– Она с концертмейстером репетирует, – с гордостью сказал Леонид. – Концерты скоро будет давать.

Открылась дверь дома, Донка сбежала по ступенькам, подошла к мужу и Ольге.

– Спасибо, Ольга Алексеевна, что с Васей побыли. – Она так и не привыкла называть обоих Морозовых без отчества, просто по имени. – Что ж, пойдем домой?

Это Донка сказала уже мужу. От того, как она посмотрела при этом ему в глаза, у него забурлила кровь, притом буквально забурлила. Ничего чувственного не было в светлом взгляде ее черных глаз, но он почувствовал такое сильное желание, что самому стало неловко. Может быть, оттого, что она еще была возбуждена недавним пением и танцем, и ему передалось ее возбуждение. Хотя нет. Конечно, не по этой причине.

– Уже домой? А я вас хотела к нам позвать! – сказала Морозова. – Еще рано совсем, а у нас нынче гость интересный, для вас, Леня, в особенности. Да и сколько уже не было случая посидеть, поговорить. Придете?

Леонид заколебался. Конечно, он голоден, устал после работы, но ведь и выходной завтра, и интересный гость – почему для него в особенности? – и в самом деле давно у Морозовых не были… Он краем глаза взглянул на жену и сказал:

– Спасибо, Оля. С удовольствием придем. Если Донка не против.

Ее лицо просияло. Она до сих пор не привыкла, что он любит исполнять ее желания, а потому легко их угадывает.

– Васю домой отнесу и приду, – сказала Донка. – А вы теперь же идите.

– Васю я и сам отнесу, – возразил Леонид. – И, кстати, возьму ужин. Не будем Марфу обижать, не зря же она готовила. Идите, идите. Через четверть часа буду.

Глава 8

У Морозовых Леонид оказался не раньше чем через три четверти часа. Вася, когда с него стали снимать шубку, надевать байковую ночную рубашечку и укладывать, проснулся и расплакался. Пришлось поить его теплым молоком и носить по детской на руках, чтобы он уснул снова. От его раскрасневшихся в тепле щечек до сих пор пахло морозом. Свежестью, вернее.

Единственное сходство сына с Донкой состояло в форме глаз, цвет же у них, миндалевидных, был светло-серый, как у Леонида, и взгляд, Донка утверждала, такой же внимательный, как у него. Леонид поцелуем осушил слезу в уголке Васиного глаза, и слеза эта показалась ему сладкой.

К тому времени как он спустился из детской вниз, Марфа обернула кастрюльки с едой полотенцами и укутывала их поверх полотенец шотландским пледом. Плед Морозова подарила через несколько дней после той ночи, в которую Леонид одолжил его, чтобы Донке было чем укрыться в его пустом доме. Когда он принес плед обратно, Ольга сказала: «Оставьте себе, Леонид Федорович. На память». Она была прозорлива, поэтому догадалась, что события, связанные у него с этим пледом, стоят памяти. А может, никакой не надо было для этого догадливости – все читалось тогда по его лицу.

– Не надо плед, Марфа, – сказал Леонид. – Идти пять минут, не остынут.

Он шел по деревянным мосткам соколянской улицы, смотрел на сверкающее яркими звездами небо, чувствовал усталость – в конце концов, ведь это только усталость обычного рабочего дня, ничего больше, – радовался, что впереди вечер с друзьями, а за ним ночь, и Донка, и Васино сопенье за стеной, и знал, что все это вместе есть счастье, неизвестно за что подаренное ему судьбою.

В доме у Морозовых чувствовался праздник. Впрочем, возможно, это ощущение происходило из-за того, что Ольга умела создавать простую, но оригинальную атмосферу даже в пустоте. Когда, только начав строительство своего дома, Леонид побывал у Морозовых впервые, их дом именно был совсем почти пуст, но все равно не был ни уныл, ни похож на какой-либо другой. Псковский домик матери, крошечный и уютный, а тем более его холостяцкая комната на Рождественском бульваре не производили на Леонида такого впечатления, как морозовский дом. Это стоило удивления, потому что Ольга была типичной современной женщиной и, соответственно, ее жизнь проходила в основном не дома, а на работе в Первой градской больнице. Впрочем, хоть Донка проводила дома целые дни – игру в любительском театре вряд ли следовало принимать во внимание, – создавать такую атмосферу она не умела. То ли неприкаянность ее прошлого была неодолима, то ли вкус Ольги Морозовой недосягаем.

Стол был уже накрыт, посередине стояло блюдо с узбекским пловом, но принесенной Леонидом еде все обрадовались.

– Марфа ваша – просто сокровище, – сказал Виктор Морозов, когда из открытой кастрюльки с кнелями под грибным соусом пошел головокружительный запах. – Где вы ее только нашли?

Донка познакомилась с Марфой в то время, когда обе они скитались без крыши над головой по вокзалам и каким-то еще местам, о которых она вспоминать не хотела, а Леонид и рад был, чтобы его жена забыла их как можно скорее. Появлению Марфы, которую Донка, выйдя замуж, неизвестно как отыскала, он не обрадовался именно по этой причине. Но Донка проявила настойчивость, и Марфа водворилась на Соколе. Что, учитывая Донкину неумелую бездомовность, пришлось кстати, особенно когда родился Вася.

Обещанный гость уже сидел на диване под прекрасным сюзане, привезенным Ольгой из Туркестана. Он в самом деле оказался интересен Леониду, потому что отчасти являлся его коллегой. Звали его Эндрю Бенсон, он был инженером и приехал из Детройта, чтобы строить на дальней окраине Москвы завод для производства автомобилей Форда. Бенсон прибыл в СССР недавно, русского языка еще не знал, но намеревался изучать. Впрочем, все собравшиеся, кроме Донки, знали английский, кто в совершенстве, как Виктор, кто на приемлемом уровне, как Леонид и Ольга, так что трудностей при разговоре не возникало. Да и в самом Эндрю было так много обаяния, что невозможно было представить, чтобы общение с ним могло оказаться трудным. Одни лишь его глаза, светло-голубые, то и дело вспыхивающие улыбкой, вызывали мгновенную приязнь.

– Мы, Леня, пока вас не было, спорили, – сказала Ольга, раскладывая по фарфоровым гарднеровским тарелкам нарезанный курник; Марфа готовила этот многослойный и многосложный пирог виртуозно. – Я считаю, что Москва выглядит уныло, а Эндрю со мной категорически не согласен.

– Даже ваш Сокол вовсе не выглядит уныло, – заметил Эндрю. – Кстати, кто придумал такое эффектное название?

– Намеревались строить в Сокольниках, – ответил Леонид. – Потом строительство перенесли, а название осталось в таком вот виде. В Сокольниках площадка оказалась неподходящая, – пояснил он. – А здесь песчаные почвы отлично подошли.

– Сокол наш ото всей остальной Москвы отличается разительно, – добавила Ольга. – Потому мы и решились на переезд, хоть я на Остоженке родилась, а здесь дальние выселки, и даже электричества у нас до недавних пор не было, и на работу мне отсюда через весь город ехать приходится.

– Но в части того, что Москва застраивается уныло, я согласиться никак не могу, – вернулся к теме Леонид. – В конце концов, это относится к моей профессиональной сфере, и я с уверенностью скажу: такого размаха, такой свободы, как в нынешнее десятилетие, архитектура никогда еще не знала.

– Оно заканчивается, – произнес Морозов.

– Что заканчивается? – не понял Леонид.

– Десятилетие. Начинается новое.

– Это всего лишь числа, Витя, – пожал плечами Леонид. – Двадцать девятый год или тридцатый – это всего лишь хлопок пробки от шампанского.

– Кстати, о шампанском, – сказала Ольга. – У нас есть бутылка, и я предлагаю распить ее сейчас же.

– Жалко, Ольга Алексеевна, – заметила Донка. – Ведь вы ее наверняка к новогодней ночи приготовили.

– В новогоднюю ночь я работаю, Витя к матери поедет. Открывайте, Леня. Только не гусарствуйте, я боюсь, когда пробка стреляет.

Стреляющей пробки Леонид, конечно, не боялся, но Ольгину просьбу выполнил. Шампанское, лишь слегка хлопнув, полилось в бокалы, и его веселый шелест усилил ощущение праздника.

– Я рад быть в Москве и рад, что Виктор познакомил меня со своей женой и друзьями, – сказал Эндрю. – Я понимаю, что имеет в виду Леонид, когда говорит о невиданном размахе. Мы тоже это ощущаем – я имею в виду всех, кто приехал сейчас в СССР из Америки. Нас ведь здесь много, – пояснил он, глядя почему-то на Донку. – Советское торговое представительство опубликовало в Нью-Йорке рекламу, что вы нуждаетесь в специалистах, и на десять тысяч вакансий сразу же прислали сто тысяч заявлений. Представьте себе только!

Донка улыбнулась. Странно было, что слова Эндрю вызвали у нее улыбку, она ведь не понимала их смысл. Да если бы и понимала – что уж в них такого для нее радостного?

– Думаю, скоро здесь будут настоящие американские колонии, – ответив Донке такой же ясной улыбкой, продолжал тот. – Строительство просто грандиозное! Не только в Москве, но еще в двух больших городах на Волге, и на Днепре, и где-то в области российских черноземов, и на Урале. Я читал в «Нью-Йорк таймс», что одна только фирма Альберта Кана спроектировала уже пятьсот предприятий для СССР. Даже не сомневаюсь, что все эти проекты у вас реализуются. А тот тракторный завод, который будет на Волге, целиком строят сейчас у нас, потом разберут, перевезут через Атлантику сюда и соберут снова.

«Почему она так на него смотрит? – Леонид чувствовал уже не удивление, а беспокойство. – С какой стати?»

– Приятные перспективы для американской промышленности, – усмехнулась Ольга.

– Почему же только для американской? – возразил Эндрю. – Ведь все эти заводы будут построены здесь. У ваших людей появится настоящая индустриальная работа, они приобретут высокую квалификацию.

– Те, кто выживет, – добавил Морозов.

– Ты сегодня что-то мрачен, Витя, – заметила Ольга.

В ее голосе явственно послышалась тревога.

– Извините, – сказал Морозов. – На работе обстановка напряженная, оттого мне все, может быть, в слишком мрачном свете видится. А может быть, не видится! – добавил он с сильным чувством, которого явно не мог сдержать.

Что именно в Госплане, где работал Морозов, так его расстроило, было Леониду неизвестно, но в высокой квалификации Виктора он не сомневался, поэтому не сомневался и в том, что тот не сгущает краски.