Что она могла на это сказать? Когда выяснилось, что у двухлетнего Вадьки аутизм и он не воспринимает происходящее вне его самого и вне того маленького пространства, в котором он только и может существовать, – выяснилось также, что папа единственный человек, который умеет настраиваться на его волну и которому ребенок позволяет это делать. Если в его пространство пытался вторгнуться кто-то другой, даже родной, даже с самыми добрыми намерениями – чтобы обнять его, просто погладить по голове, – Вадька заливался слезами. От нянь не было толку, и надолго они не задерживались, Лиля плакала, когда сын заходился криком от одного лишь ее прикосновения, бабушка с дедушкой выдерживали день-два, не больше… Ваня ушел с работы и стал заниматься только сыном. Альтернативы не было. Объективно не было.

Нэла вспомнила – когда Ваня начал водить ребенка в специальную школу и она спросила, как Вадька чувствует себя на улице, брат ответил спокойным тоном:

– Улицы боится. Дольше пятнадцати минут не выдерживает. Но месяца через три сможет уже час выдерживать, думаю.

Нэла тогда вздрогнула от того, какими временными единицами он теперь оперирует: месяц-другой на освоение одного навыка, полгода-год – другого… Она постаралась скрыть свой ужас перед тем, как идет и уходит время в том мире, в котором вместе с ребенком вынужден жить ее брат, как идет и уходит его жизнь. И до сих пор вздрагивала от стыда, вспоминая, что он тогда ее ужас заметил.

– Думай обо мне что угодно, – сказал Ваня, – но больше я такого не выдержу. А всех своих детей вместе с женами в Америку отправлять, это, знаешь ли, тоже не выход.

Вероятно, последняя фраза должна была играть роль шутки, но этого не получилось. Нэле показалось, что лицо у него темнеет с каждым следующим словом.

– Но что же делать? – чуть слышно проговорила она.

– Ты меня спрашиваешь?

– Ну а кого же я…

– Она, между прочим, не спрашивала, – перебил он. – Перестала пить таблетки и поставила меня перед фактом. У вас это, видимо, считается нормальным. А у меня – нет.

– Вань, – сказала Нэла, – но Таня же молодая еще, ей хочется ребенка, пойми же.

– Понимаю. – Усмешка исказила его лицо. – Но от меня детей больше не будет. Здесь таких детей ненавидят.

– Да за что их ненавидеть? – воскликнула Нэла.

– Я представить даже не мог, сколько в людях ненависти. И не к убийце же, не к вору!.. Всю жизнь буду помнить, – с исступлением, не слыша ее, продолжал он, – Вадьке три года было, я его в песочницу научился заманивать, чтобы он там машинку свою катал. Все мамаши сразу же детей оттуда вытаскивали, будто у него чума. Одна мне так и сказала: не приводите его сюда, здесь нормальные дети, нельзя их пугать, он же у вас ментальный инвалид! А он ни на кого не смотрел даже, наоборот, надо было следить, чтобы в него песком не бросали и совочками не колотили. Нормальные дети!.. – Он вздрогнул и замолчал. Потом произнес уже спокойным тоном: – Больше я этого не допущу. И вообще, не надо было об этом, Нэл, извини, что тебя нагрузил.

Сквозь стеклянную дверь было видно, как в саду Антон, встав на одно колено, обстреливает Альку шариками из нерфа, тот хохочет и пытается укрыться за смородиновым кустом, куст старый, голые его ветки обвисли до земли, и яркие шарики, застревая в ветках, празднично их расцвечивают.

Нэла молчала. А что она могла сказать? Что не надо переносить прошлое в будущее? Пошлость в этом духе уже сказал Чернышевский. Когда она училась в школе, «Что делать?» читать уже не заставляли, но она прочитала, потому что читала все подряд, и мало того что весь этот роман запомнился ей как одна большая пошлость, так еще и застряли в памяти пошлости мелкие, из которых он состоял, и про будущее, которое следует переносить в настоящее, запомнилась тоже.

Сколько всего никчемного сфотографировано ее памятью и навсегда в ней осталось!

Глава 3

– Может, через забор перелезем? – предложил Антон, подавая Нэле пальто в прихожей левертовского дома. – Я тебя перетащу.

Она живо представила, как он, почему-то за шиворот, тащит ее через штакетник, разделяющий участки Левертовых и Гербольдов, и, сдержав смех, ответила.

– Нет уж, давай по улице обойдем.

И вот они вышли на улицу и направились к своей калитке. Пройти надо было всего метров пятьдесят, но странное ощущение охватило Нэлу. Показалось, что мир отступил от нее всеми своими событиями, но при этом затопил своими чувствами. Да, все чувства мира сделались вдруг воздухом, которым она дышала, и светом, разгоняющим тьму, и еще чем-то, что не имеет названия, но без чего физически не может жить человек.

Ей было так хорошо в этом странно преобразившемся мире, что она засмеялась.

– Что ты? – спросил Антон.

– Просто.

Тут она вспомнила разговор с братом, и ей стало стыдно за свою умиротворенность, но может, это и не умиротворенность, а самое настоящее счастье. Когда оно началось, счастье, с чего началось?

Чтобы это понять, требовалось что-то вроде анализа, но она не успела произвести его у себя в голове, потому что Антон взял ее за руку и сказал:

– Смотри, подскользнешься. Листья.

Он и в юности всегда брал ее не под руку, а за руку, в этом была такая доверительность, что у нее сердце каждый раз вздрагивало. Пока она не поняла, что он делает это машинально и что этот жест, так много говорящий ее сердцу, ничего для него не значит.

Нэла посмотрела себе под ноги – листья в самом деле устилали асфальт. Она вспомнила, как дворник неделю назад говорил ей: требует ваше правление, чтоб я листья с газонов не убирал, траве от палых листьев польза и козявкам всяким, так ведь глупости это, и как не убирать, их же по всей улице разнесет! Вот, разнесло.

И они идут с Антоном домой, скользя по приставшим к мокрому асфальту листьям старых лип, на улице Сурикова крупнолистные липы, а на Поленова клены альба, а на Шишкина ясени, и сахарные клены на Брюллова… Ей было радостно думать об этих деревьях и об этих улицах, и то, что Антон держал ее за руку, было частью ее мыслей, и более чем частью, и более чем мыслей.

– Что мы пили? – с недоумением спросила она. – Я какая-то пьяная.

– Да ничего особенного. Мы с Ванькой коньяк, вы с Таней вино. Белое вроде.

Он остановился, глядя на Нэлу удивленно и радостно.

– Мне стало очень хорошо, – сказала она. – Сама не понимаю, почему.

– Проект тебе понравился потому что, – ответил он. – Увлеклась наконец.

Нэла и думать забыла про проект, но когда Антон сказал о нем, то оказалось, что совсем не забыла. Гармоничный и простой рисунок здания, построенного ее прадедом, возник у нее перед глазами так ясно, будто был прочерчен светящимися линиями в темноте соколянской улицы.

– Да! – Она засмеялась от такой отчетливой ясности и рисунка, и улицы, и Антоновых слов. – Хороший дом, правда?

– Правда.

Он улыбался. Глаза искрились, как кристаллы Авроры. Она смутилась, подумав так. Будто он мог угадать ее мысли.

– Я этого ждал, – сказал он.

– Еще скажи, что для меня этот проект сделал! – фыркнула Нэла.

– И для тебя тоже. – Он притянул ее к себе и проговорил ей в висок: – Хотел, чтоб ты увлеклась.

– Чем увлеклась?

Виску стало щекотно от его дыхания.

– Да хоть чем. Лишь бы ко мне вернулась.

Она приехала в Москву полгода назад, сразу же оказалась в его постели и не провела вне ее за это время ни одной ночи, но он был прав: она вернулась к нему только сейчас. Простой красоты рисунок, лежащий на его столе, притянул ее как магнит.

Они уже стояли у калитки, Антон открыл, и вошли.

Нэле показалось, что дом переменился тоже. Как будто не в заколке, а у нее в глазу был кристалл, отдаляющий какой-то, и наконец его вынули, и все сделалось сразу очень близким, и не взгляду только, но сердцу. Как странно, что такое преображение – магическое, она бы сказала, если бы ее не коробили подобные определения, – началось с такой рациональной вещи, как проект реконструкции прадедова здания, пусть даже и удачный, и гармоничный проект.

Антон пошел в ванную, а Нэла поднялась в свою детскую. Когда она вышла замуж, туда поставили двуспальную кровать, и если они приезжали в Москву с Антоном вдвоем, то жили в этой комнате.

Всего полгода назад ей казалось, что они больше не войдут вдвоем в эту спальню, но вошли, потом казалось, что между ними не возникнет никакой близости, кроме физической, но сейчас переменилось и это.

Нэла переоделась в халат и села на кровать. Все ее движения были машинальными, потому что она прислушивалась к себе, будто беременная.

«Что же Тане теперь делать?», – подумала она.

Мысль пришла некстати: Нэла была последним человеком, у которого Тане стоило бы спрашивать совета.

Заскрипела лестница, вошел Антон, сказал:

– Кран над раковиной не открывай пока, резьба сорвалась. Завтра сделаю. Душ можешь включать.

Он умел делать все, а поскольку она вышла за него почти одновременно с тем, как вышла во взрослую жизнь, ей долго казалось, что по-другому не бывает, тем более что он и сам не придавал значения своему умению починить кран или вбить гвоздь. Когда расстались, она поняла, что бывает и по-другому, и даже обычно бывает по-другому, но ей не захотелось вернуться к нему от того, что некому стало чинить краны и вбивать гвозди. И от того, что ни с кем ей не было так хорошо физически, как с ним, не захотелось вернуться тоже.

И вдруг это переменилось, и, как ни странно, как даже ни смешно, но самое поверхностное размышление доказывало, что действительно переменилось в ту минуту, когда появился эскиз, будущий дом, который непонятно почему стал ей дорог. В самом деле гены, может, иначе как объяснить.

Антон ждал ее с нетерпением, этого нельзя было не понять, когда Нэла вернулась из ванной в уже темную спальню и он откинул край одеяла, чтобы она легла к нему, и обнял ее с нескрываемым желанием, с возбужденной лаской. Но этого не следовало и переоценивать: чаще он хотел ее, чем не хотел, и никогда не бывал с нею груб, то есть в постели никогда…