И вот теперь он спешил забрать готовую мебель и доставить в свой новый дом.

К его неудовольствию, Наташа была в мастерской. Маловероятным казалось, чтобы она присутствовала при выдаче всех заказов, выполненных по ее чертежам; наверняка пришла сюда именно ради Гербольда.

Профессор Толковников когда-то сказал о Наташе: «Кто бы мог подумать, что у существа с такой эфемерной внешностью окажется такое уверенное дарование», – и это было в самом деле так.

О даровании свидетельствовала мебель, выставленная вдоль стен к приезду Гербольда. По всему своему виду стулья, письменный стол, шкаф и кровать были конструктивистскими – у Наташи и дипломный проект относился как раз к этому стилю, – однако все это было удобно и отлично приспособлено для повседневной жизни.

Гербольд убедился в этом, посидев на стуле, похожем на скелет диковинного синего животного, открыв волнообразный шкаф со множеством толково расположенных полок, и положив руки на темно-зеленую поверхность письменного стола.

– И на кровати полежи, – предложила Наташа.

Ее голос при этих словах стал еще трепетнее, чем обычно, и Гербольд почувствовал неловкость, представив, как укладывается на широкую кровать, а она стоит рядом и ожидающе смотрит на него голубыми нежными глазами.

– Кровать хороша, и так видно, – сказал Гербольд. – А у меня сапоги в глине, запачкать могу. Спасибо, Наташа.

– Так можно отправлять? – спросила она.

– Конечно.

– Григорий сейчас придет и за полчаса упакует. А мы с тобой пока можем выпить вина, – предложила Наташа. – За мою успешную работу.

Тут Леонид сообразил, почему мебель не была упакована к его появлению – не для демонстрации ее удобства, а лишь для того, чтобы он задержался в мастерской. Наташина невинная и, может быть, даже трогательная хитрость его раздосадовала. Все-таки она современная девушка, не пошлячка, не должна была бы прибегать к таким уловкам! А если учитывать ее дворянское происхождение, то не должна тем более.

Не было ничего особенного в том, чтобы полчаса провести за винопитием с однокурсницей, даже если не испытываешь к ней никаких чувств. Но Леонид по какому-то странному упрямству не мог заставить себя сделать эту малость. Общество Наташи, так явно не скрывающей своей влюбленности, было ему тягостно, и к тому же он понимал, что в разговорах за вином, во взглядах сквозь бокалы, в невольных улыбках все будет выглядеть многозначительно или во всяком случае будет именно так ею воспринято.

– Извини, Наташа, – сказал он, – работа в самом деле замечательная. Но у меня назначена встреча с коллегой. Грузовик внизу стоит, грузчики ждут. Шофер знает, куда везти.

От необходимости лгать Леониду было не по себе, но он ощущал свою ложь именно как небходимость, которая состояла в том, чтобы не ввести Наташу в заблуждение ни в малейшей мере и сделать это как можно более деликатно. Жаль, что деликатность должна представать в образе лжи, но ничего не поделаешь.

Успокоив себя этим умозаключением, Леонид сбежал по лестнице вниз – мастерская располагалась на чердаке двухэтажного дома – и, сказав шоферу нанятой загодя машины, чтобы доставил мебель в поселок Сокол, где он будет ее ожидать, быстро пошел прочь, надеясь взять извозчика у выхода из парка.

Гербольд еще помнил Петровский парк в его роскошном виде – с дачами под железными крышами, с умно проложенными аллеями и живописными искусственными прудами. В девятнадцатом году, когда он приехал в Москву и изучал ее с понятным любопытством провинциала, все это еще пребывало в дореволюционном состоянии, хотя и ветшало уже без ухода. Парк ему тогда понравился, и он предполагал, что будет приезжать сюда часто, но потом узнал, что год назад здесь публично расстреляли заложников – бывших царских чиновников и, кажется, священников, – и бывать в Петровском парке перестал, хотя признавал, что показательный красный террор был необходимой мерой на первом этапе становления молодого советского государства.

Поэтому теперь, шагая через парк, Гербольд оглядывал окрестности все равно что впервые.

Впрочем, они изменились настолько разительно, что так и можно было считать. В общем-то это было хорошо, потому что изменения были связаны с начавшимся строительством стадиона, но все-таки жаль было разрушенных летних павильонов, и засыпанных прудов, и вырубленных столетних деревьев.

Деревьев, впрочем, оставалось еще достаточно. Поодаль от главной аллеи под ними горели в туманной мгле костры, слышались голоса и конское ржание. Голоса были резкие, сердитые, надрывные и напоминали птичий грай. Как будто кто-то бросил камень в гнездо.

Через минуту это случайно пришедшее в голову сравнение стало более основательным. Раздался выстрел, еще один и еще, потом крик, мужской, потом женский, крик перешел в визг и от костров во все стороны бросились люди. Высокий мужчина в ярко-красной рубашке едва не сбил Гербольда с ног. Он держал на руках двоих детей, за ним бежала женщина, тоже с ребенком на руках, еще двое детей бежали самостоятельно, держась за ее юбку. По этой цветастой юбке, да и по всей внешности бегущих Гербольд понял, что это цыгане.

– Что случилось? – спросил он женщину.

Из-за детей та приотстала от мужчины, но в ответ на его вопрос испуганно вскрикнула, отшатнулась и, звякнув то ли монетками в косах, то ли браслетами на запястьях, пустилась быстрее. Дети оторвались от ее юбки, упали в грязь и заплакали.

– Да что же вы?! – крикнул ей вслед Леонид.

Цыганка не обернулась ни на детский плач, ни на его крик, а дети, когда он наклонился над ними, завопили так, будто он намеревался их зарезать, вскочили и, мелькая босыми пятками, бросились вслед за матерью.

Еще через мгновенье Леонида едва не смела целая цыганская лавина. Мужчины, женщины, дети, лошади мчались прямо на него, он едва успел отпрянуть в сторону и прижаться спиной к большому дубу.

Вслед за цыганами между деревьями показались трое в милицейской форме и еще один в кожаной куртке. Над его поднятой вверх рукой узко вспыхнуло пламя, сухо и резко щелкнул выстрел.

Через минуту милиционеры поравнялись с Леонидом. Тот, что стрелял, приостановился, будто увидел его боковым зрением, подошел к нему и спросил:

– Вы что тут делаете? Документы предъявите.

– Пожалуйста, – пожал плечами Леонид. И, протягивая свое профсоюзное удостоверение, на всякий случай уточнил: – Вы тоже из милиции?

– Уголовный розыск, младший оперуполномоченный Петров. – Он быстро изучил удостоверение и вернул со словами: – Проходите, товарищ Гербольд, не задерживайтесь.

– А что здесь происходит? – все-таки поинтересовался Леонид.

– Да цыгане вот, – ответил младший оперуполномоченный. – Чисто вши, не выведешь. С Нескучного сада погнали их, так они сюда перебазировались. Тут стадион строится, а тут они. Воровство, гадания, чуждые явления, короче.

– Но куда же им деваться, если нигде нельзя? – удивился Леонид.

– А пускай как все люди живут. На работу устроятся, – усмехнулся Петров.

– Все люди живут по-разному. И на какую же, интересно, работу возьмут цыганку с пятью детьми? – усмехнулся в ответ Леонид.

– А это не мое дело, – с неожиданной злостью бросил тот. – И не ваше, между прочим. Проходите, не задерживайтесь. Мы парк будем прочесывать.

– Уцелевших детей гонять?

Этот вопрос прозвучал в кожаную спину; Петров не обернулся.

Оставаться здесь, впрочем, не хотелось и без начальственных указаний. Леонид пошел к выходу из парка.

Из-за густеющих сумерек и из-за того, что не горели фонари, вдруг показалось, что он идет не через обычный городской парк, прежде даже аристократический, а через дремучий лес, что в лесу этом он совершенно один, и случись что, помочь будет некому. Это ощущение было странным, но очень сильным, оно вызвало такой мгновенный страх, от которого Леонида пронзила дрожь и сердце остановилось на несколько секунд. Никакого рационального объяснения этот страх не имел, но ощущение собственной беззащитности было таким острым, что справиться с ним было невозможно. Леонид остановился и, чувствуя, как слабеют ноги, схватился за растущий у аллеи раскидистый куст. Шипы укололи ладонь – куст был шиповниковый – и эти мелкие уколы оказались кстати, помогли прийти в себя.

– Ч-черт…

Он вытер пот со лба, несколько раз шумно вдохнул и выдохнул, стараясь выровнять сердечный ритм. И в то же мгновенье совсем рядом, за кустом, раздался еще один вздох.

Если бы необъяснимый страх не обострил его чувства, Леонид едва ли расслышал бы его, так он был тих и так резко оборвался, будто кто-то зажал кому-то рот. Но чувства его были сейчас обострены просто-таки как у барышни из института благородных девиц, все он поэтому расслышал, а расслышав, повел себя совершенно уж необъяснимым образом: не обращая внимания на колючки, резко раздвинул ветки куста – и увидел прямо перед собой глаза. Они были темны, но блестели так, будто в парке, где не горел ни один фонарь, откуда-то бил в них яркий свет.

– Здравствуйте, – глядя в эти невероятные глаза, сказал Леонид. – А я все время думал о вас.

И опять-таки, если бы он не впал так неожиданно во взбудораженное состояние нервов, то не произнес бы с ходу именно эти, унизительно сентиментальные слова.

– Здравствуйте, – сказала Донка. – Что же вы обо мне думали?

Без сомнения, это ее случайный прерывистый вздох он только что слышал. Но сейчас в ее голосе звучало спокойствие. Или, может, не в ее голосе Леонид его расслышал, а в себе самом – да, сам он почувствовал спокойствие при первых же звуках ее голоса.

– Я вас искал, – невпопад произнес он.

– Где же?

Ему показалось, что ее вопрос звенит отчужденностью, даже обидой, и он поспешно ответил:

– Во всех театрах. И в Мюзик-холле. Что в саду «Аквариум», знаете?

– Знаю. Но это не те места, где меня можно было найти.

– Я везде искал, – с мальчишеской глупостью заверил Леонид. – В ресторанах, пивных…