Анна Берсенева - Кристалл Авроры

Она как раз водила пальцем по экрану айпада, выискивая подходящий берлинский рейс – да, Берлин был понятен, привычен, там была Марион, и там не было Антона, никогда не было, поэтому она решила лететь туда, – когда раздался сигнал скайпа и на экране появилось папино лицо.

– Ну, – сказал он, – я наконец свободен, дорогая дочь, и готов отвечать на твои вопросы.

– Какие вопросы? – удивилась Нэла.

– Здрасьте! То каждый день меня теребила, брось все, рассказывай про деда, то вообще забыла.

В комнате, где папа был сейчас, слышался гул – вечный живой гул Нью-Йорка. Он протянул руку и закрыл окно.

– Нет, – сказала Нэла. – Я не забыла.

«Просто не нужно все это больше», – могла бы добавить она.

Но не добавила, конечно.

– Я его отлично помню, – сказал папа. – Мне же двадцать пять лет уже исполнилось, когда он умер.

– Какой он был? – спросила Нэла.

А что еще можно было спросить? Дома, ради которого она тормошила папу, все равно уже нет, остается только слушать подробности семейной жизни.

– Отрешенный, – ответил папа.

– Странное определение!

– Но точное, думаю. Он работал до последнего дня – преподавал в МАРХИ – и был педантичен донельзя. То есть не педантичен, это я неправильно выразился… Помню, как-то его спросил: зачем ты каждый год заново конспекты лекций пишешь, ты же наизусть все знаешь, наверное. Он сказал: приличный человек не должен предлагать молодым людям старые сведения, когда есть новые. Он журналы на трех языках выписывал – в курсе всего нового был, конечно.

– Но все-таки первое, что ты сказал – отрешенный, – напомнила Нэла.

– Он таким и был. Не вялым, не равнодушным, а вот именно отрешенным. У меня, знаешь, было стойкое ощущение, что жизнь для него – выполнение долга, ничего более. Нас с Зоей он любил, как всякий нормальный человек внуков любит, папу, я думаю, тоже, хотя внешне между взрослыми немолодыми людьми это не очень заметно. Но все-таки мне казалось, он живет, потому что это обязанность, уклоняться от которой непорядочно.

– А бабушку-то он любил? – спросила Нэла.

Разговор, который она всего лишь хотела отбыть, заинтересовал ее.

– Не думаю, – ответил папа.

– Ничего себе!

– А что особенного? Милая моя, людей связывает в жизни не только любовь – вернее, не только физическая ее составляющая. Она-то как раз очень быстро перестает что-либо связывать – сгорает, как бикфордов шнур. А обязанность жить остается. Если у человека есть представление о своих врожденных обязанностях, конечно. У деда оно было, у бабушки Марфы тоже, ну они и жили вместе, и умерли сразу друг за другом. Бабушка была из монахинь, кстати, – сказал папа. – Я, конечно, и в мыслях не держал спросить, но не удивился бы, если б выяснилось, что она так и оставалась Христовой невестой.

– Ну уж такого-то точно быть не могло, – улыбнулась Нэла. – Сын-то у них был.

– Сын был не ее.

– Да ты что! – воскликнула Нэла. – А почему я этого не знала?

– А ты когда-нибудь спрашивала? – усмехнулся папа. – История эта, правда, мало мне известна – дед об этом не говорил никогда, бабушка тоже. Но папа мой свою мать помнил. Ему пять лет было, когда она умерла.

– А почему умерла? – спросила Нэла. Информация, что и говорить, оказалась ошеломляющая. – Посадили, расстреляли?

– Да нет, – пожал плечами папа. – Убил на улице какой-то бандит. Дед не говорил об этом категорически, – повторил он. – Если он кого-нибудь когда-нибудь по-настоящему любил, то, судя по всему этому, ее. А Марфа была папиной няней. Потом они с дедом расписались.

– Это невозможно так оставлять, – твердо сказала Нэла. – Это надо понять, выяснить. Я, конечно, дура, что раньше не интересовалась, но теперь надо хоть записи какие-нибудь поискать. Не может же быть, чтобы ничего не сохранилось!

– Записи я искал, – кивнул папа. – Но они от деда остались только рабочие. Личных – ни строчки. Я их в Музей архитектуры передал, – добавил он. – Про дом на Плющихе, которым ты интересовалась, там тоже может быть, думаю.

«Не надо про этот дом!» – чуть не крикнула Нэла.

После того, что она так неожиданно узнала о Леониде Федоровиче Гербольде, сознавать, что уничтожено холодной бездарной рукой то, что наверняка было ему дорого, – показалось ей невыносимым.

К счастью, зазвонил ее телефон, и папа сказал, чтобы она ответила, а ему перезвонила позже, потому что у него сегодня свободен весь день.

Номер на экране высвечивался не иностранный, но и не московский. Нэла поколебалась, отвечать ли, вспомнила, что непорядочно уклоняться от своих обязанностей, улыбнулась и ответила.

– Пусто как… – Нэла поежилась. – А если машина сломается? Метелью занесет, никто и знать не будет.

Белая дорога видна была вся, до горизонта, и ни единой темной точки не было видно на ней.

– Так ведь нет сейчас метели, – рассудительно заметил шофер.

– Все равно. Ни огня, ни черной хаты…

– Глушь и снег… Навстречу мне только версты полосаты попадаются одне.

– Вы знаете? – обрадовалась Нэла.

– Так ведь в школе учил. Сейчас и не учат уже, может. Не до Пушкина им. А нас в Михайловское возили всем классом. На всю жизнь запомнилось. Честное слово, даже как-то по-другому жить стал после того, как туда съездил.

– Почему?

– Не знаю. То есть знаю, чувствую, но объяснить не могу.

Нэле и не нужны были объяснения. Зимняя ли дорога располагала к тому, чтобы понимание устанавливалось само собою, то ли, что водитель знал стихи, которые и она знала как себя, и больше, чем себя.

– Как вас зовут? – спросила Нэла.

– Евгений Павлович.

– Меня Нэла.

– А по отчеству?

– Николаевна. Но можно просто Нэла.

– Не привыкли к отчеству? – улыбнулся он.

– Ага, – кивнула она. – За границей много живу.

– Нравится?

– Да.

Нэла насторожилась. Сколько раз уже бывало, что в ответ на сообщение о том, что она была в Италии, или летит из Берлина, или пишет для французского журнала, немедленно следовал поток такой дремучей злобы, как будто обезумевший телевизор включен был у собеседника прямо в голове. Как раз таксисты особенно этим отличались почему-то.

– Я, когда молодой был, тоже путешествовать хотел, – вздохнул Евгений Павлович. – Да и сейчас хочу. Только не на что. Заперли нас нищетой, а теперь в уши льют, враги, мол, кругом. Чтоб никуда и не рвались, значит. А вы к кому в Нефтеюганск, к родственникам?

– Да, – кивнула Нэла.

Объяснить подробнее было бы сложно, да и ни к чему.

– Одеты легко, – заметил он. – А в Сибирь ведь летели.

Экологичная итальянская шубка из серебристого искусственного меха не подходила к здешнему климату совершенно. Нэла промерзла до костей, пока бежала до такси, и даже при включенной печке не сразу отогрелась в машине.

– Неожиданно пришлось лететь, – ответила она. – Да у меня и нет одежды для Сибири.

– Родные что-нибудь найдут, – успокоил он. – У нас люди другие, чем в России, в беде не оставят.

Показалось удивительным, что он считает Сибирь отдельной от России, но от московских здешние обыкновения отличались точно. Это Нэла заметила сразу же, как только сошла с трапа. Ветер чуть не сбил ее с ног, и мужчина, спустившийся вслед за ней на летное поле, не говоря ни слова подставил ей согнутую руку, за которую она тут же ухватилась, и довел до здания аэропорта, взяв при этом у нее и сумку, совсем даже не тяжелую.

До Нефтеюганска водитель успел еще сообщить, что, когда работал на буровой, любил смотреть на тайгу с площадки, где закрепляют трубы для спуска в скважину, потому что оттуда величие Земли чувствуешь, что Нефтеюганск тогда можно было за час обойти, и такой он был неприглядный, будто босой, улицы как песчаный поток, дюны да барханы, а сейчас совсем другое дело…

– Все-таки мы не зря прожили, – сказал Евгений Павлович, уже остановив машину. – Себе доказали, что все можем, и нефть добыли для страны. Ну, счастливо вам. Родственникам здоровья, – добавил он, кивая на больничный корпус.

– Очень хорошо, что вы приехали, – сказала врач, выйдя к Нэле из ординаторской. Смотрела она на нее, впрочем, сурово. – У нас здесь пациенты, конечно, не заброшены, но все-таки, когда пожилой человек в таком положении, родственное внимание необходимо.

Вряд ли ей стоило выслушивать наставления, но раз приехала, деваться некуда. Могла бы и не приезжать, конечно. Или не могла бы?

Из Сургута, как только приземлился самолет, Нэла в очередной раз позвонила Антону по всем известным ей телефонам и в очередной раз выслушала, что все они выключены. Сообщения, отправленные в его мессенджеры, не были прочитаны, в этом она тоже убедилась по приземлении.

– Как Валентина Петровна себя чувствует? – спросила Нэла.

– Удовлетворительно. Инфаркт обширный, можно было ожидать худшего.

– Может быть, ее надо прооперировать? – спросила Нэла. – При инфаркте оперируют, я слышала.

– Где вы слышали?

– В Германии.

– В Германии, может быть, и оперируют. А у нас человека ее возраста оперировать никто не будет.

– Вы этим как будто гордитесь.

Врач окинула Нэлу неприязненным взглядом и, не ответив, открыла дверь реанимации.

– Вы бы ей лучше сиделку наняли, – все-таки сказала она, пропуская Нэлу перед собой.

– Найму, – кивнула она. – Можно сегодня?

– Сегодня вечером Новый год. Но вообще это вопрос финансовый.

– Элина Георгиевна, – сказала Нэла, глянув на ее бейдж, – я буду очень вам признательна, если вы кого-то порекомендуете.

Заискивать перед врачом она не хотела, но и для высокомерия не видела никаких причин.

– Поищем. – Эльвина Георгиевна посмотрела на нее несколько мягче. – Людям работа нужна.

Реанимационная палата была большая – врач указала Нэле в дальний ее угол и ушла, сказав, что сообщит, если найдет сиделку.

Прошло так много лет с тех пор, как Нэла первый и единственный раз видела Антонову маму, что она не надеялась ее узнать. И не узнала бы, конечно, если бы не робкое выражение ее лица и не абсолютная ясность взгляда. Это не изменилось совершенно, и не узнать этого было невозможно.