— Возможно.

— Тогда напиши ему.

Рамиро закрыл ладонями лицо.

— Возможно, — глухо сказал он.

…Майские дни летели, как птицы. Вот мелькнул последний и исчез, канув в бирюзовое море, и пришло лето — жаркое, но гораздо менее засушливое, чем на континенте. Конечно, травы выцветали и струились янтарными прядями на вечном ветру. Конечно, земля временами шла трещинами, однако на острове было достаточно воды, чтобы почва продолжала плодоносить. Скоро нальются соком виноградные грозди, яблоки, груши; скоро придет черед первого урожая. Рамиро любил это время, как никогда любил, и так плохо было, что в этом году оно выдалось тревожным.

А потом настало одиннадцатое июня, и вместе с ним — день праздника Тела Господня. День, который Рамиро запомнил на всю свою жизнь.

Глава 13

Этот праздник, на сороковой день после Пасхи, в Фасинадо отмечали с размахом. Еще бы! Один из самых важных праздников католической церкви превратился со временем в день, наполненный яркими красками, радостью и счастьем. К нему готовились с мая, его заранее проживали, репетировали шествие, шили новые костюмы. И с рассветом праздник приходил в города и деревни, старые традиции казались незыблемыми, а все люди — родными.

Рано утром королевская семья отстояла мессу в соборе Святого Павла. Собор был убран цветами, витражи вычищены, и солнечный свет, падавший сквозь них, словно приобретал вкус. Рамиро стоял на коленях, склонив голову, и слушал, как кардинал де Пенья произносит проповедь. Храм был битком набит, но в нем царила тишина, только голос кардинала летел белокрылой чайкой.

— …Итак, все — войдите в радость Господа своего! И первые, и последние, примите награду; богатые и бедные, друг с другом ликуйте; воздержные и беспечные, равно почтите этот день; возвеселитесь ныне! Трапеза обильна, насладитесь все! Телец упитанный, никто не уходи голодным! Все насладитесь пиром веры, все воспримите богатство благости!

Был четверг, и колокола звонили, и по улицам текла радостная толпа. Перед собором после торжественной мессы разыграли «auto sacramental» — священное действо, представление, спектакль на тему дня. В мессе участвовали мальчики-певчие, а в процессиях — мальчики-танцоры, так называемые сеисес. Рамиро слушал тонкие, ангельские голоса детей в соборе, и казалось, что душа возносится и парит. Когда принц вышел на площадь следом за отцом и его ослепил солнечный свет, оглушил веселый рев толпы, — он подумал, что, может быть, все еще повернется к лучшему. Конечно, как может быть иначе? Он молился за это, молился всегда и особенно — сегодня.

Леокадия ехала рядом с ним верхом, и Рамиро доставляло удовольствие смотреть на ее лицо. В волосы она, как и королева Дорита, вплела живые цветы и выглядела прелестно. Но почему тогда ему все вспоминалась хрустальная красота Чарити Эверетт? Почему ужом скользнула мысль, что ей, наверное, понравился бы этот праздник? Ей, с ее любовью к культурному наследию, это древнее действо несомненно пришлось бы по душе.

Где она, Чарити? Возвратилась в холодную Англию, где свинцовое море омывает скалы, или же по-прежнему вкушает радости флорентийской жизни? Где она и как бы узнать о ней? В своих письмах лорду Эверетту Рамиро неизменно передавал искренние пожелания здоровья и счастья его дочери, англичанин отвечал такими же официальными словами — и ничего, никакой подсказки. Рамиро думал, что скоро забудет ее, эту английскую девушку с глазами голубыми, словно небо сегодня; но она возвращалась к нему в снах — не в тех, где царили кровь и ужас, а в других, полных тепла и печали.

Но пока не хотелось думать об этом. Рядом отец, улыбчивый сегодня, и мачеха, глядящая на Рамиро в кои-то веки благосклонно, и беспечный младший брат, посылающий воздушные поцелуи хорошеньким горожанкам, и Леокадия на горячей арабской кобыле — и это счастье, оно плещется вокруг, бездонное, как море.

Тянется праздник Тела Господня. Шагают великаны, карлики и чудовище Тараска. Фасинадские девушки с точеными нагими руками и взглядами, как темная магнолия, в неистовстве фейерверка разом раскрывают зонтики — зеленые, оранжевые, синие, — и плывут на карусели вздохов, любви и тоски. Трепещут яркие полотнища, цветочные гирлянды, ковры из живых цветов устилают улицы города, по которым шествуют многолюдные процессии. Накануне праздника местные жители собирают в окрестностях цветы и душистые травы — розмарин, тимьян, — чтобы выложить целые километры недолговечных ковров с чудесными многоцветными узорами. По ним ступают лошади, чья сбруя вся в цветах, словно ее коснулся алхимик, любящий природу.

Идут по улицам великаны и голованы. Великаны — высоченные куклы в ярких одеяниях, представляющие разных персонажей: библейских — Ирода и Голиафа, исторических — Калигулу, Тиберия, Нерона, или семь грехов смертных, или же Любовь. Смертные грехи чинно шествуют в процессии и по пути бьют зрителей по голове воздушными шарами, изготовленными из свиных мочевых пузырей. Попадаются и чисто испанские персонажи: Сид Кампеадор и средневековые короли; Рамиро разглядел Родриго, того самого правителя, о котором недавно пел Лоренсо. Есть и герои, целиком принадлежащие острову: Хулиан Безголовый, страшный, но справедливый победитель пиратов, и Морская Дева с длинными, до земли, черными волосами, охраняющая Фасинадо от бурь. Комические голованы с огромными головами из тряпок разбрасывают вокруг цветы и травы, хохочут, дурачатся; они — вечные спутники великанов, их отражение в кривых зеркалах.

Видны в процессии и лошадки, caballines; делаются они просто — на поясе у человека закрепляется каркас, покрываемый тканью, как лошадь попоной; спереди приделывается деревянная конская голова, сзади крепится хвост из веревки или конского волоса. Лошадки скачут и весело ржут, и настоящие кони отвечают им заливистым ржанием. Тараска, огромная змея, семиглавая гидра, дракон, ползет по улицам то открывая, то закрывая страшную пасть, и дети разбегаются с хохотом и визгом. Мужчины в костюмах дьявола, вооружившись кнутами, перепрыгивают через лежащих на земле младенцев, тем самым очищая их ото всех грехов; матери ахают и смеются: они знают, что прыгуны не причинят зла их детям, но беспокоятся все равно. Завораживает дождь из лепестков, которые, вальсируя в воздухе, плавно опускаются под ноги идущим. Летит сухой перестук кастаньет. Большая процессия, тянущаяся по городу, завершается дарохранительницей, священным сосудом, в котором хранятся Святые дары, Тело и Кровь Христовы, используемые для причащения. И снова, сделав круг по городу, королевская семья входит в собор, который поет и гудит, и это отзывается в груди тонким непрерывным звоном.

И снова голос кардинала де Пенья летит и растворяется:

— Бог восхотел, чтобы Пресвятые Дары не только сохранялись во всех церквах как источник всех благодатей и напоминание о вечной любви, но особенно он восхотел и устроил, чтобы этому почитанию и поклонению был посвящен определенный день в году — этот день, сегодняшний, праздник Тела Господня. Благодаря святой Юлиании возвышается этот праздник, это торжественное прославление Господа нашего Иисуса Христа, пребывающего на алтаре в Пресвятых Дарах…

И голова кружится, и кажется, что нет в мире дня лучше.

…После торжественного шествия королевская семья возвратилась во дворец — там тоже все было украшено живыми цветами, в пиршественном зале, помнившем времена столь древние, что даже хроники о них умалчивают, накрыты столы, а бальные залы ожидают гостей. Все знатные семьи Фасинадо были приглашены сегодня, и Рамиро видел радость на лицах окружавших его людей.

Он прошел в свои покои, чтобы немного отдохнуть и переменить костюм; тут же пришел и Лоренсо, сменивший свой серый наряд на изысканно-винный бархат.

— Тебе не жарко? — осведомился Рамиро.

— А тебе? — Лоренсо сбросил камзол, полагавшийся по традиции, и расстегнул пуговицы на вороте рубашки. — Религия убивает, мой друг. Как я еще не скончался, стоя на коленях в соборе?

— А я и не заметил, что там было душно.

— Ты, наверное, молился. А я считал мух.

— В тебе никакого религиозного рвения, Лоренсо.

— Должен же хоть кто-то сохранять здравый рассудок. Но, признаюсь, все это впечатляет. Я люблю праздники, люблю красивых девушек, а сегодня даже столетние старухи красивы, как молодые. И цветы все эти, и солнце… Не представляю, как живут люди на севере — там же солнца не бывает?

— Солнце везде бывает.

— Ну, его нет, например, в глубоких пещерах.

— Ты хочешь сказать, что на севере люди живут в пещерах? — поддел друга Рамиро.

— Не путай меня, — махнул рукой Лоренсо. — Лучше пойдем. Бал начнется через полчаса, и тебе танцевать там с Леокадией.

Камердинер помог Рамиро одеться. Сегодня на балу вся королевская семья должна быть в белом — это дань традиции, говорящей о чистоте крови. Хотя, если следовать логике, чтобы показать чистую кровь, следует одеваться в красное или, на крайний случай, в голубое — заодно и чистоту происхождения подтвердить. Но обычаи, придуманные кем-то из предков, иногда лишены логики. Сплошной каприз. И пришлось надеть белоснежный костюм, украшенный золотой вышивкой, — узоры лились по ткани; и еще белые сапоги, и короткий парчовый плащ.

— В кои-то веки в тебе можно признать принца не только по осанке и выражению лица, — одобрительно заметил Лоренсо, глядя на Рамиро.

— Зубоскаль дальше. Мне это нравится.

— Я знаю. Ты запоминай шутки. Потом сможешь рассказать их Леокадии и выдать за свои.

— Лоренсо, — сказал Рамиро, не оборачиваясь, — ты же все знаешь?

— Если бы я знал все, то уже завоевал бы мир. Вот Бонапарт полагает, видимо, что знает все. Ах, ладно, довольно шутить. К чему твой вопрос?

— Леокадия в кого-то влюблена. Или была влюблена. Ты не знаешь, в кого?