Меня, конечно, обыскивать никто не рискнет, но я всё равно тихо исчезаю за беседкой и ухожу за угол дома. Потому что окно кабинета Муратова выходит как раз туда, на глухой забор. И оно открыто…

От окна до забора метра три.

Оперевшись спиной на стену, кручу сигарету в пальцах и слушаю их голоса.

— Настя, паспорта лежали на камине. Мой на месте.

— Глеб… Я не знаю, что сказать. Ты что думаешь, я стащила свой паспорт? Зачем это мне?

— Вот и я не понимаю — зачем! — рявкает он тихо.

— Да не брала я… Поверь мне, я бы не стала позорить тебя перед гостями. Передумала бы — сказала до начала банкета.

— Настя…

— Ну, может, украли!

— Украли бы кольцо с бриллиантом, которое лежало сверху. А украли паспорт. Только твой. Да и кому тут воровать?

— Глеб… что ты хочешь от меня?

— Не ты?

— Какой мне смысл? Два года живём. Что поменяет печать?

— Кое-что поменяет.

— Что?

— Твой страх рожать не в браке.

— Да рано мне пока! Хоть в браке, хоть не в браке. Дай мне карьеру сделать. Хоть какую-то…

— Аа… да не вопрос, Настенька. Зав. отделением будешь сразу, как получишь документы по своей защите.

— Ну это смешно, Глеб, какой из меня зав, в двадцать четыре. Обсмеют.

— Ты думаешь кто-то посмеет обсмеять мою жену? — с угрозой в голосе.

— Просто позволь всему развиваться своим чередом! Не нужна мне эта должность таким путём.

— Всё, я сказал! Она нужна мне — эта должность. Чтобы была за тобой. И она будет. В самое ближайшее время.

— Зачем?..

— Ты мне вот что… скинь своё диссертационное исследование завтра на почту. Я почитать хочу на досуге. Что там за побочка была? Насколько она устойчива? Можно ли ее как отдельный эффект использовать?

— Глеб, ну о чем ты сейчас? С паспортом-то что. В ЗАГС опаздываем.

— Да похую мне на паспорт. Нас и так зарегистрируют. Для гостей церемония и для тебя. Документы я позже им передам. А безопасники пусть тихо мне найдут борзого. Кто посмел в моём доме самоуправничать.

— Они пока одного найдут, всех остальных перепугают! Ольгу мою уже перетрясло от этого обыска! Нехорошо это.

— Пусть боятся! Все. Особенно приближенные. А как они хотели?… Люди, Настенька, когда бояться перестают, начинают охуевать. Такова их природа.

— Да… я помню… именно это ты и сказал мне тогда, — с горечью.

— Когда?

— Ну… когда мы поссорились.

— Аа… Я извинился. Я был пьян и крайне расстроен. Не вспоминай об этом, пожалуйста.

Слышу звук поцелуя.

— Считай, что я ту запись удалил.

— Ну это же неправда, зачем ты врёшь. Ты никогда ничего не удаляешь.

— Ты просто не думай об этом. Её нельзя удалить.

— Почему?

— Потому что она может быть не в единственном экземпляре. И если ее смонтировать, вырезав пару кусков, то тебя нельзя будет отмыть даже до условного, понимаешь? Поэтому нам нужна страховка на этот случай. Вот сейчас проверка у нас, и если докопается Зольников до того эпизода… А он же, сука, как неутомимый бульдозер копает и копает! — с ненавистью. — Нельзя, в общем…

— Ясно…

— Ясно?… Я Настя столько ради тебя делаю. А ты мне один только этот эпизод и припоминаешь! — со злой обидой.

— Извини меня. Я знаю. Я очень благодарна, Глеб. Просто страшно…

— Ну чего ты боишься? Мы же целое. Ты меня никогда не предашь, я тебя. Верно?

— Верно… Поедем уже… Что тянуть? — нервно срывается ее голос.

— Настя… Настя… ну что ты? — ласково, утешающе. — Что за нервы, моя девочка? Я тебя никому никогда не отдам. Я всех уничтожу, кто посмеет на тебя косо взглянуть. И Зольникова этого в порошок сотру.

— Не надо! Хватит порошков… У меня на эти порошки аллергия!

— Тогда — успокойся. Что тебя трясёт всю?

— Да паспорт этот чертов… Мало ли что теперь?..

Врёт… даже я не видя ее глаз и лица слышу, что врет. А он и подавно видит. Но делает вид, что верит в ее искренность?

Забавная игра… Маньячная. А моя Настя марионетка… кукла… Он за ниточки дергает, она исполняет.

Зачем тебе эта игра в чувства Муратов? Это такая любовь у тебя к ней?

— Настенька моя… — с нотой похоти, — иди сюда.

— Глеб, да ты что… опаздываем!

Ну, давай, братишка, — смотрю я на часы. — Пора.

— Подождут. Столько сколько будет надо. Все, блять, у меня будут ждать! Никто и слова не посмеет сказать. Тут выше меня никого нет. А значит… и выше тебя!

— Глеб, телефон твой…

Выдыхаю…

Меня тошнит от факта, что он трогает её. Что она не смеет дернуться.

Открыв вторую фрамугу, Настя тихо причитает: «за что мне?». Глубоко и судорожно дышит.

— Настя! Прости, моя хорошая, — возвращается Муратов. — Отменяем сегодня ЗАГС.

— Почему?

— Зольников, мразь, поздравил! Не мог до понедельника потянуть. Знал же, что у меня событие!..

— Что — Зольников? — растерянно.

— Отправил таки, гаденыш, документы в Главк. Сука.

— И что теперь?… — испуганно.

— Ничего! — вдруг меняется его тон на весёлый. — Ничего, моя девочка! Всё будет хорошо… Нас это не коснётся. Пойдем, выпроводим гостей.

Их голоса отдаляются.

Какой ты самоуверенный упырь, Муратов!

Вытаскиваю из кармана булавку с микрофоном. Это стоило сделать еще вчера. Но и сегодня не поздно.

Подтягиваюсь на подоконник. Запрыгиваю.

Прикрепляю булавку незаметно к тёмной толстой портьере.

Вот так… Но все тебя меня мониторить. Во дворе слышу голос Муратова, он извиняется перед гостями ссылаясь на службу и должность.

Вежливо намекает, что пора на выход и церемония переносится.

Посомневавшись пару секунд, спрыгиваю на пол. Поправляю штору. И пока во дворе суета, я тихо прохожу в дом и поднимаюсь по лестнице наверх…

Глава 19. Качели

Свет в комнате выключен. Плотные синие шторы задернуты. Сквозняк из приоткрытого окна пускает по ним волны. Огромная кровать с темно-синим покрывалом, напротив зеркальный шкаф-купе во всю стену. Тяжёлые серебристые обои…

Все в этой спальне обычно, кроме одного «но». Здесь на этой кровати берут мою женщину… И это делаю не я.

На полке видео-фото-рамка. Там медленно сменяются слайды на каждом из них Настя и Муратов.

Это что вообще? Двадцать пятый кадр на подкорку?

Нажимаю на «выключить». По лестнице стук Настиных каблучков.

Сердце тревожно вздрагивает. Я встаю, делая шаг за приоткрытую дверь. Если она не одна, сейчас будет сложная ситуация. Война станет открытой и мне нужно будет экстренно эвакуировать сопротивляющееся мирное население. Та еще задачка! Таких упрямых жертв я еще в своей жизни не встречал.

Но заходит Настя одна, открывает шкаф, сдергивает с вешалки галстук и разворачивается, чтобы выйти с ним.

Встречаемся взглядами. Вскрикнув, хватается за сердце. Округляет испуганно глаза.

— Настя! Я очень тороплюсь! — кричит ей Муратов снизу.

Подношу палец к губам, показывая ей «тихо». Стреляю взглядом на выход.

Каблучки чуть несинхронно стучат, как будто Настя сбивается с шага.

Скидываю пиджак. Сажусь на кровать и падаю на спину, закрывая глаза. Целая ночь у нас…

Ну, если ты за ночь из неё исповедь не вытрахаешь, Зольников, грош тебе цена, как любовнику. И как следаку — тоже.

Оттягиваю галстук, расстегиваю пару пуговиц на груди. Потом — на рукавах. Подворачиваю повыше.

Через несколько минут слышу снова каблуки… Потом чувствую её взгляд.

— Уехал?

— Уехал…

Близко. В метре от меня. Распахиваю глаза.

— Иди ко мне.

— Серёжа… — сглатывает она тяжело.

Рывком присаживаюсь. Мой взгляд скользит по пышной газовой юбке.

— У тебя огромный выбор женщин. Ты можешь взять любую. Зачем ты?..

— У меня, действительно большой выбор, Настя. И именно поэтому меня не устраивает любая. У меня был выбор, я выбрал. Теперь нет выбора у тебя.

— А если я не хочу? — срывается ее голос.

— Мм… Муратова хочешь? — зло и скептически ухмыляюсь.

— Это не касается тебя!

— Ты забыла добавить «Любимый», чтобы услышать сама, какую дичь ты говоришь.

— Не любимый, — погорячилась я, отводит глаза. — Глеба я люблю…

— Да-а-а? — выбешивает. И моментально во мне просыпается дознаватель, которого я очень не люблю натравливать на женщин. Особенно на свою. Но, блять, просыпается. И я буду сейчас ломать…

— Я видел это видео, Настя, — блефую я, внимательно следя за ее реакцией.

Замирает, лицо бледнеет, дыхание сбивается.

— Какое еще видео?… — растирая горло рукой.

— Ты знаешь какое.

— Нет… — губы дрожат. — Не знаю.

— То самое, которое Муратов изъял из дела, — наугад осторожно прощупываю я.

— Какого дела?

— Твоего… Вернее того, которое должно было быть твоим, — поправляюсь я. — Оно у меня есть, Настя. Глеб Евгеньевич больше не монополист. Что будешь делать?

Ложась спиной на стену медленно сползает вниз. Юбка пышным облаком расползается по серому ковру.

Попал…

Встаю, делаю шаг к ней. Смотрю снизу вверх.

Поднимает пустой взгляд.

— Что вам надо от меня… всем?

— Я — не «все».

— Ну да… — застывает её взгляд в районе моего ремня.

Надо доламывать. А рука не поднимается. Внутренности сжимаются в комок, до тошноты. И я молчу…

Равнодушно скользит по моему телу выше, добираясь взглядом до глаз.

— Настя… я хочу, чтобы ты мне объяснила то, что я там увидел.

— А я… не хочу ничего никому объяснять. Уходите, майор.