Глориана уступила Данте после долгих раздумий. Ей пришло в голову совместить, казалось бы, несовместимое – зеркало должно сослужить службу Данте, а потом, после исполнения его заветного желания, остаться у Глори. Но она не призналась бы даже самой себе, что двигало ею при таких обстоятельствах. Это было уязвленное самолюбие. Пусть до него дойдет, что для нее не имеет никакого значения, любит ли он другую женщину или нет. Ровно никакого значения.

А потом она отдалась телом, душой и сердцем человеку, который не мог остаться с нею. Человеку, принадлежавшему другой женщине, но честно заявившему о своих намерениях до того, как она уступила трепетному, страстному желанию, завладевшему ею с момента первой встречи с Данте.

«Ты уверена?.. – спросил он ее. – Ты уверена?..»

У Глорианы стоял комок в горле. Разумеется, теперь должны были начаться угрызения совести, подступить рыдания. Вместо этого она поймала себя на мысли: «Я уверена, что всегда жалела бы о том, если бы между нами ничего не произошло».

Да, теперь она отошлет его своею собственной рукой. У нее вырвался невеселый смех. Этот звук заставил Данте сесть на ложе их любви. Его рука потянулась к Глориане, и он привлек ее к себе на колени так несмело, словно ожидал сопротивления.

– Глориана?..

Она оставила без внимания его озабоченность и сосредоточилась на поисках блузки. Повернувшись к нему спиной, она на этот раз очень осторожно стряхнула пыль с нее.

– Я не хотел бы, чтобы ты сожалела о том, что произошло между нами сегодня, Глориана, – тихо сказал Данте.

– Сожалеть? О, вовсе нет! – Проклятые слезы, которые еще несколько мгновений назад могли бы быть побеждены, теперь хлынули из ее глаз весенним ливнем. Она приложила огромные усилия, чтобы ее голос не прерывался от слез. – О чем тут жалеть? Я просто следую традициям женщин семьи Карлайлов. – Она отказалась от мысли поднять с земли свою рубашку и нижние юбки – Данте так пылко любил ее на них, что они вдавились в землю и, казалось, приросли к ней. Она вернется за ними утром. Глориана надела блузку, на ощупь застегнула кнопки, а потом взялась за юбку. – Сначала бабка, потом моя мать, а теперь вот и я. Все мы прыгаем в постель к мужчинам, которые… О, да о чем тут говорить!..

Незамужняя бабка родила ее мать, потом незамужняя мать родила ее, Глориану. А теперь, может быть, в ее чрево заложено семя крошечной девочки, которая вырастет, чтобы поддержать эту роковую традицию. Красивая маленькая девочка с глазами цвета меди никогда не узнает, этого человека – этого полуприрученного тигра, – зачавшего ее в залитой лунным светом пустыне Аризоны, потому что ее мама отправит его в путешествие во времени.

Да, она по крайней мере попытается отправить его в это путешествие – при условии, что его невероятная история окажется правдой. Он, несомненно, оставит ее, несмотря ни на что. Так или иначе она его потеряет, даже не узнав, в каком веке он окажется, покинув ее.

Глориана застегнула последнюю пуговицу. Это мало отличалось от того, подумалось ей, как она обычно заканчивала облачение в свой костюм перед выходом на арену. К ней вернулись профессиональные улыбка и голос, и, вооружившись ими, она повернулась лицом к Данте.

– Знаешь, я подумала…

– Опять! – Выражение озабоченности на лице Данте сменилось тучей уныния, и он посмотрел на себя, словно только что увидев свою наготу.

– Может быть, нам следует попробовать…

– А! Такие мысли я одобряю. – Он окинул ее с головы до ног взглядом собственника, от которого она затрепетала, и одарил горячей улыбкой, вызвавшей у нее внутреннюю дрожь.

– Я не об этом. – Она не могла бы сказать, чьи мысли больше нуждаются в охлаждении – его или ее собственные. – Мы могли бы попробовать отправить с помощью зеркала в прошлое какую-нибудь вещь. Я так не хочу, чтобы ты застрял где-нибудь на полпути или что-то в этом роде.

Данте кивком указал на ее запястье:

– Этот браслет и другие вещи, о которых ты говорила, явились к тебе в целости и сохранности. А то, что у тебя исчезло, не перехвачено на полпути и к тебе вернется. Кроме того, у тебя большой опыт использования потусторонних свойств этого зеркала.

Большой опыт общения Глорианы с потусторонней силой заключался в перемещении стеклянного пресс-папье примерно на четыре дюйма. Ни ее бабка, ни мать никогда не говорили ей о том, что это зеркало было способно на подобные фокусы. Они возражали Глори, доказывая, что перемещение пресс-папье происходит лишь в ее воображении. Глори упрямилась и однажды попробовала сфокусировать зеркалом солнечный луч на головке шляпной булавки. В момент, когда это удалось, та вдруг улетела со стола, словно выпущенная из невидимой рогатки. Прежде чем Глориана опустила зеркало, солнце вцепилось в гипсовую модель ее руки, подаренную одним поклонником, и перевернуло ее ладонью вверх. После этого она убрала зеркало с глаз долой, в суеверном страхе перед заигрыванием с неизведанным миром. С тех пор она больше ни разу не пыталась перемещать предметы.

Ни один из этих предметов, как она теперь понимала, не был легковоспламенявшимся. Они были способны только… перемещаться. И ни один из них не исчез. Она содрогнулась при мысли о том, как это на нее подействует, когда она направит зеркало на Данте и тот исчезнет у нее на глазах.

А тихий внутренний голос нашептывал ей: «Он мог бы изменить свои намерения и остаться здесь, если бы увидел, что зеркало не работает». Она тут же отогнала эту мысль.

– Я никогда не отправляла и не получала ни одной из этих вещей по собственной воле.

Данте одобрительно кивнул:

– Значит, можно попытаться сделать это специально, чтобы посмотреть, что из этого получится.

– Можем попробовать с первым же лучом солца. И если не получится с первого раза, можно будет продолжить попытки.

Он бросил взгляд на черепаховый браслет Глорианы.

– Нет, нет, только не его. – Она накрыла браслет рукой. Будь она проклята, если отдаст Елизавете Тюдор все без остатка.

– Но тогда что же? У меня осталась старая одежда. Или, может быть, мой защитный нагрудник?

– Нет. Ничего из того, что принадлежит… что должно вернуться с тобой. Что-нибудь здешнее. Чтобы ты… чтобы ты… – «Чтобы ты взял с собой хоть что-то на память обо мне!» – кричало сердце Глорианы. – Чтобы ты мог показать эту вещь Елизавете в доказательство того, что у тебя было маленькое приключение. – Глориана огляделась вокруг. Увидев край своей рубашки, вдавленной в землю около бедра Данте, она подумала, не отправить ли именно ее – пусть объяснит своей бесценной Елизавете, как попало к нему белье другой женщины! Но в этот момент с луны сошло облако, и она высветила лапу карликового кактуса. Глориана осторожно сорвала его, остерегаясь колючек. – Держу пари, таких кактусов нету вас в… Куда ты должен отправиться?

– В Лондон, – с отсутствующим видом ответил Данте и взял из ее рук кактус. – Кое-кто из возвращавшихся конкистадоров пытался привезти эти странные колючие растения в Испанию, но ни одно из них не выдержало путешествия. Я видел, что от них оставалось, практически ничего, если не считать каких-то темных комков, утыканных колючками. Думаю, что ни один из них даже отдаленно не напоминал этот кактус.

– Пошли вместе с ним письмо с сообщением о том, что ты вернешься, как только завершишь свою работу телохранителя.

– Письмо! Превосходная идея, Глориана. Ди предупреждал меня, что бег времени здесь может отличаться от тамошнего, и она могла бы очень удивиться…

Для Глорианы было очевидно, что все его мысли были сосредоточены на Елизавете, а вовсе не на ней, не на путешествии во времени и не на этих нескольких минутах, которые он провел в обществе Глорианы Карлайл. Ей вдруг захотелось оказаться в темном сумраке своего фургона, где глухо храпит Мод, спрятаться от раздражавших ее противоречивых чувств.

Ее мать находила забвение в бутылке.

Глори вспоминала тяжелый дух виски, висевший в их фургоне после получения очередного письма от ее отца. Эти мужчины с их проклятыми письмами… Она понимала, однако, что, стараясь умертвить свои чувства, никогда не разрушит себя так, как это сделала ее мать. Она думала о том, что будет пить Елизавета, прочитав письмо Данте.

Может быть, шампанское, чтобы отпраздновать его неизменную преданность. Глори, разумеется, надеялась, что Данте не станет писать ей с помощью этого зеркала после того, как она отправит его восвояси. Иметь корреспондента из шестнадцатого века – только этого ей и не хватало!

Стремительно проносившиеся в голове Глорианы мысли угрожали раздавить ее осознанием того, насколько реальна и непоправима предстоящая разлука с Данте. Она отступила, потом сделала еще один шаг, и другой, и третий и вдруг устыдилась, поймав себя на желании, чтобы ее удержали.

– Сомневаюсь, чтобы у тебя были письменные принадлежности, – бросила она через плечо.

– У меня их нет.

– Я оставлю для тебя на ступеньках фургона свою шкатулку с бумагой, пером и чернилами.

Никогда Данте не было так трудно сочинять письмо, и не только потому, что он был плохо знаком с письменными принадлежностями Глорианы, например, с удивительной гладкой бумагой. Его трудности начались с приветствия.

Обращение «Дорогая Елизавета» покоробило его, потому что в нем не было ничего для него дорогого, и лицо, возникшее перед ним при мысли о слове «дорогая», вовсе не было лицом Елизаветы Тюдор.

«Моя суженая» также не годилось, потому что служило напоминанием ему только об одном дне в Холбруке, когда Глориана назвала его любимым, чтобы показать всем их отношения. Презрев свою ненависть к толпе, решив устроить представление без циркового шатра, обняла его и заставила толпу сменить угрожающее настроение на снисходительные улыбки.

Даже неопределенное «миледи» вызывало в нем протест, потому что любой мужчина, называющий так женщину, призванную царить в его сердце, не будет иметь у нее успеха.