Однако сейчас его волновало не мрачное настроение соседа, а почему Донка так смотрит на американца.

Впрочем, уже через минуту ни Морозов не был мрачен, ни Донка на Бенсона не смотрела. Выпили шампанского, развеселились, включили патефон – вот она, прелесть отдельно стоящего дома, можно не бояться побеспокоить соседей! – и стали танцевать. Леонид подумал было, что жена захочет танцевать с Эндрю, и ему сделалось не по себе, но она положила руки ему на плечи, он обнял ее за талию, они сделали по комнате несколько туров вальса, и все время, пока танцевали, Леонид видел в ее взгляде, обращенном на него и ни на кого более, то радостное сияние, от которого сердце его вспыхивало счастьем.

Ей хорошо, и даже американец злосчастный является просто частью того, от чего ей хорошо – ее любви к мужу, дружбы с порядочными людьми, милого дома, в котором спит ребенок, тихой улицы, на которой стоит этот дом, ярких звезд над ним в морозном небе… Все это, обняв свою жену, Леонид почувствовал так же ясно, как чувствовал в себе. Глупость подозрений относительно Эндрю Бенсона, глупость и неуместность ревности стала ему так очевидна, что он покраснел бы, если б мог.

Вальс закончился, Бенсон и Ольга зааплодировали.

– На вашу жену, Леня, можно смотреть не отрываясь, – сказала Ольга. – Как на кошку.

– Почему же именно на кошку? – засмеялась Донка.

– А я, помню, в командировке была в Тамбове и воспалением легких заболела, да так, что чуть не умерла. Однако выздоровела, и вот лежу после этого в доме у Витиных тамошних друзей, от слабости пошевелиться не могу, только и остается, что за кошкой наблюдать. Я к животным совершенно равнодушна, но какое же это оказалось завораживающее зрелище!

– Почему? – не понял Леонид.

– Потому что естественность абсолютная. Ни одного неловкого движения, ни одного дисгармоничного. Вот как у Донки.

Все засмеялись, кроме Виктора – он в самом деле был сегодня мрачен. Потом Ольга вспомнила, что обещала дать Донке адрес портнихи, которая шьет прекрасные концертные платья – «такие, знаешь, что даже спина не скучная» – и пока они вместе с заинтересовавшимся Эндрю обсуждали, что это означает, не скучная спина, Леонид с Морозовым вышли на застекленную веранду покурить.

Свет зажигать не стали. Глядя, как мерцает в полумраке огонек Витиной папиросы, Леонид спросил:

– Что-нибудь случилось? – И объяснил, чтобы не выглядеть праздно любопытствующим: – Может, помощь нужна?

– Нужна. – Леонид расслышал в голосе Морозова усмешку, которая показалась ему не просто невеселой, а горестной. – Только оказать ее никто не сможет.

– Почему?

– А ты не понимаешь?

Леонид промолчал. Понимает, да, и точно так же понимает, как Виктор. Но что толку, если они начнут сейчас это обсуждать? Какой смысл в словесном мазохизме?

– В деревне еще хуже, – словно расслышав его мысли, сказал Морозов. – Здесь по крайней мере террор моральный, для большинства из нас, во всяком случае. А там-то физический.

– Что ты имеешь в виду?

– Что от нас, городских, сколько-нибудь образованных людей, пока лишь требуют публично каяться, отказываться от своих взглядов, раболепствовать перед этой бандой, которая захватила власть, перед этим ничтожным восточным деспотом, который ведет страну к погибели. А в деревне просто разоряют и убивают всех, кто способен работать, производить.

– Ты не преувеличиваешь, Витя? – поморщился Леонид. – В конце концов, была публичная дискуссия, как должна развиваться страна, и было решено, что…

– Какая дискуссия! – перебил Морозов. – Когда оппонентов сначала унижают, а потом расстреливают, это не называется дискуссией. И побеждает в таком, с позволения сказать, споре отнюдь не тот, на чьей стороне правда.

– Однако индустриализация идет, и стремительно, этого нельзя не видеть, – возразил Леонид. – Мне тоже не все нравится в том, как она осуществляется по отношению к деревне, но нам необходимо догнать развитые страны, а значит…

– Если хочешь догнать развитые страны, надо не картины из Эрмитажа распродавать и не зерно у крестьян выгребать подчистую, чтобы заводы за границей покупать, а твердо обеспечить права личности, – отрезал Морозов. – А у нас Каганович ничтоже сумняшеся заявляет: советское государство и не является правовым, его законы определяются целесообразностью в каждый конкретный момент! – Он нервно смял папиросу в медной пепельнице с фигуркой дракона. – Не бывает при таком подходе ни развития, ни благосостояния, поверь мне, Леня. Это не мои домыслы, а экономический закон. При таком подходе бывает только война.

Щеки у него горели от волнения так, что это было видно даже в сумраке.

– С кем война? – вздрогнул Леонид. – С Англией?

– Да при чем здесь Англия! У нее и в мыслях нет с нами воевать. С народом собственным война. Беззаконие и страх – вот что нас всех ждет, одних раньше, других позже, но всех. Ну и нищета, естественно, голод, деградация, это уже как следствие. Об одном я жалею, – сказал он, помолчав, – что в двадцать четвертом году, когда в Англию ездил, не остался там. А ведь мне и в Оксфорде предлагали преподавать, и Оля со мной была…

– Почему же не остался?

Это вырвалось у Леонида само собою, он не хотел спрашивать и из-за бестактности такого вопроса, и… И потому, что именно сейчас спрашивал себя, не лучше ли переменить свою жизнь, пока это еще возможно.

– Я тогда книгу начал писать, – ответил Морозов. – О циклах экономического развития. Выдержки из нее в Англии опубликовал, дискуссия вышла интереснейшая – в Европе, в США, в Канаде. И мне казалось важным, чтобы мои идеи у нас осуществились. Был уверен, что это возможно, именно у нас возможно, мы же не зашорены, новым путем идем. Да все мои об этом ведь мечтали! Это же моя страна, Леня, я же русак природный, как и ты. Отец в Сергиевом Посаде учителем был, революционеров от охранки прятал, мама, когда в Швейцарии на врача училась, газету «Искра» в корсете сюда привозила… – Он замолчал, словно захлебнулся, потом вздохнул: – А в Англии все как-то одно к одному тогда сложилось. Белое к черному. Я из Госплана получил письмо с предложением должности, Оля родила в Лондоне раньше срока, ребенок умер… А в ее возрасте надежда была последняя, она и впала в уныние, и рвалась домой. Все одно к одному, – повторил он. – Мне казалось, новая экономическая политика, жизнь вошла в нормальную колею. Никогда не прощу себе той наивности, благодушия своего идиотского!

Прав ли он, Леонид не мог сказать с уверенностью. Но с каждым словом Морозова он все больше погружался в черную тоску, которая краем задела его после сегодняшнего собрания, а потом развеялась, как только он поднялся на крыльцо своего дома.

Кажется, Морозов догадался, что чувствует его собеседник.

– Пойдем, Леня, – сказал он. – Извини, что мрак на тебя нагнал. Пойдем с Эндрю беседовать. Вот кто производит оптимизм всем своим существом. Как солнце свет, а твоя жена искусство.

Когда Леонид с Морозовым вернулись с веранды в комнату, Ольга и Донка обучали Эндрю игре в фанты. При этом все трое смеялись одинаково весело, но, поймав Ольгин взгляд, Леонид увидел в нем ту же тревогу, которую прежде расслышал в ее голосе.

– Нам пора, – сказал он по-английски. – Хозяева устали, Эндрю тем более.

– Я совсем не устал, – возразил Эндрю. – В Америке сейчас еще утро. Ведь вы в Москве живете, можно считать, в нашем будущем! А я здесь недавно, еще не перешел на ваше время, – пояснил он. И, обращаясь к Донке, спросил: – Вы придете смотреть, как мы играем в бейсбол?

– Да, – кивнула она. – Я с удовольствием приду.

Ольга перевела для Эндрю ее слова, а Леонид снова почувствовал удивленный укол ревности: как она, не зная английского, поняла, о чем тот спрашивает?

Глава 9

Выйдя на улицу, Леонид и Донка медленно пошли по заснеженным деревянным мосткам к своему дому – под звездными искрами, под сияющим месяцем.

– Ты помрачнел, Леня, – сказала она. – У тебя что-то случилось? Или Виктор Петрович что-нибудь плохое тебе сказал?

– Ничего у меня не случилось. – Леонид постарался, чтобы темные интонации не звучали в его голосе, но тут же рассердился на себя за такое старанье и подтвердил: – Действительно, Морозов в тоску вогнал.

– Чем же?

– Да чем… Все плохо, а будет еще хуже.

– Это не так?

– Какая разница! – сердито хмыкнул он. – Объективно, может быть, так. Но мне-то что прикажешь делать? Невозможно жить с такими мыслями, пойми. Это не только лишает всякого побуждения к труду, но и просто больным делает.

Леонид остановился. Донкины глаза были теперь прямо перед ним, и он физически чувствовал, как что-то переливается из них в его глаза, в него всего.

«Как я мог ревновать, злиться на нее? – подумал он с раскаянием. – Что моя жизнь без нее?»

– Что я должен делать? – повторил он. – Я построил дом, и не только свой, и дальше намереваюсь строить, я воспитываю сына, и что там еще на сей счет советуют… Мне есть что терять, я не могу все бросить. Да с какой стати я должен все бросать, в конце концов!

– Ты не должен, Леня. – Она коснулась его виска холодными от мороза пальцами, провела по лбу ласковым легким движением. – Но если дело доходит уже до болезни, то не надо себя гипнотизировать. Ты решительный человек, бесстрашный, и в тебе нет той наивности, что в Эндрю этом милом. – Донка улыбнулась при имени Эндрю, но улыбка ее тут же исчезла. – Сделай так, как натура твоя тебе подсказывает, и будешь прав, – твердо сказала она.

– Натура моя подсказывает, что я не перекати-поле. – Леонид сам не понимал, почему его так рассердили ее слова. – И пойдем уже наконец домой. Не только ты репетировала, я тоже весь день не гулял.

К дому подошли в молчании – Донка, возможно, в молчании обиженном. Но Леонид был так сердит на себя, на свое же собственное раздражение, что не пытался смягчить ее обиду. Он толкнул калитку и, пока Донка закрывала ее на щеколду, прошел к дому, зажег свет над крыльцом и вставил ключ в замок.