— Разрешилась вторым ребенком.

Мой голос прозвучал совершенно безжизненно. Можно было и не спрашивать, и так все ясно.

— Сыном? Живым и здоровым, как и его брат?

Как же новые наследники подступают к самому моему трону! Никакой пощады Екатерине и ее сообщнику! Подкупили они тюремщиков или комендант сжалился над «молодыми супругами, которые так любят друг друга», мне безразлично. Но этим голубкам уже не миловаться.

Я изрекла свою волю, и все свершилось: Гертфорда отправили в изгнание, племенную кобылу Екатерину — в деревенскую глушь, под самый строгий надзор.

Да, конечно, я помнила свою жизнь в Вудстокском заточении. Вудсток… При одном слове замирает сердце! Но ведь я ничем не заслужила тогдашних бед! А Екатерина… Ах, поберегите свою жалость для тех, кто ее заслуживает!


Исключите и мою безмозглую кузину, Марию Шотландскую, ведомую, подобно Екатерине, лишь женской сутью, не разумом — лишь тем, что свербит у нее под юбками, а не сохраняется под париком. Лэрды возмутились против пьянчужки-«короля», нашли тысячу способов его унизить, что толкнуло его в еще больший разгул и буйство, уместное в притоне разврата, но никак не при королевском дворе.

«За какую-то выдуманную обиду он ударил по лицу престарелого шотландского герцога и разбил ему щеку в кровь, — писал Рандольф. — Он требует королевских почестей даже от лиц королевской крови».

Мариин сводный брат Морей, ублюдок, но королевской крови, поднял мятеж. Мария подавила восстание, и, хотя он был ее ближайшим другом и сподвижником, объявила Морея с сообщниками вне закона.

Письмо, в котором это сообщалось, дышало отчаянием — все вынужденные бежать с Мореем были друзья Англии, на которых можно было полагаться — насколько вообще можно полагаться на скользких, своекорыстных шотландцев!

А оставшись со своим пьяницей-мужем, без лучших лэрдов и советников, Мария стала все больше полагаться на некоего Риччьо — об этом сообщил мне Трокмортон при следующей встрече с глазу на глаз.

— Риччьо? Кто это?

— Давид Риччьо — ее новый секретарь, она рассорилась с Мэтлендом Летингтоном, своей правой рукой, который был для нее тем же, что Сесил для Вашего Величества.

— Значит, этот Риччьо человек выдающийся? Судейский или ученый?

— Мадам, это ее музыкант — скрипач, но отнюдь не Нерон, просто безродный пиликальщик!


О, мое пророческое сердце! Едва Трокмортон произнес «ее музыкант», мне вспомнилась мать и несчастный Марк Смитон — то, как ее обвинили в супружеской неверности и несчастный юноша поплатился жизнью.

Я играла сама у себя в комнатах — да, играла на вирджиналах — или слушала фрейлин, мальчиков, поющих дискантом, ибо такая близость дает пищу для пересудов, для скабрезных мыслей.

Разумеется, такие мысли зародились и в пьяном умишке Дарнли. Презираемый двором, отвергнутый женой, ревнующий к жизни, которая уже шевелилась в ее утробе, он замыслил вернуть себе власть. Мария сама дрожащей рукой изложила мне скорбную повесть:

«Мы вечеряли в моих покоях Холлирудского дворца, когда к нам ворвались мой супруг-король с шайкой негодяев, которые выволокли моего слугу Риччьо из-за стола и предали жестокой смерти, — потом на его теле насчитали более шестидесяти нанесенных кинжалами ран.

Мне тоже угрожали, приставили меч к горлу и пистолет к животу, так что я перепугалась за ребенка…»

Напрасно пугалась. После первых наперстянок, но еще до летних маргариток, в июньский день, столь жаркий, что даже в Шотландии рожать было нестерпимой мукой, она разрешилась от бремени…

Надо ли спрашивать?

И так ясно.

Гневался ли на меня Господь? Испытывал? Предупреждал?

Она родила мальчика, красивого, крепкого, толстого, вполне жизнеспособного, и назвала Яковом в честь своих отца и деда, Шотландских королей.

Я рыдала в объятиях у Робина.

— Королева Шотландская произвела на свет прелестного сына, а я безбрачна и бездетна!

— Не плачьте, не плачьте, — утешал он меня, но возразить тут было нечего.


Наконец-то принц из рода Тюдоров. Полноценный и такой смышленый, что все клялись: он на этом свете не впервые.

Но он родился не по ту сторону границы, не в той вере, не от той женщины — все не так. Не будь он папистом, сумей мы оградить его от ее пагубного влияния, будь наследником он, а не она — слишком много «если». А меня и так замучили «но».

— Не вздумайте объявлять его наследником! — предупреждали мои непримиримые парламентарии. — Мы не потерпим на английском троне католика, тем более — шотландца! Самые лондонские камни восстанут против него!

Ладно. Зато я буду крестной, об этом попросила Мария — поздненько она спохватилась и начала ко мне подлаживаться. Я послала своим представителем герцога Бедфорда, и с ним — купель чистого золота, в два стоуна весом, в подарок крестнику вместе с моими искренними молитвами о мире.

Мир в Шотландии?

Скорее уж тишина в аду.

— Шотландия — это сточная яма, Ваше Величество, трясина! — ругался Бедфорд по возвращении.

Теперь, с рождением Якова, престолонаследие в Шотландии утвердилось, и ненавистный «король» Дарнли оказался никому не нужен.

Сесиловы глаза и уши видели, слышали и доносили, как шотландские лэрды затевают изжить неприятное напоминание об остывшей королевиной страсти.

«Верховодит у них наследственный лорд-адмирал, граф Босуэлл, — писал Трокмортон, — но за этими титулами скрывается опасный дебошир, тщеславный, опрометчивый и горячий юнец».

Я прочла письмо и порвала пергамент в клочки — судя по всему, второй Дарнли! Очарует ли он Марию, как очаровал первый?

— Никакого развода! — предупреждала Мария — развязаться с мужем значило поставить под сомнение будущность сына; раз нет брака, значит, и ребенок — незаконный. Лэрды переглянулись понимающе — если не развод, то какой остается способ избавиться от мужа?

Только один.

А мрачный косец смеялся и потирал костлявые руки.


Каждый вечер я ложилась с мыслями о Шотландии, каждое утро просыпалась, чтоб узнать о новых тревогах. Франция настойчиво требовала ответа на сватовство короля, юный Карл слал из Версаля надушенные фиалками письма: «Вы пишете, мадам, что Вас смущает моя молодость.

Ах, если б мой возраст восхищал Вас так, как меня восхищает Ваш!»

Сесил почти ежедневно находил способ напомнить мне о другом Карле, эрцгерцоге Габсбурге, — он по-прежнему надеялся, что этот брак даст нам защиту от Испании. А в защите мы нуждались: герцог Альба, первый вельможа и военачальник Филиппа, перебрался из Испании в Брюссель. Уолсингем сообщал из Парижа тревожные вести: «Герцог постепенно стягивает в Нидерланды всю военную мощь Испании. Он сосредоточил здесь десять, пятнадцать, пятьдесят тысяч солдат — немцев, валлийцев, итальянцев, первоклассных ландскнехтов; подобных воинов эти края не видели с тех пор, как Юлий Цезарь привел из Рима свои легионы. И все эти войска готовы вторгнуться в Англию!»

— Как остановить Испанию, задержать ее войска, умерить ее амбиции, выпустить ей ветер из парусов? — стонала я в совете и за его стенами — это было мое утреннее приветствие и вечерняя молитва.

Робин смеялся:

— Что, если предложить Вашему Величеству прожект с участием Хоукинса? Похоже, лорды и купцы, вложившие в него свои средства, изрядно обогатились.

— Ox, прожектеры…

Передо мной в Присутственном покое и дальше в прихожей толпились просители — разношерстная публика со свитками пергамента наготове, и среди них, разумеется, множество бредящих золотом прожектеров — все они в мечтах чеканили золото, спали на золоте, ели золото, даже испражнялись золотом. Но этот Хоукинс…

— Из Плимута? Мореход?

Робин кивнул.

— Дайте ему денег, миледи, отправьте его в Америку, откуда испанцы везут свое золото, — вы и сами обогатитесь, и королю Испанскому насолите, — убеждал он. — Только одно: дайте, кроме денег, пушки. Ему надо вооружиться до зубов, чтобы на английских скорлупочках проскочить мимо испанских галионов и утереть нос вашему бывшему зятю!

Я любила его за эту непочтительность — за эту дерзость! Хоукинс был мне известен, его советы пошли на пользу нашему флоту. Но деньги, деньги, деньги…

— Сколько, Робин? — спрашивала я недовольно. — И чтобы все было тайно, пусть никто не знает о нашем участии…

Он сверкнул белозубой улыбкой — это уж, мол, само собой.

— Доверьтесь мне, сладчайшая миледи, доверьтесь мне!


Однако Шотландия постоянно была рядом, постоянно тянула за ноги, пока не затащила нас всех в свое первобытное болото. Ни Софокл, рыдала я при полуночных свечах, ни другой древний сочинитель не придумал бы истории трагичнее; боги обратили нас в актеров, зло суфлировало, страсти раскрутили сюжет. И с самого начала, с первой нити Судеб, в центре драмы была Мария.

О, она прикидывалась невинной, словно десятилетняя девственница, этакое дитя, только что из пеленок. Но судите сами по ее поступкам. Она сыграла на руку всем, кто говорит, что власть женщины, мол, противна законам Божеским и человеческим, подтвердила все, что говорилось против «чудовищного правления женщин», отбросила нас на сто, нет, на пятьсот лет назад! Женщина, похвалявшаяся своей властью над мужчинами, не сумела совладать с одним!

«Король», как по-прежнему называли несчастного Дарнли, стал чужаком жене и ребенку.

— Он не соизволил появиться даже на крестинах собственного сына! — возмущался герцог Бедфорд.

— Грязный забулдыга! — назвала его Мария перед всем двором, и только вмешательство графа Босуэлла помешало Дарнли ее ударить.

А затем на празднестве гражданских чиновников в степенном городе Эдинбурге он вышел, как все полагали, справить нужду.

Нужду! Да, свою собственную грязную нужду; сбежавшиеся на женский крик люди обнаружили его в прихожей, где он насиловал королевину фрейлину. Мария поклялась, что он ей больше не муж. А вскорости обострилась его болезнь, он испражнялся и мочился кровью, его лихорадило, по телу пошла красная сыпь, и все поняли, что Господь покарал его за похоть.