Анна Берсенева - Кристалл Авроры

Нэла кивнула Кузнецову и отвернулась. Но отворачиваться вообще-то было некуда – он сел ровно напротив нее, и надо было бы старательно вертеть головой, чтобы не встречать его взгляд.

Корги, запрыгнув на соседний с хозяином стул, стала с таким доброжелательным вниманием разглядывать Нэлу, что та невольно улыбнулась.

– Это Лиззи, – представил Кузнецов. – В честь королевы Елизаветы Второй.

Все стали восхищаться Лиззи, и вышло, что общее внимание, почти заискивающее, уделяется именно ей. Хотя неизвестно, привлекла бы такое внимание другая, не кузнецовская собачка, да и пустили бы сюда другую собачку вообще.

– Ну, рассказывайте, что интересного происходит в культурной жизни столицы! – весело предложил Кузнецов.

На этот раз он обратился ко всем одновременно, и одновременно же все включились в разговор, вернее, повторили для него то, о чем только что шла речь: спектакль по голливудскому сценарию, новый фильм Кончаловского, Аллочкин журнал… О пальто из Сохо и о перекладывании плитки, правда, говорить не стали.

Кузнецов заказал облепиховый чай, для Лиззи поставили на пол миску с водой, она выпила немного, потом снова взобралась на стул и завертела головой с таким живым интересом, словно принимала участие в разговоре.

– Умнейшее существо, – видя общее внимание к корги, сказал Кузнецов. – На выставки на историческую родину летает, медали берет.

– Олимпийский резерв! – засмеялся Андрей.

– Для олимпиады по программированию тогда уж, – ответил Кузнецов. – Интеллект соответствует. А если лапу ей краской намазать, картину нарисует не хуже любого концептуалиста. Даже лучше. В Нью-Йорке можно будет продать. Правда, Нэла? – спросил он.

Досада от недавнего глупого спора уже прошла, и Нэла улыбнулась.

– Если куратора ей хорошего найти, то можно попробовать, – ответила она.

Как ни старались все сохранить беспечный тон, с появлением Кузнецова обстановка перестала быть непринужденной. С ним старательно общались, перед ним заискивали, но никто не считал его своим, это чувствовалось. Общий разговор затухал, несколько человек выпивали на посошок, двое уже поднялись, чтобы уйти.

«Мы с ним оба оказались чужими за этим столом, – вдруг поняла Нэла. – Хотя между нами нет ничего общего. Как странно!»

Проститься со всеми сейчас было очень кстати, что она и сделала.

Рождественский бульвар был ярко освещен, лампочки сверкали на деревьях, превращая осенние листья в чистое золото, а туман вокруг каждой такой лампочки – в золотые же шары. От этого казалось, что идет какой-то нескончаемый праздник, и хотелось его во мгле, которая уже накрывала Москву, чтобы длиться всю осень и всю зиму, а может, и всю весну.

Что-то близкое сердцу было и в этой октябрьской мгле, и в детской потребности праздника, что-то, бывшее в душе еще до рождения.

Кузнецов окликнул Нэлу, когда она собиралась переходить дорогу, чтобы идти к метро не по раскуроченному тротуару, а по аллее посередине бульвара.

– Подождите нас! – крикнул он. – Мы с Лиззи не успеваем за вашей легкой походкой.

Пришлось ждать, не убегать же.

– Что это вы так скоро ушли? – спросил, подходя к ней, Кузнецов.

– Совсем не скоро, – ответила она. – Мы довольно долго уже сидели.

– И вам надоела компания?

– Почему вы так решили?

– По вашему лицу. Вы плохо умеете скрывать свои мысли.

– Я и не старалась скрыть свои мысли, – пожала плечами Нэла. – К тому же в этом не было необходимости. Они никого не интересовали.

– А вам и обидно!

– Нисколько. Действительно нисколько, – повторила она. – Это не обидно, но грустно.

– Что именно вам грустно?

Кузнецов смотрел с прищуром, как будто ему в самом деле важно было это знать.

– Не мне грустно, – уточнила Нэла. – Грустно, что люди перестали интересоваться кем-либо кроме себя. Как Ионыч.

– При чем тут Ионыч? – Удивление Кузнецова было непритворным. – Это же из школьной программы что-то?

– Ну да, – кивнула она. – С годами Ионыч деградировал, и это выражалось в том, что он переставал интересоваться другими людьми. Эта компания сегодняшняя, эти люди – лучшие, ну пусть условно лучшие, по образованию своему хотя бы, по положению в жизни. И они – не кто-то из них, а они как целое – перестали интересоваться другими.

– Кем – другими?

– Всеми, кто не они. Это очень плохо.

– Для кого плохо?

– Вообще плохо. Для страны.

– Вы это серьезно сейчас сказали?

– Конечно.

– Потрясающе! – воскликнул Кузнецов.

– Что вас так потрясло?

– Да вам-то какое дело до этой страны? – Он смотрел на Нэлу со все возрастающим интересом. – Вы в ней и не живете даже.

– Это неважно, где я живу.

– Очень даже важно. Ну вы меня удивили! – Он покрутил головой. – Красивая, более того, манкая женщина, только не говорите, что вы этого не знаете – и что при этом в голове? Страна, Ионыч какой-то… Вам что, жить больше нечем? – Он обвел широким приглашающим жестом бульвар. – Осень золотая, красота кругом, мужчины на вас оглядываются – живите своей жизнью!

– Послушайте, – наконец рассердилась Нэла, – зачем вы затеяли этот разговор? Чего вы от меня хотите?

– Если я скажу, чего от вас хочу, вы обидитесь, – весело сказал Кузнецов. – Даже, может, по морде мне двинете. И хорошо еще, что у нас тут не Америка, а то и в суд бы на меня подали. Так что говорить я этого не буду. – Он окинул Нэлу странным взглядом и добавил: – А Саблин меня не зря вами завлекал. Вы на самом деле интересная штучка.

Это прозвучало так неожиданно, что Нэла даже приостановилась. Антон завлекал ею Кузнецова?!

– В каком смысле… завлекал? – проговорила она.

– Не волнуйтесь, в постель мне вас не предлагал, – спокойно ответил тот. – Хотя если бы я поставил такое условие, кто знает… Нет, чего не знаю, того не знаю, предполагать не буду. А что вы родственница Гербольда, потомок, так сказать – это да, показалось мне забавным. Не решающим, конечно, но для затравки. Прадед построил, правнучка перестраивает – согласитесь, в этом что-то есть. Дом конструктивистский на Плющихе, – заметив наконец, что Нэла смотрит на него изумленно, объяснил он. – Его же ваш родственник построил, вы не знаете, что ли?

Господи, дом на Плющихе!.. После того вечера, когда Антон показал ей свой долгожданный заказ, она больше и не интересовалась тем домом. Просто поразительно, насколько не интересовалась – он словно попал в какое-то слепое пятно ее внимания, она даже не удосужилась почитать, что за дом такой, даже в Википедию не заглянула!

Это было так странно, так выпадало из ее обыкновения, что она как вкопаная остановилась посреди бульвара. Лиззи тут же остановилась тоже и уселась на мелкий гравий аллеи, поворачивая туда-сюда умильную мордочку.

– Да что вы в самом деле? – удивленно произнес Кузнецов. – Говорю же, никаких похабных предложений ваш супруг относительно вас не делал. Нашел чисто культурную зацепку: моя жена – правнучка того самого Гербольда. Мне интересно стало, захотелось на вас взглянуть, вы на меня произвели благоприятное впечатление, я подумал: почему нет? Пусть Саблин берет этот заказ. Всегда же так и получается, – поснил он. – Личное общение – важный фактор. Муж ваш это знает.

– Да. Он знает, – с трудом проговорила Нэла.

Она не понимала, отчего ей противно – так, будто Антон в самом деле предлагал ее Кузнецову в обмен на вожделенный заказ. Такого не было, конечно, не было, наверняка не было, но… Такое могло быть, она понимала. Все, что она знала об Антоне, говорило ей об этом отчетливо и ясно.

– Виктор Павлович, мне пора идти, – сказала Нэла. – Хорошего вечера.

– Вы на машине? – поинтересовался Кузнецов.

– На метро.

– Ну дает Саблин! – воскликнул он. – Еще пешком бы жену ходить заставил! Может, зря я ему заказ отдал?

– Вам виднее, – ответила Нэла. – Всего доброго.

Она шла под переливчатыми фонарями и фонариками Рождественского бульвара, мокрый гравий ласково поскрипывал у нее под ногами, и на душе у нее было так тяжело, словно не огоньки вечного праздника, а лишь холод и мрак окружали ее.

Холода в этом году наступили рано – еще и октябрь не закончился, а небо уже опустилось так низко, словно снег вот-вот должен был прорвать мешок туч и высыпаться на землю.

Гербольд спешил вселиться в новый дом прежде, чем это произойдет.

Пожитки его были невелики, вернее сказать, их совсем почти не было, но кое-какую мебель он все же приобрел, и ее надо было доставить на Сокол до вселения, иначе в доме просто не на чем было бы ни спать, ни есть.

Вообще с мебелью вышла заминка. Можно было, конечно, выбрать что-нибудь на Сыромятнических складах – там хорошей мебели было в избытке на любой вкус, и ордер на нее Гербольд получил бы. Но делать этого не стал, после того как узнал ее происхождение. Поскольку до революции Москва жила таким образом, что на лето горожане уезжали за город, то и были оборудованы специальные склады, на которые можно было сдавать вещи для летнего хранения. А когда в восемнадцатом году стали уезжать уже не на дачи, а в эмиграцию, то многие оставляли вещи там же, на Сыромятнических, полагая, что безумие не продлится долго и по возвращении они получат их в целости и сохранности. Эту мебель теперь и раздавали по ордерам, но получить такую мебель Гербольд не считал для себя возможным.

Выручила бывшая однокурсница Наташа Ябузова. Он случайно встретил ее на Тверском бульваре, неподалеку от своего архитектурного бюро, разговорились, и выяснилось, что Наташа теперь проектирует предметы быта, и проекты эти воплощаются, так что ее мебель можно не только увидеть на чертежах, но и заказать в мастерской, которая к тому же и находится неподалеку от Сокола, за Петровским парком. Все это вышло кстати, хотя сама встреча с Наташей сначала показалась совсем некстати, потому что та была в Гербольда влюблена все время учебы во ВХУТЕМАСе, это знал весь курс, и сам он, конечно, тоже: она не могла, а может, и не хотела скрывать свое чувство.