Ширин Мелек - Кёсем-султан. Дорога к власти

Глупые руки. Но что поделать – какие есть!

Шелк прохладный, гладкий, скользить по такому – одно удовольствие, даже ладони не обожгло, только змеиное шипение ткани, трущейся о кожу. В тишине пустого дворика оно прозвучало… Хадидже даже затруднилась бы сказать, как именно, но очень достойно. Так, как надо.

– Ой, и кто же это у нас такой красивый да без охраны? Смелый такой! Не боится попортить свою красоту…

Босые пятки ударили о камень, пожалуй, слишком сильно – теперь зашипела уже сама Хадидже. Но это даже и к лучшему – убедительнее получилось.

– Ты еще откуда взялась? – неуверенно развернулась к новой сопернице Акиле, выставив перед собой стальное жало. И ведь всерьез кажется ей, глупой, что она вся из себя такая страшная да вооруженная! – Я и тебя порежу на лоскуточки, если не уберешься с дороги!

– Это вы валите, откуда пришли, шавки бесхвостые! Пока я не разозлилась.

– А то что? Драться полезешь? Да я таких… – Акиле, похоже, вновь обрела уверенность и высокомерно вздернула подбородок.

Надо было ломать, раз уж ввязалась. И сразу, иначе действительно опомнятся.

Хадидже сплюнула – так, чтобы плевок лег точно перед загнутым носком туфли Акиле, заставив ту отдернуть ногу, тем самым окончательно потеряв самоуверенность, хотя можно было и не отдергивать, плевок бы все равно не попал.

– Много чести! Если я действительно разозлюсь, ты сама сдохнешь.

– Ха! Грозилась одна такая… – вздернула подбородок Акиле еще выше, хотя раньше казалось, что выше уже невозможно.

Но тут Айше, все это время молчавшая и рассматривавшая Хадидже с подозрением, вдруг побледнела, расширила глаза, подскочила к подруге и что-то горячо зашептала той на ухо, одновременно делая в сторону Хадидже знак от сглаза. Хадидже расслышала не все, лишь несколько слов: «Это та самая… кто свяжется… глаз плохой… не жилец… иблисово отродье…»

От себя добавлять ничего Хадидже не стала. Зачем? И так достаточно. Улыбнулась только, как могла более приветливо и многообещающе.

Султанские жены вздрогнули. Обе.

– Да больно надо связываться… – фыркнула Акиле не очень уверенно.

– Вот-вот. У нас и других дел полно.

– Правильно. А этих все равно здесь скоро не будет. Мой почтенный отец говорит, что гнилую кровь нужно выжигать! Каленым железом!

(Ее почтенный отец… Очень даже известно, кто он такой: шейх-уль-ислам, глава вероучителей. Но вот нет ведь его рядом с тобой прямо сейчас, глупая ты девчонка!)

И они пошли к темному провалу арки, в глубине которого маячили бледные лица любопытных служанок. Резво так пошли, хотя и гордо.

Хадидже удержалась от того, чтобы шугануть их в спины каким-нибудь особо непонятным жестом (который они наверняка приняли бы за страшное проклятье) и посмотреть, побегут или нет? Подошла к Мейлишах.

– Ты как?

Мейлишах оценивающе взглянула на бывшую подругу. Моргнула.

– Лучше, чем могло быть.

– Помочь?

– Сама дойду.

Хадидже обвела дворик взглядом, сдернула пояс, все это время полоскавшийся на легком утреннем ветерке, словно странный штандарт то ли победившей, то ли проигравшей армии.

– Пошли-ка лучше к Кёсем.

Теперь дворик обвела взглядом уже Мейлишах, особенно долго задержавшись им на выплеснувшихся из-под арки служанках, как ни в чем не бывало начавших заниматься повседневными бытовыми делами и делавших вид, что совершенно не замечают двух наложниц, одна из которых одета не совсем подобающе, а другая так и вообще почти раздета. Кивнула, хмурясь:

– Да, пожалуй, ты права. Лучше к Кёсем.

Вот и все. Словно и не было ссоры, охлаждения и многомесячного молчания.

Но прежде чем проводить подругу к Кёсем, Хадидже подняла закатившийся под стену узкогорлый кувшинчик и плотно заткнула его пробкой. Разлилось не все: судя по бульканью, в кувшинчике оставалось не менее половины предназначенной для Мейлишах отравы.

Вот, значит, и незачем ему просто так валяться где ни попадя.

«Благородное семейство»: набор марионеток в театре теней о Карагёзе и Хадживате

Мамы нет.

Мокро глазам и хочется мамы. И еды. И чтобы сухо. Потом еды хочется больше. И еще больше. Мокро глазам и громко.

Злая женщина дает еды. Делает сухо и тепло. Хорошо. Но теперь хочется мамы и снова мокро глазам. И громко. Злая женщина злая! Делает больно. Снова дает еды. Мамы нет. Но есть еда. И сухо. И тепло.

Хочется спать.

Спать…

– Какой-то он вялый. И слабый, словно и не мужчина даже, сразу видно гнилую кровь. Унесите! Зачем только приносили?

Старший смотритель султанских покоев склонился в подобострастном поклоне, одновременно делая знак кормилице с затихшим на руках ребенком немедленно удалиться. И благоразумно не стал напоминать своему господину и повелителю, что тот сам повелел привести их, внезапно возжелав посмотреть на своего младшего сына. Не более десяти минут назад повелел, посланный на розыск ученик вон даже еще не отдышался, так спешил повеление выполнить. Но то ли увиденное султану не понравилось, то ли за эти прошедшие несколько минут он передумать успел. Что ж, на то он и султан.

А ребенок действительно выглядел странно – не хныкал, не кричал, только дышал часто-часто и таращил на всех младенчески круглые глазенки. Говорят, ленивые кормилицы часто капают на губы младенцам маковые слезки или же сами их пьют, чтобы молоко сонным делалось. Младенцы от такого спят хорошо и долго, и днем, и ночью. И не плачут совсем. Но вряд ли проверенная и многих выкормившая женщина позволит себе подобную вольность с сыном султана, пусть и рожденным от наложницы. Да и не спал он, таращил глазенки, хотя и не плакал тоже. Даже когда развеселившийся поначалу Осман сделал ему носорога, приставив растопыренную пятерню к собственному лбу и страшно заревев, странный младенец и тогда не заплакал. Только зажмурился на миг и задышал еще чаще.

Конечно же, отец был разочарован. Старший его сын, помнится, при схожих обстоятельствах сначала огласил покои возмущенным воплем, и его долго не могли успокоить, при повторении же игры уже не пугался, а каждый раз смеялся взахлеб, радуя сердце Османа и приводя его в благодушное настроение. Все-таки жаль, что тот ребенок – сын не султана Османа, а всего лишь Османа-шахзаде и не может быть наследником, а потому удален с глаз вместе с матерью. Жаль. При них Осман и сам часто смеялся, а буйствовал куда реже. Славные были деньки…

Впрочем, этот ребенок тоже был зачат Османом-шахзаде. Появиться на свет он, правда, успел уже в ту пору, когда его отец был возведен на трон, – ну так что же с того? Осман-султан воистину сумеет зачать нового наследника, полнородного, достойного продолжить род Османов!

Это произойдет вскоре. Несомненно, произойдет. Но пока…

Пока не подобает роду Османов оставаться без наследника. Пускай даже такого, временного.

Мама?

Мама!!!

Мама – хорошо. Мама гладит, поет песенки. Мокро глазам и громко, но не потому, что плохо и надо, а потому, что хорошо. Сложно. Раньше было просто. Хорошо, тепло, спокойно. Но темно и скучно. Скучно – хорошо? Не было мокро, не было холодно, не надо было еды или сухо. Было просто и хорошо. Давно было. Потом стало ярко и холодно. И больно. И сложно. Когда больно, надо громко. Когда надо еды или сухо, тоже надо громко. Сильно громко. Тогда дадут. Добрые сразу дадут. Злые – потом, когда сильно громко. Раньше злых не было, была только мама. Мама добрая. Добрые – хорошо.

Но злых больше.

Мама добрая, мама хорошо. Но редко. Почему?

Сложно…

– Гнилая кровь…

Осман стоял у окна, задумчиво смотрел в сад. Голос его был почти спокоен, и вроде бы ничто не предвещало возможной бури, но смотритель покоев предпочел склониться еще ниже и не разгибаться, пока Осман, чуть поморщившись, не сделал разрешающую отмашку. Не отмашку даже – легкий намек, чуть шевельнув пальцами левой руки. В правой он зачем-то вертел вынутый из поясных ножен кинжал – старинный, с узорчатой рукоятью из точеного янтаря.

– Что сильного и здорового может родиться от женщины с гнилой кровью? Давно надо было искоренить эту глупость, не зря говорил Пророк, да славится он, что лишь истинно верные наследуют землю и власть. И силу, конечно же. Акиле – истинно правоверная, правоверными были и все ее предки, она родит мне настоящего богатыря, посрамив глупых женщин с гнилой кровью и скверными предками.

Акиле… Вот уж пристало прозвище, с кожей не отодрать. Дочь шейх-уль-ислама носит имя Рукийе, а «Акиле», то есть «госпожа Благоразумница», ее прозвали уже здесь, во дворце. Кто прозвал – и не доискаться, но почти наверняка кто-то из девиц Кёсем…

Рукийе прозвища не стесняется, наоборот, гордится им. Между тем для юной девушки – да нет, женщины и жены, но все равно совсем юной! – оно звучит не так-то и хвалебно.

Шейх-уль-ислам тоже, можно сказать, «господин Благоразумник». Весь в дочь. Ждет не дождется, когда его дочери будет предложено больше власти, чем ей следует… или что сразу ему через нее будет такое предложено… Но султан из рода Первого Османа, и сам Осман, пускай второй, властью ни с кем не делится!

Тем не менее именно Акиле родит ему наследника-богатыря. Скоро уже родит. И тогда…

Он резко взмахнул кинжалом, словно отсекая невидимые нити судьбы, и навершие рукояти вспыхнуло маленьким солнцем. Маленьким теплым солнцем. Но у смотрителя покоев отчего-то по спине побежали мурашки.

– Хадидже, скажи… правда же, он хорошенький?! И красивый! Красивый, правда?

– Конечно.

– Самый красивый. Самый-самый…

– Ну разумеется. Он же похож на тебя.

– И на Османа…

– А как же иначе? О Аллах! Ну что ты опять плачешь?!

– Я не…

Младенец, слишком сильно прижатый непутевой матерью к груди, протестующе пискнул.

– Мейлишах, прекрати немедленно. Видишь, напугала!