— Наверное.

— Вы не прогоните меня с ружьем, как доктора Уаймена?

— Оно не было заряжено, — сказал Лазарус. — Он удрал быстрей, чем я успел слово сказать.

Вот чего мне никто не сказал, так это что Лазарус Джоунс был очень красив. На вид казалось, что он моложе меня; точный возраст я бы не смогла определить — лет двадцать пять или тридцать. Глаза у него были темные, темнее моих. Я тогда еще подумала, что, наверное, они такие темные потому, что в те сорок минут в нем выжгло все дотла. Одет он был в белую рубашку с длинными рукавами и в старые джинсы, обут в рабочие башмаки. Волосы у него были темные и давно не стриженные. Длинней, чем у меня. Когда он смотрел прямо, взгляд у него был горячий, будто и впрямь мог ожечь. Если бы Лазарус Джоунс захотел. Если ему дать повод.

— Ну, вот вы на меня и посмотрели, — сказал Лазарус. — Чего вы еще хотите?

Вопрос сбил меня с толку. Если ответить, то можно и самой обгореть дотла. Сгореть заживо.

Так мы и стояли и молча смотрели друг на друга. Это оказалось совсем не то же самое, что разбить руками окно. Как будто исчезло все до того и после того и существовало только лишь настоящее. Потом я вспомнила про Нью-Джерси, но не как про реальность, а как про какой-нибудь миф.

Делать нужно именно то, чего больше всего боишься, не правда ли? Во всех сказках самое страшное оказывалось потом правильным, а путь у главных героев лежит всегда то через горы, то сквозь колючие чащи, то через горящее поле. Потому я шагнула не назад, а вперед и взяла Лазаруса Джоунса за плечи, чтобы стоять уж совсем рядом. У каждого человека есть своя главная тайна, и моя заключалась в том, что, не разобравшись со смертью, я не могла наладить отношения с жизнью.

От Лазаруса Джоунса пахнуло серой. Люди разумные стараются держаться подальше от источника такого запаха, но это не про меня.

— Раз уж вы сделали это один раз, то, может, не побоитесь продолжить?

Он в ответ на мой жест притянул меня ближе — на секунду, но тем не менее. Я вдруг перестала слышать в голове тиканье, перестала совсем. Перестала чувствовать запах апельсинов, запах горячей пыли.

— Вас не касается. Вряд ли вы захотите это выяснить.

Он отпустил меня, повернулся, шагнул через порог в тень дверного проема. Остановился и оглянулся. Я стояла, я никуда не ушла. Он не выдумал меня и не отпугнул. Пока что не отпугнул.

— Хотите узнать, чего я боюсь?

Его тень падала на пол и лежала между нами длинной, не меньше ярда, полосой. Тень была темная. Теперь солнце не било мне в глаза. И я смотрела в лицо Лазарусу Джоунсу. Видимо, я в ответ кивнула. Наверное, кивнула, потому что он продолжал:

— Больше всего я боюсь жизни.

Потом он вошел в тень. Стукнула дверь, и я услышала, как щелкнул замок. Я осталась одна на крыльце, стоять и печься на солнце. День выдался до того жаркий, что не было ни одной птицы в небе. Все попрятались в тени.

Неподалеку в тени деревьев сидели и сборщики апельсинов, у которых был обеденный перерыв. Когда я побрела обратно к машине, один из них подошел ко мне. Молодой — на вид старшеклассник, — высокий, стройный и мускулистый. Волосы у него разлохматились, на лице светилось дружелюбное любопытство. Он был похож на Ренни, но выглядел в отличие от него здоровым и крепким, и руки у него были рабочие, с натертыми волдырями. Я подумала тогда, что волдыри, наверное, болят. Что он смазывает их вазелином. И что девушка, которая его любит, берет его руки в свои и лечит их поцелуями.

— Вы там с Джоунсом разговаривали? — спросил он.

— Всего одну минуту, — сказала я.

— С нами он не разговаривает. Зарплату нам оставляет на крыльце. А грузовики из фруктовой компании просто приезжают и забирают ящики, он с ними вообще дел не имеет. Я до сегодняшнего дня вообще его никогда не видел. А вы рядом стояли. Он весь изуродованный, да?

Разумеется, нет. Он просто-таки красив. Но я подумала: если Джоунс не желает показываться на глаза чужим людям, то нечего его с ними и обсуждать.

— Не знаю, что и сказать.

— Вот и мы тоже ничего толком не знаем. Он после удара молнии должен быть весь в шрамах.

— Не разглядела.

— Расскажете потом, если чего увидите, ладно? Вдруг мы тут корячимся на какого-нибудь монстра. — При этой мысли парень улыбнулся. — Может, он вампир какой, восставший из мертвых.

— Нет, — решительно возразила я.

Он красивый человек, только все выгорело в нем дотла, и он закрыл дверь у меня перед носом. Вот и всё.

— Но ведь вы же не разглядели, — подначил он меня. — Или разглядели?

Из группы сборщиков ему свистнули, потом позвали по имени, так что он пошел обратно.

— Ладно, пока, — сказал он уже на ходу и направился к тени деревьев.

Я села в машину, газанула с места, но еще долго не могла успокоиться. На хайвее я пропустила свой въезд и заметила это, только проехав три указателя. Пришлось разворачиваться и останавливаться на ближайшей стоянке, где я воспользовалась туалетом и купила бутылку воды. Кассирша сделала мне комплимент, похвалив мое яркое красное платье, и я наконец поняла, почему засмеялся Лазарус, когда я сказала про выпадение цвета. Поняла, почему мне свистели ребята на бензозаправке, где я останавливалась. Они-то думали, что угадали мою профессию. Я смутилась задним числом, мне стало жарко. На руке, там, где он за нее взялся, вздулись волдыри. Горело ухо там, где он к нему наклонился.

Я вернулась домой, сняла платье и повесила в стенной шкаф ближе к стене. На следующее утро оказалось, что одометр в машине у меня не работает. Я подумала, уж не потому ли, что я постояла рядом с Лазарусом. Со мной тоже было что-то не так. Но со мной-то точно по этой самой причине. На руке, где он ко мне прикоснулся, остались точки, похожие на крохотные ожоги. Я поехала в университет, в центр здоровья, искать свою медсестру. Ее звали Джун Мэлоун, и она была на пару лет меня младше.

— Вы пропустили два визита, — сказала она.

— Разве? — ответила я, будто сама не знала. — Посмотрите, пожалуйста. Больно.

Я показала руку.

Джун выдала мне мазь от ожогов, но вид у нее стал настороженный. Возможно, она подумала, что я хотела что-то с собой сделать и нарочно обожглась, например, спичкой.

— У меня чувствительная кожа, — сказала я.

— Понимаю.

— Я серьезно. Чуть что, все остается на мне, — успокаивала я ее.

— Придется зафиксировать. Вполне возможно, это новый симптом серьезной болезни.

— Послушайте, я не люблю быть объектом изучения. Но разве все эти исследовательские программы придуманы для врачей и ученых, а не для пациентов?

Она убедила меня сходить еще раз к кардиологу по фамилии Крейвен, моему лечащему врачу, который, похоже, никак не мог запомнить мое лицо. Зато, к счастью, тотчас узнавал кардиограммы. Я принесла ему новую кардиограмму, и мистер Крейвен меня сразу вспомнил. Он спросил, бывают ли у меня сбои. Я ответила, что бывают. Он прописал мне нитроглицерин на случай приступов боли и велел не глотать таблетку, а класть под язык. Вероятно, осложнение на сердце, а также моя неврологическая травма вызваны тем, что в детстве у меня были ангины. Очень распространенное осложнение. После этого я похромала восвояси со своей мазью и своим нитроглицерином.

Ковыляя через кампус, я увидела Ренни. Уже почти неделя, как начался летний семестр, и Ренни посещал лекции по своей основной дисциплине — современной архитектуре. Если честно, я-то хотела избежать встречи — я не собиралась заводить дружбу. Но он тоже меня заметил и окликнул, так что пришлось остановиться и подождать его.

— Пытались улизнуть?

На Ренни были шорты цвета хаки и кроссовки, футболка Орлонского университета и толстые кожаные перчатки.

— Приехала, так как появилось незначительное, но неприятное кожное повреждение.

Я показала ему волдырики. Мы опустились на скамью под капустной пальмой.

— Померяемся? — сказал он. Но, увидев, как изменилось мое лицо, тут же исправился: — Шутка. Валяю дурака. Вы не виноваты в том, что мои повреждения хуже. Нам наплевать, да? Мы просто друзья по счастью остаться в живых.

Полагаю, друзьями нас можно было назвать с натяжкой. Он почти ничего о себе не рассказывал, только то, что вырос в семье врачей в Майами, младшая сестра заканчивала школу. Интересовала его одна лишь архитектура. Она была его страстью, завладевшей им с тех пор, как он впервые взял в руки кубики. Он боялся, что теперь, с такими руками, эта дорога для него закрыта.

Ему был двадцать один год, но в разговоре он казался старше. Ренни сидел рядом со мной и смотрел на проходивших мимо студентов. Я понимала его взгляд. Они и не представляли, через что ему пришлось пройти. Они жили в том мире, где ноги у всех людей целые и в макушках нет дырок. В мире, где никто не носит толстых перчаток, когда температура в тени переваливает за тридцать пять; никто не просыпается среди ночи от боли один в постели, чужой сам себе.

— Вы согласны со мной, что у всех есть своя поведенческая тайна? — спросил Ренни.

Я рассмеялась, вспомнив про Лазаруса Джоунса, который был моей новой тайной.

— А ты согласен со мной, что, может быть, мы сложнее? Может быть, все мы собрание тайн?

— Если мелких, то разумеется. Я не имел в виду всю эту дребедень. Кто кого любит. Кто кого трахает. Это у всех одно и то же. Нет, я говорю про тайну, определяющую поведение. Суть нашей сути. Если ее понять, то человек перестает быть загадкой.

— Хочешь, чтобы я доверила тебе свою тайну?

— Возможно. Но начать стоит с какой-нибудь ерунды. Только осторожно. Так можно и подружиться.

Я была удивлена. Для меня он был чужой, малознакомый молодой человек, но мне казалось, что как раз он-то уже считает нас друзьями. Выходит, он не так-то и прост. Хотя, возможно, он просто привык к тому, что от его дружбы хотят отделаться, и это была защитная поза. Солнце светило ему в лицо, отчего я видела его нечетко. В общем и целом он был симпатичный парень, но ни одна студентка из всех прошедших мимо нас на него не взглянула. С изуродованной ногой, с дыркой на макушке, в перчатках. Они всё это видели.