрыва. Плюс, если действительно глубоко заглянуть в смысл подарков, посуда равняется еде, еда равняется средству к существованию, а оно — жизни, и означает, что подарив даже одну пластиковую вилку я говорю, что хочу заботится о Декстере во веки веком, аминь. Фу.

На пути на кассу, мы с Лиссой снова проходили тот стол. Она взяла ретро будильник.

— Он милый, — сказала она. — И посмотри на эти пластиковые тарелочки и серебряные приборы. Возможно, я смогу ими пользоваться, когда мы разберемся с комнатой.

— Возможно, — я пожимаю плечами и игнорирую стол, словно я с ним когда-то была в отношениях.

— Но что если я не буду ими пользоваться? — продолжает она тем голосом, который я распознаю как Начальная Нерешительность.

— Я в том плане, это же всего лишь семь баксов, правильно? И они милые. Но у меня, возможно, не будет для них места.

— Возможно, нет, — я снова толкаю тележку.

Она не двигается, с будильником в одной руке, поглаживает милую пластиковую сумочку, в которой находится набор.

— Хотя она действительно очаровательная, — говорит она. — И это будет лучше, чем все время брать еду на вынос. Но в то же время, лишком много приборов, ведь там будем только мы с Делией…

На этот раз я не говорю ничего.

И я чувствую, где те свечки.

— … Но может быть у нас иногда будут гости, ну ты понимаешь, на пиццу там или что-то в этом роде?

Она вздыхает.

— Нет, забудь, это просто импульс, мне это не надо.

Я сова толкаю тележку, и она делает несколько шагов. Два, если быть точной.

— С другой стороны, — тут она прерывается. Вздох. Затем. — Нет, забудь…

— Боже! — говорю я, тянусь и достаю пластиковую сумочку, запихиваю ее в тележку. — Я куплю ее. Давай пойдем, ладно?

Она смотрит на меня с широко открытыми глазами.

— Ты ее правда хочешь? Потому что я не уверена, что буду ею пользоваться…

— Да, — громко отвечаю я. — Я хочу ее. Мне она нужна. Пойдем.

— Ну ладно, — неуверенно говорит Лисса. — Если она действительно тебе нужна.

Позднее, когда я оставляю ее, я говорю ей проверить, все ли она взяла, включая пластиковые приборы. Но по своей привычке, она забирает все пакеты из моего багажника кроме одного. Я забываю об этом, и только через несколько ночей, когда мы с Декстером выгружаем бакалейные товары, которые он купил для желтого дома — арахисовое масло, хлеб, апельсиновый сок и Доритос — из моей машины. Он берет все эти пакеты и уже готов захлопнуть багажник, когда останавливается и наклоняется.

— Что это? — спрашивает он и достает белую пластиковый пакет для шоппинга, аккуратно завязанный сверху — я хорошо научила Лиссу — так, чтобы его содержимое не рассыпалось.

— Ничего, — быстро отвечаю я, пытаясь забрать его.

— Подожди, подожди, — говорит он, держа его за пределами моей досягаемости. Арахисовое масло выпадает из одного его пакета, катится по двору, но он его игнорирует, он слишком заинтригован тем, что я не хочу ему показывать.

— Что это?

— Что-то, что я купила для себя, — я снова хватаю его. Безуспешно. Он слишком высокий и его руки слишком длинные.

— Это секрет?

— Да.

— Правда?

— Да.

Он легонько трясет пакет, прислушиваясь к звукам, которые тот издает.

— Не звучит как секрет, — решает он.

— А как должен звучать секрет? — спрашиваю я. Идиот. — Дай сюда.

— Как тампоны, — отвечает он и снова трясет. — А это не звучит как тампоны.

Я уставилась на него, и теперь он протягивает пакет мне, словно теперь ему совсем не интересно. Он идет по траве, чтобы поднять арахисовое масло, вытирает его футболкой — конечно же — и закидывает его обратно в пакет.

— Если хочешь знать, — говорю я, словно этот вообще не имеет особой ценности: — Это просто пластиковая посуда, которую я купила в Линенс.

Он обдумывает это.

— Пластиковая посуда.

— Да. Она была на распродаже.

Мы стоим. Я могу слышать, как в желтом доме работает телевизор и кто-то смеется. Манки стоит по ту сторону прозрачной двери, наблюдает за нами, виляя хвостом.

— Пластиковая посуда? — медленно произносит он: — Типа ножи и вилки, и ложки?

Я отряхиваю грязь с моей машины — это царапина? — и говорю как ни в чем ни бывало:

— Думаю да. Только основное, видишь ли.

— Тебе нужна пластиковая посуда? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

— Потому что, — продолжает он, и я борюсь со смущением: — Это так забавно, потому что мне нужна пластиковая посуда. Очень сильно.

— Пожалуйста, мы можем войти внутрь? — спрашиваю я и захлопываю багажник. — Здесь жарко.

Он смотрит на пакет снова, затем на меня. И затем, медленно, улыбка, которую я знаю, расплывается на его лице.

— Ты купила мне пластиковую посуду, — говорит он: — Не так ли?

— Нет, — огрызаюсь я, тыкая свой номерной знак.

— Так и есть! — кричит он и громко смеется. — Ты купила мне вилки. И ножи. И ложки. Потому…

— Нет, — громко говорю я.

— …Что ты меня любишь!

Он ухмыляется, словно решил загадку на все времена, пока у меня краснеет лицо. Глупая Лисса. Я могла бы убить ее.

— Это была распродажа, — говорю я снова, словно это повод для оправдания.

— Ты меня любишь, — просто говорит он, забирая пакет и добавляя его к другим.

— Всего семь баксов, — добавляю я, но он уже уходит, такой уверенный в себе.

— Господи, это была распродажа.

— Любишь меня, — пропевает он через плечо. — Ты. Любишь. Меня.

Я стою во дворе, внизу лестницы, и чувствую, как впервые за долгое время все не под моим контролем. Как я это допустила? Годы дисков, свитеров, взаимозаменяемых подарков и теперь набор посуды для пикника, и я окончательно теряю верховенство. Это кажется невозможным.

Декстер идет по ступенькам к двери, Манки бросается вперед и бегает вокруг, обнюхивая пакеты, пока они оба не заходят в дом и дверь за ними закрывается. Что-то подсказывает мне, пока я стою здесь, что я должна развернуться, пойти к машине и уехать домой настолько быстро, насколько это возможно, затем закрыть все двери и присесть на корточки, чтобы спасти чувство собственного достоинства. Или рассудок. Столько раз был шанс остановить все события, пока они не произошли. Или остановить их на середине. Но это было даже хуже, когда ты знаешь, что был такой момент, чтобы спасти себя, а ты даже не шелохнулась.

Дверь снова открывается, и появляется Манки, виляя хвостом. Над ним, слева от дверного проема раскачивается рука, пальцы сжимают светло-голубую вилку, неприлично размахивая ею, словно это какой-то знак, передача сообщений при помощи суперсекретного шпионского кода. О чем это говорит? Что это значит? Меня это вообще заботит?

Вилка продолжает раскачиваться, приманивая. Последний шанс, думаю я.

Я громко вздыхаю и поднимаюсь по ступенькам.

* * *

Есть определенные способы, которые показывают, что моя мать близка к завершению романа. Во-первых, она начинает постоянно работать, не только по расписанию с двенадцати до четырех. Затем я просыпаюсь посреди ночи от звука ее пишущей машинки и смотрю в окно, чтобы увидеть, как из ее кабинета во двор длинными косыми квадратами падает свет. Еще она начинает разговаривать сама с собой, когда пишет, затаив дыхание. Это не так уж громко, чтобы понять, о чем она говорит, но иногда кажется, что разговаривают два человека, один диктует, а другой спорит с этим, один и тот же треск постоянно. И наконец, самый очевидный знак: когда она вошла в колею, и слова приходят настолько легко, что ей приходится бороться, чтобы успеть перенести их на бумагу, она всегда ставит Битлз, и они поют до самого эпилога. В середине июля я спускалась к завтраку, когда остановилась в самом начале лестницы и прислушалась. Ага. Пол Маккартни, его высокий голос, что-то из раннего.

За мной открылась дверь в комнату ящериц, и оттуда вышел Крис, в рабочей форме, вынося несколько пустых баночек от детского питания, входящих в ежедневный рацион ящериц. Он склонил голову набок, закрыв за собой дверь.

— Похоже на тот альбом с песней про Норвегию, — сказал он.

— Неа, — говорю я, спускаясь по лестнице. — Это тот, где они все смотрят в окно вниз.

Он кивает и следует за мной. Когда мы доходим до кухни, то обнаруживаем, что шторка из бусин преграждает путь к кабинету, а за ней голос Пола уступает дорогу Джону Леннону. Я подхожу и вглядываюсь через штору, завороженная кипой бумаги на столе рядом с ней и одной сгоревшей свечой. У нее должно быть две сотни страниц, не меньше. Когда она вошла во вкус, ничто ее не остановит.

Я возвращаюсь в кухню и отталкиваю в сторону две пустые банки с Ensure — я стараюсь не убирать за Доном, хотя прохожу эту проверку на прочность ежедневно — перед тем, как положить себе миску овсянки с бананами и большую чашку кофе. Затем я сажусь спиной к обнаженной женщине и притягиваю семейный календарь — бесплатный от Дон Дэвис Моторс, где Дон собственной персоной улыбается перед сияющим 4Runner — со стены.