Как следует пройдясь по Анжелике и ее родословной, Лизавета ныряет в мой бардачок и с радостным воплем вытаскивает наружу бутылку припасенного для нее яблочного сидра. Легко скручивает пробку и пьет так жадно, как будто это последний алкоголь на Земле.

– Ну, что ты смеешься, а? Может, у меня стресс! – Истомина обеими руками прижимает к груди банку, очень напоминая ребенка, у которого пытаются отобрать любимую игрушку. Ну а я не могу сдержать искреннего громкого смеха, окрашивающего атмосферу в теплые радужные тона.

 – Ты невероятная, – не отвлекаясь от дороги, веду ладонью по ее щеке, и все-таки возвращаюсь к серьезным вещам, о которых Лиза, я уверен, имеет право знать. – Как думаешь, с кем очень активно созванивалась Калугина всю прошлую неделю?

– С Аликом, – в Лизином тоне нет места и капле сомнений, как будто я рассказал ей о чем-то само собой разумеющемся, вроде таблицы умножения. Она ловит мои пальцы, переплетая их со своими, и снова доказывает, что я связался с умной взрослой женщиной: – я догадалась, Саш.

Истомина замолкает, откидываясь на спинку сиденья, подтягивает выше свободный воротник толстовки, и отстукивает по обшивке ритм льющейся из динамиков мелодии. Хриплым голосом она подпевает саундтреку из какого-то русского кинофильма, вторя незамысловатым строкам: «Знаешь, моя душа рваная – вся тебе! Пусть будешь лучше ты всегда пьяная, но ближе ко мне» (песня Rozhden «Знаешь» – прим. автора). Ну а я без сопротивления попадаю под ее очарование, невольно вспоминая посиделки с гитарой на детской площадке до самого утра.

– Сейчас чего-нибудь сообразим на скорую руку, – пропускаю Лизу вперед, щелкая выключателем, и жмурюсь от яркого света. Желудок убедительно просит домашнего борща или солянки, но, скорее всего, придется довольствоваться ветчиной, сыром и вчерашними отбивными.

 – Сначала в душ. Смыть с себя к черту весь этот день! – Истомина ловко избавляется от верхней одежды и брезгливо отбрасывает чужие вещи в сторону, я же вынужденно сглатываю и отвожу глаза. Потому что мысли начинают течь в неправильное русло, приобретая опасную эротическую окраску, а голодавшую в отделении Лизку надо сначала накормить, прежде чем тащить в постель.  

Истомина медлит как будто нарочно перед тем, как скрыться за полированной дверью с непрозрачным стеклом, ну а я шествую на кухню, борясь с желанием нагло вломиться в собственную ванную. Считаю от одного до десяти и обратно, воспроизвожу в голове условия пресловутого соглашения с немцами, бегло инспектирую содержимое холодильника и вытаскиваю наружу помидоры с огурцами и оливками. И пусть только Лиза скажет, что не любит греческий салат.

  Спустя минут пятнадцать, она возвращается освеженная, раскрасневшаяся и закутанная в большое махровое полотенце, которое все время норовит сползти, открывая изящное загорелое плечо. Лизавета переминается с ноги на ногу, одергивает задравшийся край ткани и приближается ко мне, обвивая руками за талию и обдавая горячим дыханием спину.

– Меньшов никогда не нравился отцу, – негромкое признание нехило так тешит мое мужское самолюбие, и я записываю еще несколько очков в копилку Андрею Вениаминовичу. С которым мы сошлись с самого начала на почве общей любви к боксу, рыбалке и, конечно же, Лизе. 

И пока я пытаюсь заправить оливковым маслом нарезанные овощи, Лизины тонкие пальцы скользят по животу, обрисовывают мышцы пресса, напрочь отвлекая от простой вроде бы задачи. Она теснее жмется ко мне, вынуждая чувствовать тепло ее тела даже сквозь полотенце, и окунает меня с головой в клубящийся туман желания. Так что я забиваю на несостоявшийся ужин, сметаю в сторону миску с салатом и усаживаю Истомину прямо на кухонный стол.

В микроволновке стынут недавно разогретые отбивные, остались нетронутыми две кружки с кофе, и где-то в глубине квартиры в десятый раз звонит телефон. Только для меня сейчас не существует ничего, кроме сияющих голодным блеском изумрудных глаз, за которые я готов не то что родину продать – убить.

Я прикусываю мочку Лизиного уха и под аккомпанемент чувственного стона спускаюсь по ее шее вниз. Целую выступающую ключицу, сдергиваю влажное полотенце и пишу свою симфонию на коже вдоль позвоночника. Вжимаюсь в податливое тело и впиваюсь в приоткрытый рот, как будто от нашего поцелуя зависит спасение всего человечества. Терзаю мягкие соблазнительные губы и позволяю Истоминой отстраниться ровно на миг, чтобы перевести рваное дыхание.

– Люблю тебя, – раздается так тихо, что я начинаю сомневаться, реальность ли это или игра моего воспаленного истосковавшегося по Лизавете воображения. Я хочу услышать признание еще раз, слышать его десятки раз, но Истомина не повторяет заветные слова, прикрывая веки и утыкаясь носом мне в шею.

Плевать. Мы обсудим это позже. Когда вернем способность нормально дышать и связно выражаться. Потому что сейчас в моем арсенале остаются одни междометия и парочка матов, срывающихся с языка, когда Лизины ногти впиваются в спину и прочерчивают длинные борозды.

Глава 31

Лиза


Если ты найдешь кого-то, с кем будешь

счастлив просто держась за руки, всё

остальное будет уже не важно.

(с) к/ф «Клиника».


– Люблю тебя, – вырывается из груди вместе с приглушенным стоном, но я отчаянно делаю вид, что ничего не произошло. Потому что мне до сих пор страшно остаться полностью беззащитной перед Волковым и его бронебойным обаянием, самолично вручив ему все козыри.

И пусть он надежный, сильный и верный. Поднял на уши всех, кого мог поднять, вытащил меня из ментовки и даже вернул натужно надрывающийся в данную секунду в коридоре мобильник, я все равно боюсь. Того, что что-то между нами может пойти не так, проснутся его вроде бы похороненные чувства к Маринке, и мне снова придется собирать себя по частям. Выдирая осколки противотанковой гранаты из сердца и цепляя на лицо кривую фальшивую ухмылку, призванную убедить окружающих в том, что у Лизы Истоминой все отлично. У нее нет проблем, ее никогда не беспокоит с проверкой налоговая, ей не выписывают штрафы гаишники, и душевные драмы обходят ее стороной.

– Лиз, – Сашин шепот выцарапывает меня из клубка противоречий и заставляет внимательнее всматриваться в потемневшие от желания черные омуты. Волков заправляет мне за ухо все еще влажную прядь, ведет пальцами по щеке и, останавливаясь у уголка рта, негромко просит: – повтори.

Я лихорадочно машу головой, пока в горле набухает огромный ком. Слишком много успело произойти за неполных два дня, чтобы я могла спокойно обсуждать серьезные вещи. Сейчас мне нужно стереть глупый иррациональный страх, засевший глубоко внутри, вытравить из крови остатки ядовитой паники и не думать о важном. Хотя бы до завтра.

И, кажется, Саша это понимает. Выверенным движением он сдергивает меня со стола, подхватывает на руки и несет в спальню, случайно задевая подарок невыносимых фрицев – уродливую фарфоровую статуэтку. Которая падает с тумбочки разбивается с мелодичным звоном, но я слышу только грохот суматошно бьющегося сердца и шум своего судорожного неровного дыхания.

Уронив по пути еще и стул, мы все-таки добираемся до кровати, и я отдаюсь на волю победителю, выгибаюсь навстречу умелым прикосновениям и больше не сдерживаю хриплых криков. Надеюсь, у Волкова в квартире хорошая шумоизоляция.

Он оставляет на шее поцелуи-клейма, от которых неистово горит кожа, я же помечаю его спину короткими аккуратно остриженными ногтями. Хорошо, что ни в какой бассейн или аквапарк мы завтра не собираемся. А потом я соскальзываю в пропасть чистейшего острого удовольствия, разлетаясь на тысячи атомов, и долго не могу сообразить, где мы находимся и как меня вообще зовут.

– И вообще, кто-то обещал мне ужин, – смеюсь, по укоренившейся привычке перебирая волосы лежащего у меня на животе Сашки, и ощущаю на кончиках пальцев необычайную легкость. Теперь и стерва-Калугина, и приторно-вежливый майор, и мерзкий капитан представляются чем-то невообразимо далеким. Тем, что и выеденного яйца не стоит.

– И ты мне ни разу не мешала тебя накормить? – Волков перекатывается, подминая меня под себя, и снова гипнотизирует теперь уже медово-шоколадным взглядом. Щурится и, щелкнув меня по носу, нехотя сползает с кровати, оставляя за собой последнее слово: – вредина ты, Истомина.

– И совершенно этого не скрываю, – озорно кричу ему вдогонку, выуживаю из сумочки разряжающийся гаджет и следом за Сашей иду на кухню, игнорируя слабость во всем теле и слегка подрагивающие колени. Неужели, это то самое счастье, о котором восторженно пищат шестнадцатилетние школьницы?

Волков заново разогревает отбивные, вытирает потеки от разлитого впопыхах кофе и напевает что-то очень похожее на песню Градусов «Голая». Улыбается своей неповторимой шальной улыбкой и отворачивается, запихивая в тостер ломтики хлеба, я же совершенно бессовестно залипаю на две ямочки в районе его поясницы и не чувствую себя испорченной.

И все идеально и в этом мужчине, и в плавно перетекающем в ночь вечере, кроме высвечивающейся на плоском экране надписи: «Алик».

Микроволновка весело дзинькает, сообщая, что мясо пора вытаскивать. Ей вторит модная блестящая кофеварка, судя по аромату, обещающая подарить лучший капучино в моей жизни. Ну а я нагло отключаю сначала звук, а потом и сам гаджет и прицельным выстрелом швыряю устройство на диван. Даже если у Меньшова там потоп, пожар и пришествие Всадников Апокалипсиса одновременно, я и пальцем не пошевелю, чтобы ему помочь. По крайней мере, не тогда, когда от воспоминаний об устроенном им спектакле липкий холод до сих пор бежит вдоль позвоночника.

Умяв стратегический запас Сашкиных продуктов, мы пытаемся в который раз посмотреть недавно вышедших «Джентльменов», правда, уже через пять минут я проваливаюсь в блаженную дремоту. Щекой прижимаюсь к вздымающейся груди Волкова, бесстыдно закидываю на него ногу и, пусть и неосознанно, но всячески мешаю своему мужчине сосредоточиться на авантюрном шедевре от Гая Ричи. Что ж, видимо, резервы моего организма не бесконечны, и он решил восполнить их с лихвой.