Она истерически орет, пытаясь пнуть меня, но я коленями прижимаю ее ноги к полу.

— Не трогай ее, Вован! Она ж сейчас той, второй, скальп снимет! Она ж ей в патлы вцепилась, как летучая мыша! — сипит на полу охранник, которого я ударила. — Отпусти ее! Не видишь, что она бухая в хлам?

— Что здесь происходит? — в гостиную влетает Гордей.

— Елки ж палки — лес густой! — за ним спешит Макс.

— Это я тут лечу твою психованную малолетку, — злорадно объясняю я Гордею.


— Отпусти ее, Настя! Прошу тебя! — Гордей падает на колени рядом со мной, но Макс его отталкивает и шипит: — Не лезь! Я сам!

Он ложится на пол, прижимается ко мне и шепчет:

— Моя хорошая, отпусти ее, я тебя очень прошу!

— Нет, я ее здесь и оставлю, Макс! Ты ничего не знаешь! Эта мразь обманула тебя, меня, Гордея и даже своих родителей. Я сейчас выгляжу, как сумасшедшая, знаю. Но если бы ты только видел, что здесь произошло!

— Я тебе верю, карапузик! Я всегда тебе верю! Прости, что не выслушал до этого. Занят был. Козел я! Каюсь. Давай так: сначала отпусти ее, она же никуда не убежит, и мы все спокойно обсудим. Ну? Давай! Вот один пальчик отогнем, поцелуем его, а потом второй, и тоже поцелуем, — он осторожно разгибает мои пальцы, целуя каждый из них и высвобождая волосы Таты. — Вот так! Потихоньку, полегоньку, и все будет хорошо! Все! Все! — он осторожно перетаскивает меня на себя и немедленно садится по-турецки, обхватив меня двумя руками. — Все хорошо, слышишь? Я здесь! Я с тобой!

Освобожденная Тата вскакивает с пола и отпрыгивает в сторону, прижимаясь к Гордею. Она явно ждет, что он ее обнимет, но Гордей стоит, замерев, бледный, как мел, и неотрывно смотрит на меня и Макса.

— Спасибо, мне уже лучше! — я поднимаюсь с пола и обращаюсь к мужу: — Знаю, ты сейчас думаешь, что я рехнулась. Но послушай, Гордей, я вернулась домой, а тут все разбито. И это сделала твоя дорогая Таточка. Она побежала наверх, в комнату Белки, оттуда спрыгнула на крышу веранды, пробежала через сад. Там, где-то неподалеку, на одной из улиц ее ждал таксист. Он быстро подвез ее сюда, и как раз приехала вызванная мной охрана. А тут эта змея к дому подъезжает на тачке, вроде как она ни при чем. И даже обувь в машине сменила, хитрая мразь! Была в красных босоножках на "шпильках", а теперь в серебристых туфлях. Потому что в босоножках же прыгать на крышу веранды неудобно, а она…

— Я же была в этих туфлях, ты же знаешь, Гордей! — перебивает меня Тата, повисая на Гордее. — Я тебя еще спросила: подходят ли они к платью? Потому что сомневалась, и ты сказал, что очень красиво. Помнишь?

Гордей молча кивает. Ободренная его согласием, она выкрикивает:

— Она совсем умом тронулась! Я только хотела косметичку забрать, — и вдруг ее поганая мордашка кривится, и она начинает жалобно скулить:

— Ей совсем плохо, Горди! Бедная Настя! Это у нее от переживаний! Она даже цвета и модели обуви теперь не различает! Совсем реальности не видит.

— Заткнись, тварь, — снова бросаюсь на нее, но меня перехватывает Гордей.

— Замолчи, Тата! — кричит он. — Выйди отсюда! Иди в кухню! Не доводи ее!

— Я виновата, да? В чем? — рыдает она и тянет руки к Гордею.

— В кухню, я сказал! — отрезает Гордей и бросает на Тату такой взгляд, что та немедленно затыкается и тихо семенит в кухню.

— Молодец, Гора! — злорадно выкрикиваю я. — А теперь выгони ее совсем. И не только из кухни, но вообще из нашей жизни! Я…

— Настя, — перебивает меня Гордей и крепко обнимает двумя руками. — Послушай меня, Настюша, — он немного отодвигается, захватывает мое лицо в ладони и шепчет: — Я вернулся домой, потому очень волновался за тебя. Хотел проверить, как ты. Думал, что это неправильно оставить тебя здесь одну. Мне и в голову не приходило, что все так плохо. И что ты еще и напьешься.

— Я не пила, Гора! Меня облил водкой ханурик на заправке. И еще пытался облапать. Хочешь, прямо сейчас поедем туда, и заправщик тебе все подтвердит?

И тут меня осеняет страшная догадка. Вспоминаю слова заправщика:

— Не понимаю, какая муха его укусила. Он здесь каждый день бродит. Сшибает у водил на пузырь. И никогда никого не трогает. Он вообще тихий!

— Гора, я поняла! Поговори с заправщиком! Это Тата наняла этого ханурика, чтобы он меня водкой облил! Она знала, что ты подумаешь, будто я пьяная и несу чушь. А я не пила, Гора! Ни капли! Ты же знаешь, что я почти не пью!

— Милая, хорошая моя, послушай меня, — Гордей обнимает меня, прячет мою голову у себя на плече, гладит по волосам. — Я страшно виноват перед тобой! Мне не нужно было соглашаться на это все. Потому что ты у меня хрупкая, воздушная, с тобой так нельзя! Но я все исправлю, моя дорогая! Клянусь тебе!

Закрываю глаза. Я словно вернулась в прошлое, когда Гордей не выпускал меня из объятий. Когда он все время хотел трогать меня, целовать. Закрывать меня от всего мира. И мне тогда казалось, что между мной и этой страшной реальностью стоит каменная стена: мой муж. Уютная, любимая, нерушимая стена, сквозь которую не пройдут ни бури, ни ураганы. И если даже весь мир покатится к чертовой матери, я останусь за этой стеной. Что еще нужно женщине для любви? Только это! Знать, что мужчина всегда защитит, закроет собой. Наверное, я очень примитивная. Но в моем понимании это и есть любовь.

Как-то зимой мы с Гордеем ужинали в ресторане. Была страшная вьюга. И когда мы вышли, то из-за снежной стены долго не могли найти машину. Гордей все давил на кнопку чип-ключа, машина где-то пищала, отпирая двери, а мы не слышали, где именно из-за воя ветра. Мы брели в темноте и холоде. Я тогда споткнулась и чуть не упала. Гордей подхватил меня на руки и поцеловал, согревая мои заиндевевшие губы.

— Ну все, — обреченно сказала я. — Сейчас мы умрем! Просто замерзнем здесь и наутро люди найдут наши заледеневшие тела.


— Тебе не нужно умирать, — прошептал Гордей, продолжая целовать меня. — Я умру вместо тебя!

— Я этого не переживу! — на полном серьезе ответила я.

— Еще как переживешь, — улыбнулся он. — Обязана пережить. Такая ваша женская доля. Бог слепил мужиков для того, чтобы они умирали вместо любимых женщин!


Гордей


Он никогда не думал, что все может закончиться вот так. В своей многолетней практике Гордей никогда не сталкивался с женщинами, которые сошли с ума от любви, хотя слышал от коллег о подобных случаях. Но ему всегда казалось, что это где-то там, далеко, в другой реальности. Его клиентки, в основном, сходили с ума от мысли, что больше не будет Куршевеля летом, Монако весной и пляжей на Мальдивах зимой. Гордей привык к их попыткам вырвать кусок пожирнее у ставших ненужными мужей. Иногда он даже думал, что женщины, за небольшими исключениями, вообще не способны любить. Несмотря на внешнюю хрупкость, в них скрывается такой железный стержень, что ни одному мужику и не снился. Поэтому Гордей так потянулся к Насте, когда впервые увидел ее. Она была из другого мира. Из мира страстей, безоглядной любви, империи чувств. Она сама была этой империей, в которой на троне сидели эмоции. Ему всегда нравилась эта пропасть между ними. Он — лед, она — пламя. Он — земля, она — воздух. Он даже завидовал той гамме чувств, которые Настя испытывала ежесекундно, потому что сам не в состоянии был ощутить и трети этих эмоциональных оттенков. Но даже не понимая ее, он упорно возвращал жену на грешную землю. Иногда жестко, иногда в приказном порядке, но всегда помня, что пережимать нельзя, чтобы не сломать. Потому что кто-то же должен был держать в руках эту тонкую нить, которая связывала ее с реальностью! Иначе Настя просто упорхнула бы, как воздушный шарик.

И вот теперь эта нить выскользнула из его цепких пальцев. И шарик взмыл вверх. Он сейчас парит где-то там, на немыслимой высоте. В другом мире, не связанном с нашей реальностью. И виноват в этом он, Гордей. Он вдруг увидел себя в судебном зале. Но не в современном, а в таком, как на гравюрах в старинных книгах про инквизицию: мрачном, темном подземелье с крошечными зарешеченными окнами. На месте судьи — главного инквизитора, сидела его совесть, которая выглядела как высокий мужчина с узким лицом, в монашеской рясе и кожаном переднике. Черном, чтобы не было видно крови подсудимых. А рядом с судьей безмолвными свидетелями застыли его, Гордея, ошибочные поступки, одетые в одежду инквизиторов. А сам Гордей в порванной белой рубахе корчился на полу, сплевывая кровь.

— Признаешь ли ты свою вину? — спросил главный инквизитор-совесть зычным голосом, и эхо от этого мощного голоса раскатилось по всему подземелью.

Гордей молча кивнул.

— Тогда произнеси это! — потребовала совесть.

— Виновен, — прошептал Гордей.

— Громче! — выкрикнула совесть, — и по всем правилам великого священного суда!

— Громче! — хором повторили за совестью-судьей поступки Гордея, одетые в рясы инквизиторов. —И по всем правилам великого священного суда!

Один из инквизиторов подошел к Гордею, держа в руках хлыст. Он размахнулся и наотмашь ударил его по спине, прикрытой лишь ветхими лохмотьями разорванной рубахи.

Гордей взвыл от боли и закричал на латыни, как требовали правила суда инквизиторов:

— Mea culpa! Мэа кульпа! Моя вина!

— Мэа кульпа, — повторила совесть, и стены подземелья снова содрогнулись.

Тяжелый хлыст инквизитора, состоящий из перевитых кожаных ремней, снова опустился на обнаженную спину Гордея, выдирая кожу и мясо.

— Мэа кульпа! Моя вина! — заплакал Гордей, скорчившись на полу.

И вздрагивая от очередного удара хлыста, все шептал, сплевывая кровь:

— Мэа кульпа! Мэа кульпа!


Гордей обнимал Настю, глотая горький ком, застывший в горле. Он страшно виноват перед ней! Она тонкая и эмоциональная балетная натура. Не важно, что уже не танцует. Важно, что она — Жизель. Недаром она так чертовски здорово танцевала эту партию в выпускном спектакле хореографического. Сойти с ума от любви к мужу! Кто в наши меркантильные времена, да еще в Москве, слышал о таком? На хрен ему вообще это все? Эти любовницы, эти открытые браки? Если у него есть то, чего нет ни у одного знакомого мужика: до безумия любящая его жена! Кто-то всю жизнь это ищет, но не находит. А он, Гордей, получил этот подарок, но не смог уберечь. То, что случилось, словно поставило на место его мозги. Вернуло все, что было. Гордей словно проснулся от тяжелого сна. Он бы сейчас выгнал всех отсюда к чертям и забрался бы с Настей в постель. Он бы любил свою девочку, свою Жизель, которая сошла с ума от любви к нему. Сам он так не умеет. Но понимает, что таких, как его жена, почти нет в этом сумасшедшем мире, где все имеет свою цену.