Анна Берсенева - Кристалл Авроры

Все это она могла бы сказать своему мужу. Но молчала. Его «надо нам возвращаться», брошенное вскользь, как само собой разумеющееся, будто она была его рукой или ногой, будто не было у нее ни собственной жизни, ни работы, ни друзей, ни стремлений, ни представлений о счастье, – сразило ее наповал, заставило онеметь.

В тот вечер Антон не стал продолжать разговор – допил пиво, лег и уснул как убитый. Но, конечно, никуда его мысли не девались, как не исчезает бесследно ничто, поселяющееся у человека в сознании.

Все начало происходить так быстро, что Нэла не верила, что это происходит наяву. События кружились перед нею, как фигуры на детской карусели. Они с Антоном совсем недавно стояли перед такой каруселью в нормандском Онфлере; после того как он купил подержаный «Опель», их путешествия по выходным стали еще разнообразнее. Только в том кружении фигуры не исчезали, каждая лошадка и жирафа появлялась перед глазами снова и снова, а в неожиданно начавшемся кружении их жизни все исчезало мгновенно, как в воронке, куда уходит вода, увлекаемая силой Кориолиса. И непонятно было, какая сила уносит в бездну их общую жизнь.

Антон съездил в Москву, вернулся, уволился из мастерской Гюнтера, продал машину, сказал, что нашел работу и что Нэла приедет к нему сразу, как только он снимет квартиру, то есть в ближайшее время, но если она хочет, то можно сразу ехать вдвоем, только придется им тогда пожить раздельно, потому что с ее родителями жить он не хочет, а перебиваться по дядькиным знакомым вряд ли захочет она, если б те и предлагали.

Нэла слушала его и не верила своим ушам.

– Тебе что, вообще ничего не дорого? – спросила она однажды вечером.

Антон только что вернулся от приятеля, с которым вместе работал у Гюнтера – относил дрель, которую брал месяц назад, чтобы повесить картину, купленную как раз в Онфлере у уличного художника.

– Что не дорого?

Он смотрел на нее и не понимал, о чем она спрашивает, глаза у него блестели, и ясно было, что он уже не здесь, не на тихой этой улочке, а там, где задумал для себя другую жизнь, и нет на белом свете такой силы, которая могла бы его заставить от той желанной жизни отказаться, и уж точно не является такой силой любовь, если она вообще у него есть.

Самое ужасное было в том, что, думая все это, глядя на своего мужа, Нэла чувствовала, что ее любовь к нему только усиливается, когда она видит его вот такого, ерошащего волосы надо лбом, думающего непонятно о чем, стремящегося непонятно к чему и обнимающего ее с такой лаской и силой, которой и тело ее, и сердце отвечают одновременно.

Да, не дождавшись, чтобы она уточнила свой вопрос, Антон обнял ее, и они стали целоваться, потом оказались в кровати, потом уснули одновременно, будто провалились в беспамятство, а назавтра он уехал чуть свет, потому что в Москву был ранний рейс, напомнив Нэле, что ждет ее не позже как через месяц и, если надо, приедет, чтобы помочь ей продать ненужные вещи, собрать нужные и перевезти ее в Москву.

Она была так ошеломлена, что не могла даже сказать ему, что не будет ничего этого делать – ни продавать, ни собирать, ни переезжать.

А когда он уехал, то поняла, что не может без него жить.

Физически не может – задыхается. Это было так странно! Когда Нэла почувствовала это впервые, то испугалась, потому что никогда еще ее чувства не становились физическими ощущениями. Они были тонкой материей, им не место было в горле, пищеводе и желудке, но теперь вдруг оказалось, что у нее именно сдавливается горло, сужается пищевод и выворачивается желудок.

Она не могла ни есть, ни пить, ни дышать, днем еще было ничего, а ночами, и особенно под утро, подступал такой ужас, что, живи Нэла на высоком этаже, она не была бы уверена, что не выбросится из окна. Она читала о том, что так бывает, но и представить не могла, что подобное может происходить с нею – ее жизнерадостность была надежной страховкой от явлений такого рода. Но теперь это происходило, день за днем, ночь за ночью, и к исходу недели она совершенно обессилела.

«Зачем я себя мучаю? – наконец подумала она, глядя, как светлеет окно. – Он что, в Зимбабве меня зовет? Да в Москву же, это же я ее люблю, не он даже!»

Это была правда. Может, потому что все пять лет, которые она жила в Германии, Нэла приезжала в Москву по любому поводу – театральной премьеры или выставки в какой-нибудь маленькой галерее было для этого достаточно, – а то и без повода вовсе, а может, и по какой-то другой причине, о которой не ко времени было думать сейчас, но она не чувствовала никакой своей от Москвы отдельности. Дело было, пожалуй, даже не в том, что там были родители, брат, дом на Соколе, но в том, что Москва была шкатулкой с драгоценностями, и сердце у Нэлы замирало каждый раз, когда она открывала ее, и она могла открывать ее снова и снова, это не надоедало никогда, как никогда не надоедало ей подниматься по ступенькам Большого театра или гулять по бульварам от Арбата до Неглинной.

И стоило ей подумать об этом сейчас, как драгоценная шкатулка открылась в ее сознании будто наяву, и исчез необъяснимый мучительный страх, и перестало сжиматься горло, и она наконец вздохнула так глубоко, что воздух побежал по всему ее телу, оживляя его.

«Я же всегда знала, что должна жить в большом городе, где каждую минуту происходит новое, – впитывая этот живительный воздух каждой клеткой, подумала она. – Вот это теперь и будет, и хорошо!»

– Я поеду в Москву, – сказала Нэла. В наполняющейся утренним светом комнате ее одинокий голос прозвучал странно, но ей необходимо было произнести эти слова вслух. – Буду жить там с Антоном и буду счастлива.

Нэла открыла глаза в кромешной тьме. Ей казалось, что она спала, но нет, наверное. Ни проблеска рассвета не было за окном, значит, прошло совсем мало времени.

– Почему не спишь? – спросил Антон.

Скорее следовало удивляться тому, что он не спит сам и что голос его звучит так, будто он и не засыпал даже.

От воспоминаний, которые некстати теснились в голове, Нэла чувствовала смуту и едва ли не страх.

– Так. Мысли всякие, – сказала она.

Пожалуй, зря сказала, ей совсем не хотелось, чтобы он знал, какие это были мысли.

– Какие? – тут же спросил он.

Ее глаза привыкли к темноте, и она видела, что Антон лежит на боку, подперев голову рукой, и смотрит на нее. Его глаза поблескивали, хотя света в комнате не было. Точно так же, без видимого источника света, поблескивали кристаллы Авроры на заколке, которую, вынув из волос, Нэла оставила на столике у кровати.

– Всякие, – ответила она. И добавила наобум: – Про дом, например.

– Про какой дом? – Он удивился, но тут же догадался: – Гербольдовский, на Плющихе? Нашла про что ночью думать! Какой ты хочешь, такой его и сделаю, Нэл, слово даю.

Он сказал это с такой мальчишеской интонацией, что Нэла засмеялась. Остатки смуты вылетели из ее сознания, будто она окно у себя в голове распахнула.

– Что я могу хотеть? Я его еще и не знаю даже, – сказала она. – В архиве надо посидеть. Папу расспросить – может, он что-нибудь расскажет.

– Давай, – Антон притянул ее к себе, и она зажмурилась, ткнувшись лбом в его плечо. – Твой он, твой, не сомневайся.

Она, конечно, не считала своим дом, построенный архитектором Гербольдом. Ее дом был здесь, на Соколе. Впрочем, и его ведь тоже построил этот неведомый прадед.

Гербольд не заметил, когда пришло чувство, что этот дом – его. Во всяком случае, произошло это уже давно и можно было бы к этому привыкнуть, но он не привык, и каждый раз, когда подходил к дому, чувствовал, как рука счастья сжимает его сердце. Эта метафора, однажды пришедшая в голову еще три года назад, оказалась такой точной, что он помнил ее до сих пор.

Но вообще он старался не думать о таких вещах, поскольку еще в ранней юности заметил, что сентиментальность является заменой настоящим чувствам и что сентиментальны чаще всего люди сомнительных моральных качеств.

Впрочем, все, что происходило сегодня в течение рабочего дня, никоим образом не способствовало сентиментальности, да и никаким чувствам не способствовало. Было общее заседание Объединения современных архитекторов, в которое он вступил год назад, с Ассоциацией новых архитекторов, только что образовавшейся. Спорили до посинения – Гербольда особенно вывело из себя заявление Мельникова, что он-де превращает инженерную конструкцию в фетиш. А когда вышли на улицу, то Коля Незлобин, с которым вместе учились во ВХУТЕМАСе, а потом основали архитектурное бюро, мрачно сказал:

– Спорим, ругаемся – мы им про монолитный облик здания, они нам про психологическое восприятие архитектуры… А на самом-то деле что прикажут, то и будем строить, еще спасибо скажем, если хоть что-нибудь дадут.

Гербольд вспылил в ответ на Колины слова, но потому и вспылил, что понимал их справедливость. Их бюро теряло заказчиков одного за другим, тот же единственный заказчик, который не терялся, а наоборот, набирал все больше силы, хотя больше уже, кажется, было некуда, – этот заказчик не интересовался спорами между конструктивистами и рационалистами, имел собственные представления о том, что и как следует строить, а главное, о том, чего строить не следует, и настаивал на этих своих представлениях – примитивных, иногда просто дремучих – с абсолютной безапелляционностью.

Гербольд открыл калитку и пошел по расчищенной от снега дорожке к дому. С каждым шагом по ступенькам крыльца он чувствовал, как усталость и раздражение, наполняющие его, рассеиваются, то есть буквально рассеиваются по его телу и оттого теряют силу.

«Надо будет у Ольги спросить, что за эффект такой, – подумал он уже почти весело. – Возможно, есть физиологические обоснования».

Он не стал отпирать дверь сам, а позвонил, ожидая услышать топот Васиных ножек и вслед за ним не звук даже, а отзвук, возникающий в стенах дома от шагов жены. Менее всего он был склонен к какой-либо мистике, и потому считал, что этот отзвук – а Леонид слышал его каждый раз, стоя на крыльце и ожидая, когда она откроет ему, – является просто физическим колебанием определенной частоты, а сам он всего лишь обладает способностью улавливать такие частоты, как прибор. Существует ли такой прибор в действительности, было ему неизвестно, но хотелось думать, что существует. Иначе пришлось бы думать как раз о всяческих сентиментальностях, чего он вот именно терпеть не мог.