– Глупости. – Он снова лег и, потянув за руку, уложил жену рядом, устроил ее голову у себя на сгибе локтя. – Даже если принять за аксиому, что будут уничтожать врагов, ты-то при чем, сама подумай? – Он поглаживал ее волосы, стараясь успокоить, и они искрились в полумраке. – Какой к тебе вообще может быть интерес? Ты просто молодая женщина, играешь в самодеятельном театрике и растишь ребенка.

– Он сказал, когда родителей убьют, ребенку лучше в таборе расти, чем в детдоме.

В ее голосе послышался неодолимый ужас.

– Да прекрати ты эту чушь повторять! – воскликнул Леонид. И добавил уже почти весело: – Забудь, милая. Я тебя не дам убить.

Чушь в самом деле была такая феерическая, что у него от сердца отлегло. Кажется, Донка это почувствовала.

– Тебя не спросят, – снизу заглядывая ему в глаза, улыбнулась она.

– Всё, всё. – Он похлопал ее по щеке. – О тебе и Васе уж позволь мне позаботиться. Спи, неоценимая.

Она шмыгнула носом, как ребенок, потерлась щекой о его плечо и через минуту в самом деле уснула.

Леонид часто вспоминал значение ее имени – оно абсолютно соответствовало тому, чем она стала для него.

«Я не дам ее убить, – отчетливо, будто выбивая на камне, подумал он. – Да что убить!.. Волосу не дам с ее головы упасть, улыбке с губ исчезнуть. На все пойду, но не дам».

Он никогда не произнес бы такого вслух, но знал это сейчас так же ясно, как еще в юности знал, что не позволит ветру жизни сбить его с ног, во что бы то ни стало сделает то, к чему чувствует себя предназначенным. Теперь добавилось – защитить женщину, подаренную ему судьбой, и ребенка, которого она ему родила, и дом, который он для них построил, – и не было на свете ничего, на что он ради этого не решился бы.

Глава 10

Дом оказался очень даже непростой. Он был виртуозно составлен из нескольких разнородных элементов, и первые же Нэлины архивные изыскания подтвердили ее догадку о том, что Леонид Гербольд перестроил этот Дом рабочих из старинного купеческого особняка.

– Видишь, вот здесь, между первым и вторым этажами кирпичная полоса? – Она показала на фотографии, которую перед тем вынула из сумки и положила на стол. – Фасад строгий и белый, а полоса фигурная и красная, для конструктивизма совершенно не характерная. По сути, этот дом – палимпсест.

– А-а!.. – протянул Антон.

Поняв, что он не знает, что такое палимпсест, Нэла стала рассказывать о монастырских пергаментах, на которых поверх старых текстов писались новые. Наверное, ей куда больше, чем ему, было интересно, как получился у архитектора Гербольда этот каменный палимпсест, но чей интерес сильнее, не имело в данном случае значения, потому что видеть этот дом во всей его красе они оба хотели одинаково, даже если и из разных соображений. У Антона это были соображения престижа, денег, будущих заказов и, возможно, в самом деле удовольствия для Нэлы, а у нее интерес ко всему непростому, не вчера возникшему, на этот раз соединялся с сознанием личной связи с человеком, который этот дом создал.

Сознание это, неожиданно возникшее, Нэлу вообще-то удивило. Она никогда не интересовалась семейными преданьями, родилась уже после смерти прадеда и никакого специального родственного интереса к нему не испытывала. Да и дом этот был ведь не единственным его проектом.

– Он меня привлекает и почему-то тревожит, – с удивлением сказала она. – Я, знаешь, даже семейные альбомы ради этого дома пересмотрела.

– И что выяснила? – поинтересовался Антон.

Впрочем, меню он интересовался, кажется, больше, потому что разговор происходил в кафе «Кукареку» на Садовой-Кудринской, куда он притащил Нэлу завтракать. Был, правда, уже вечер, они возвращались с Плющихи, со строительной площадки, но завтраки в этом кафе подавались круглосуточно, и понятно было, что Антон не мог пройти мимо такого объекта общепита.

– Ничего особенного, – пожала плечами она. – Что бы я могла по фотографиям выяснить? Ну, мужчина был, что называется, интересный.

– Интересный – это какой?

Антон отвлекся от меню и посмотрел на Нэлу.

– Высокий, широкоплечий. – Она сдержала улыбку, встретив его насторожившийся взгляд. – Видный.

– Я таким критериям точно не соответствую, – хмыкнул он.

– У меня другие критерии, – наконец улыбнулась Нэла.

– Например?

– Например, ум в глазах. Обаяние.

– Это вообще непонятно как оценивать. Что такое обаяние?

«То, чего в тебе море», – могла бы ответить она, но воздержалась.

Ей нравилась близость, установившаяся между ними с тех пор, как началась работа над проектом гербольдовского дома, нравилось сознавать, что она ему дорога, и не хотелось обсуждать это вслух; из суеверия, может.

– Женщины вокруг него, думаю, вились роем, – сказала Нэла. – Тем более, он из тех мужчин, у которых внешность с возрастом делается значительнее. Даже непонятно, как жена его при себе удержала. Однако жили они долго и, можно предположить, счастливо, умерли если не совсем в один день, то примерно. Но для архитектурных исследований это значения не имеет, а больше я о нем ничего существенного не знаю. Папа сейчас целыми днями занят – потом что-нибудь расскажет, может быть.

– Ну и ладно, – сказал Антон. – Короче, я буду австралийский завтрак. Который с зеленой картошкой. Джем из черного перца это что такое, как думаешь?

– Никак не думаю, – вздохнула Нэла. – Другой с таким отношением к еде уже в дверь не проходил бы. А тебе просто повезло, что природный метаболизм хороший.

– Японский завтрак возьми, – посоветовал он. – В нем яйцо томаго – интересно, оно какое.

По дороге домой, когда уже поворачивали на Ленинградку, Нэла вспомнила, что должна до завтрашнего утра отправить материал о гербольдовском доме на австрийский сайт, с которым недавно начала сотрудничать, и ойкнула так, что Антон чуть руль не выпустил. До самого Сокола она переживала, что еще даже не принималась за текст, но как только въехали в поселок, эти переживания показались ей совершенной ерундой. Может быть, в этом была логика – трудно ли написать три страницы, когда целая ночь впереди? – а может, один только вид соколянских заиндевелых садов и снежных шапок на крышах приводил ее разум в здравое состояние, от чего ерунда сразу же начинала ерундой и казаться.

Когда въехали во двор и Антон вышел из машины, чтобы закрыть ворота, позвонила Таня.

– У вас книжка «Образы Италии» должна быть, – сказала она. – Автор Павел Муратов. Посмотри, а?

– Я и без смотренья знаю, – подтвердила Нэла. – Есть такая книжка.

– Тогда я сейчас зайду. Альке на завтра по мировой художественной культуре доклад про Флоренцию, оказывается, задали. Он, паршивец, только сейчас вспомнил. Ничего уже, конечно, не подготовит, но пусть хоть книжку в школу принесет, типа старался, искал.

Таня пришла через пять минут. Антону как раз в этот момент кто-то позвонил – шло согласование проекта, и он беспрерывно что-нибудь обсуждал, с кем-нибудь ругался, кого-нибудь улещивал по телефону и во всех мессенджерах одновременно. Приветственно махнув Тане, он поднялся разговаривать наверх, в отцовский кабинет. Это было кстати, потому что вид у Тани был мрачный, а во взгляде светилась такая тоскливая решимость, что Нэле стало не по себе. Понятно, с чем было связано Танино состояние, и совсем не хотелось обсуждать это при Антоне.

– Только трудно Альке читать будет, издание у папы дореволюционное, с ятями, – сказала Нэла, протягивая ей книгу Муратова.

– Иван его предупредил уже. – Взяв книгу, Таня пошла к двери. – Ничего, пускай разбирается.

Она никогда не называла Ваню полным именем, сейчас это прозвучало резко и как-то болезненно.

– Подожди, – сказала Нэла. – Подожди, Таня. Сядь.

Та вернулась от двери, села рядом с Венерой Милосской на стул, похожий на скелет диковинного синего животного, и посмотрела на Нэлу. Взгляд ее казался таким же больным, как голос.

– Тань, – тихо сказала Нэла, – плохо себя чувствуешь?

– Ты про токсикоз? – пожала плечами Таня. – Нет, ничего. Тошнит, но умеренно.

– Не про токсикоз. Ванька… по-прежнему?

Таня помолчала, потом нехотя сказала:

– А что могло измениться? Он же не из запальчивых. Раз сказал, значит, на том стоит и стоять будет.

Это Нэла и сама знала. Обдуманность действий, последовательность, упорство, терпение – долго можно было перечислять качества, которые отличали брата от нее. В лучшую сторону отличали, она всегда знала. И как же вдруг такое получилось – лучшее, что было в нем, сделалось причиной горя?..

Горе ломало Таню, этого невозможно было не понимать. Нэла не только никогда не видела сломленности в ее глазах, но не поверила бы, если бы кто-нибудь ей сказал, что это вообще возможно: такой жизнестойкости она не знала ни в ком. Правда, не знала и никого, кто родился и провел первые восемнадцать лет своей жизни в таких условиях, в каких провела их Таня.

«Ну Ванька! – сердито подумала Нэла. – Что за упертость дурацкая?»

– Что же делать? – проговорила она.

– Кому? – усмехнулась Таня.

– Тебе, кому же.

– Ничего.

– То есть?

– Что есть. Срок мне ставят на апрель. Надеюсь, раньше времени не рожу.

Твердость, с которой Таня это произнесла, находилась в таком очевидном противоречии с больной растерянностью ее взгляда, что Нэла растерялась.

– Но надо же ему объяснить! – воскликнула она. – Его можно убедить, Таня!

– Нельзя его убедить. И объяснять незачем, сам не маленький. Решит – уйдет. Благо идти недалеко, – усмехнулась Таня.

Нэла молчала. Она не знала, что на это сказать. И дело было не в том, что стальная Танина воля не нуждалась в подпорках, а в том, что не Нэле было что-либо вообще говорить об этом…

– Нэлка, что с тобой? – В Танином голосе послышалась тревога. – Ты сама беременная, может?

– С чего ты взяла? – вздрогнула Нэла.

– Побледнела, как… Может, выпьешь? Коньяк сосуды расширяет.