— Знайте же, граф, — возразила Лавиния, — что я умела воспользоваться тяжкими уроками судьбы, и теперь ни мое собственное сердце, ни сердце другого уже не увлекут меня. Я знаю, что не во власти человека оставаться всегда верным своим клятвам и измена часто следует за ними. Не думайте уговорить меня, как дитя, и если вы говорили не шутя, вот мой ответ: я не доверюсь теперь ничьей любви. Женщина, которую судили строго за ошибки ее юности, всегда будет окружена щитом, крепким более самой добродетели: это — недоверчивость!

— Вы не поняли меня, Лавиния! — вскричал граф, бросаясь к ее ногам. — Будь я проклят, если когда-нибудь мысль о ваших прежних несчастьях могла внушить мне дерзкую мысль — требовать от вас жертвы, несообразной с вашей благородной гордостью…

— Точно ли вы уверены в себе, что никогда не имели такой мысли? — промолвила Лавиния с горькой улыбкой.

— Это ужасно, Лавиния, но хорошо — я буду откровенен, — сказал граф голосом убеждающей истины. — Может быть, я имел эту мысль, прежде чем узнал вас лучше, но теперь я отвергаю ее с негодованием. Лавиния! Притворство с вами невозможно — вы уничтожаете всякую хитрость, вы подчиняете себе волю каждого. Вы заслуживаете обожание. С тех пор как я узнал вас, клянусь — моя любовь была вас достойна! Выслушайте меня, позвольте мне у ног ваших дождаться моего приговора. Неразрывными клятвами хочу я связать мою будущность с вашей. К вашим ногам кладу я мое имя, которое, думаю, довольно значительно, и блестящее состояние, которым, как вы знаете, горжусь я очень мало — все у ног ваших, вместе с сердцем, полным безумной любви к вам, сердцем, которое дышит только вами!

— Так вы в самом деле предлагаете мне вашу руку, граф? — сказала Лавиния, не показывая обидного изумления. — Примите прежде всего мою благодарность за такой знак уважения и привязанности ко мне.

И она дружески протянула ему руку.

— Боже, благодарю тебя! Она соглашается! — воскликнул граф, покрывая руку Лавинии пламенными поцелуями.

— Нет, граф, — возразила Лавиния, — я прошу вас дать мне время на размышление…

— Но могу ли я надеяться?

— Не знаю. Вы можете положиться только на мою признательность. Прощайте. Возвратитесь на бал — я этого требую. Я буду там через минуту.

Граф страстно поцеловал конец шарфа Лавинии и вышел. Едва только успел он затворить за собой дверь, как Лионель отдернул занавески, ожидая от Лавинии позволение войти в комнату. Но Лавиния сидела на диване, оборотясь спиной к окну. Лионель видел ее лицо, отражавшееся в зеркале, висевшем напротив. Глаза ее были устремлены на паркет; она сидела неподвижно, задумавшись. Погруженная в глубокую думу, она совершенно забыла о Лионеле, и крик удивления, вырвавшийся из ее груди, когда он стал на середину комнаты, послужил ему простодушным признанием в совершенном забвении его присутствия.

Лионель побледнел от досады, но пересилил себя.

— Признайтесь, Лавиния, что я вполне дал вам время насладиться вашими новыми победами, — сказал он. — Мне должно было вооружиться всем моим хладнокровием, чтобы оставаться безмолвным, когда меня оскорбляли и когда оскорбление это было, может быть, приготовлено заранее!

— Приготовлено? — повторила Лавиния, взглянув на него сурово. — И вы смеете так думать обо мне? Если таково ваше мнение, оставьте меня, прошу вас!

— Нет, нет, я так не думаю! — сказал Лионель, подойдя к ней с сильным волнением и взяв ее за руку. — Не обращайте внимания на мои слова… Я так расстроен… Должен признаться, однако ж, что, заставив меня присутствовать при подобной сцене, вы слишком много полагались на мое хладнокровие…

— На ваше хладнокровие, Лионель?.. Я вас не понимаю. Вы, верно, хотели сказать — на ваше равнодушие?

— Смейтесь надо мной, сколько вам угодно; будьте жестоки, уничтожьте меня, попирайте меня вашими ногами — вы имеете полное право… Но я истинно несчастлив!..

Он был в большом смущении. Лавиния думала или показывала, что думает, будто он притворяется.

— Кончим наше свидание, — сказала она, вставая. — Вам не худо было бы вспомнить то, что я отвечала графу де Моранжи, человеку, любовь которого никогда не оскорбляла меня. Прощайте, Лионель! Расстанемся навсегда, но расстанемся без оскорблений, без неприятностей. Вот вам портрет ваш и ваши письма… Прощайте. Пустите мою руку — я должна возвратиться на бал…

— Вы должны возвратиться туда, чтобы танцевать с графом де Моранжи, не так ли? — сказал Лионель, в бешенстве бросив пакет, отданный ему Лавинией.

— Выслушайте меня, — отвечала Лавиния спокойно, но только побледнев немного. — Граф де Моранжи предлагает мне знаменитое имя, которое возвратит мне полное уважение света. Союз со старым лордом Блейком не мог совершенно смыть с моего имени тяжкого пятна, которое всегда лежит на имени оставленной женщины. Все знают, что старик всегда выигрывает в таком случае, но человек молодой, богатый, прекрасный, благородный, любимый женщинами — это другое дело и стоит внимания. Признаюсь, Лионель, я очень рада, что не оттолкнула от себя графа совершенной холодностью — я давно угадала благородство его чувств…

Лавиния удалилась.

— О женщины! Суетность никогда не оставляет вас! — вскричал Лионель, оставшись один.

Он отправился в гостиницу, где Генрих уже давно с нетерпением ожидал его.

— Что за нелепости, Лионель! — закричал ему Генрих. — Вот уже больше часа, как я тебя дожидаюсь! Что это такое? Два часа для такого свидания!.. Ну, на коня и в путь — по дороге ты мне все расскажешь!

— Прощай, Генрих. Скажи мисс Маргарите, что валику, который уложили вместо меня в постель, сделалось гораздо хуже. Я остаюсь здесь.

— Небо и земля! Что я слышу? — вскричал Генрих. — Ты не хочешь ехать в Люшон?

— Я поеду туда в другой раз, а теперь остаюсь здесь.

— Да это невозможно, ты бредишь! Уж не помирились ли вы с Лавинией?

— Ничего не знаю. Я устал, у меня сплин. Я остаюсь…

Генрих не знал что думать. Он истощил все свое красноречие, стараясь увлечь Лионеля, но, не успев в этом, слез с лошади и, бросив конюху поводья, заговорил иначе.

— Хорошо, если так, то и я остаюсь. Все это кажется мне так забавно, что я хочу знать, чем это кончится. Бросаю все любовные затеи Баньера, мою провансалку — благородный друг мой, сэр Лионель Бриджемонд, дает комическое представление, и я во что бы то ни стало буду его зрителем!

Лионель отдал бы все на свете, чтобы избавиться от своего ветреного и веселого товарища, но это было невозможно.

— Если ты непременно решился остаться со мной, я предупреждаю тебя, что мы сейчас отправимся на бал.

— На бал?.. Прекрасно! Танцы — самое лучшее лекарство от сплина и усталости.


Через полчаса они были там.

Лавиния танцевала с графом де Моранжи. Лионель никогда еще не видал, как она танцует. Когда она приехала в Англию, ей был известен только один болеро, и она никогда не позволяла себе танцевать его под пасмурным и угрюмым небом Великобритании. Впоследствии выучилась она нашим кадрилям и танцевала их с пламенным выражением испанки, умеряя роскошь и порывы его английской скромностью приличий. Многие становились теперь на стулья, желая лучше видеть, как она танцует. Граф де Моранжи торжествовал. Лионель втерся в толпу зрителей.

Суетно, тщеславно сердце человеческое! Лионель страдал невыразимо. Женщина, столь долго покорная его любви, некогда принадлежавшая только ему и которую некогда никто в мире не осмелился бы исторгнуть из его объятий, — вот она теперь, свободна, горда, независима, окружена обожателями; в каждом взоре окружающих ее встречает награду за прежние страдания и, счастливая настоящим, жестоко мстит минувшему.

Когда Лавиния возвратилась на свое место, и граф отвернулся от нее на минуту, Лионель, незаметно пробравшись сквозь толпу, поднял веер, нечаянно выпавший из рук у Лавинии. Она не ожидала Лионеля — едва не закричала от удивления, и щеки ее приметно заалели.

— Боже мой! Я думала, что вы уже давно на дороге в Баньер!

— Не бойтесь ничего, Лавиния, — отвечал Лионель вполголоса. — Я буду осторожен и не поссорю вас с графом.

Но он решительно не мог ее оставить и скоро пришел просить ее танцевать. Она согласилась.

— Не надобно ли мне попросить на это позволение графа де Моранжи? — сказал он ей.

Бал продолжался до утра. Лавиния была уверена, что бал этот мог кончиться скорее, если бы только ей этого захотелось, но она не хотела. Благодаря беспорядку, который мало-помалу обыкновенно распространяется на каждом празднике с наступлением глубокой ночи, Лионель мог говорить с Лавинией. Очарованный ее красотой, рассерженный соперничеством графа, взбешенный искательствами толпы, каждую минуту бросавшейся между ним и Лавинией, он разгорался давно потухшей страстью, и его самолюбие до того было растрогано, что он возвратился с бала в состоянии нервической раздражительности и совершенно вне себя.

Напрасно старался он заснуть — сон бежал от глаз его. Генрих, успевший влюбиться во всех красивых женщин, бывших на балу, и не пропустивший ни одной кадрили, храпел громко. Наконец он проснулся, протер глаза и сказал:

— Ну, Лионель, клянусь честью! Эта мировая с моей кузиной — чудная история. Не думай обмануть меня, теперь я знаю твою тайну. Когда мы явились на бал, Лавиния была печальна, танцевала рассеянно и как будто нехотя. Едва она увидела тебя, глаза ее оживились, улыбка разыгралась на лице, и как очаровательна, как воздушна была она, когда ты вертелся с ней в быстром вальсе! Она летала по паркету, будто легкий пух, будто прекрасная мечта… Счастливец! В Люшоне у тебя красавица невеста и богатое приданое, а в Сен-Совёре — красавица любовница и торжество!