Сегодня посетителей до неприличия мало, но и ладно, не велика проблема. Этот бар нужен мне не для прибыли, а как напоминание об одном хорошем человеке из прошлого, а ещё для того, чтобы иметь в этой жизни что-то своё. Девочке из детдома нужна своя, личная, территория — место, где она может быть единоличной хозяйкой своей собственной судьбы.

— Марго, я поехал, увидимся, — говорит Ваня, а я еле сдерживаюсь, чтобы не развернуться к нему и не послать по всем известному направлению.

Я редко прибегаю к подобным способам, но Ваня допросится.

Разворачиваюсь тогда, когда за Ваней закрывается дверь и замечаю мужчину. У него практически белые волосы — такие я видела лишь у одного человека в жизни, но лица не вижу, потому что мужчина положил голову на руки, словно спит.

Рапортую стандартное приветствие, извинившись за то, что не обратила на него внимания раньше, а в голове носятся мысли, одна страннее другой.

Подними голову, пожалуйста, посмотри на меня. Я должна понять, ты это или нет. Но ведь… нет, не может быть.

Будто прочтя мои мысли, мужчина медленно поднимает голову, и я встречаюсь взглядом с самыми странными глазами на свете. Они голубые до прозрачности, чуть красноватые, обрамлённые белоснежными ресницами... Чёрт возьми, Карл.

— Ну, здравствуй, Маргаритка.

— Это в самом деле ты? — задаю, наверное, очень глупый вопрос, а Карл растягивает губы в улыбке.

Он сильно изменился: заматерел, а черты лица, кажется, ещё сильнее заострились, но это ведь всё тот же Карл — мой единственный друг детства.

Если я — домашняя чистенькая девочка — и выжила тогда в детском доме, то только потому, что меня взял под своё крыло Ворон. Просто однажды вышел в круг, который образовали наши состайники, помог подняться на ноги и объявил, что отныне "эта малая" под его защитой. И прозвал меня Маргариткой.

И своё обещание он выполнил: защищал, оберегал, подкармливал, тощую и запуганную. Где еду только брал? Но самое важное: меня не трогал больше никто, даже дышать в мою сторону боялись.

В тот день, когда он пропал, мне исполнилось тринадцать. Утром проснулась, впервые радуясь своему Дню рождения, потому что в этом хаосе и море боли у меня наконец-то появился настоящий друг. Но, как оказалось, радовалась я напрасно.

И хоть знала, что в наш интернат он больше не вернётся, ждала. Но, к сожалению, Карл попал в такое место, из которых быстро не возвращаются.

— Нелегко встречаться с призраками, да, Маргаритка? — спрашивает, а моё сердце стучит где-то в горле.

— Чёрт возьми, Ворон...

Я, наверное, похожа на идиотку сейчас, но я так рада его видеть, хотя до сих пор не могу поверить, что на самом деле вижу его на расстоянии вытянутой руки.

— Выдыхай, Маргаритка, — ухмыляется, не сводя с меня пристального взгляда бледных глаз с красноватым отблеском. Когда я впервые увидела его давно, мне показалось, что на поверхности кристально-чистого озера плавает жидкий огонь. Однозначно, я была слишком романтичной особой. — Как оно?

Обводит бледной рукой помещение бара, а мне кажется, что в жест этот он вкладывает гораздо больше вопросов. И ведь рассказывать долго и поделиться хочется.

— Нормально, я довольна.

Ну а что ещё сказать? Да и как говорить, если от неожиданной радости в горле пересохло?

Карл молчит, а я опираюсь двумя руками на прохладную поверхность стойки и просто улыбаюсь. Да, как дурочка, но пусть.

— Ты виски предлагала, — напоминает, а уголки тонких губ подрагивают. — Не откажусь.

Да-да, виски. Хоть чем-то займусь вместо того, чтобы пялиться на Ворона. Мне так о многом хочется спросить у него, столько рассказать, но нужно ли ему всё это? Да, когда-то мы были друзьями, но ведь уже давно не дети.

А ещё его внешний вид красноречивее сотни слов: облачённый в кожу, на куртке какие-то нашивки и наклёпки, а на шее и кистях — татуировки. Байкер, да? О, Господи, я совсем ничего не знаю ни о них, ни в образе жизни их ничего не понимаю — так, какие-то обрывки информации, слухи, киношные образы, почти гангстерские. Ох, надо будет в Гугле, что ли, поискать, чтобы немножко лучше понимать, чем он сейчас живёт.

Без лишних слов, оборачиваюсь к нему спиной и снимаю с полки бутылку старого доброго "Джека" и, кинув взгляд через плечо, замечаю призрачную улыбку. Улыбку одобрения. Значит, снова угадала.

И почему это так важно для меня? Улыбка эта, взгляд пристальный, на меня обращённый, вообще его присутствие здесь? Не знаю, это вообще всё кажется дико странным, невероятным почти.

А ещё мне интересно, какой он видит меня? Годы ведь беспощадны, и себя сложно оценивать, когда видишь изо дня в день в зеркале.

Так, стоп! Это просто старый знакомый, не больше. О чём я думаю вообще? Вот сейчас налью ему виски, как сотням другим до него, и все дела.

— Лёд нужен? — спрашиваю, потому что ведь в самом деле не знаю его вкусов.

Сколько ему было, когда пропал из моей жизни? Пятнадцать? Да уж, хорошим мальчиком Ворон не был никогда, но виски не пил. Потому, откуда мне знать, как именно он предпочитает поглощать алкоголь. Может быть, вообще, с колой попросит смешать.

От мысли, что такой мужчина, как Ворон может пить виски с колой становится смешно, и я закусываю щёку изнутри, чтобы не рассмеяться в голос.

А он морщится, словно я предложила ему червя проглотить. Значит, опять угадала.

Странное ощущение рядом с ним — будто я снова попала в далёкое прошлое, и пусть мне давно уже не нужна чья-либо защита, но рядом с Карлом чувствую себя маленькой и глупой.

— Маргаритка, значит… — говорит, обхватывая стакан, наполненный виски на треть, бледными пальцами.

Звук колокольчика отвлекает от странных мыслей, и я будто выныриваю из моря воспоминаний. Признаки прошлого отступают, пригибая длинные хвосты, и скрываются в сумраке.

Смотрю за спину Ворона на дверь, а две девушки, часто пьющие в "Приюте" кофе, скрываются из вида.

На часах полночь, а значит, бар можно закрывать. Вряд ли кто-то ещё заглянет на огонёк.

— Сильно изменилась? — спрашиваю, перекидывая хвост через плечо, и накручиваю на палец длинную прядь. Карл следит за моими действиями, словно дыру прожечь намерен, а мне хочется сквозь землю провалиться. Или наоборот доказать, что я давно уже не та перепуганная девчушка, для которой он когда-то сделал слишком многое.

— Не очень, — отвечает, делая большой глоток виски. Выпуклый кадык на татуированной шее ходит ходуном, а я отвожу взгляд.

Хватит пялиться на него! Это уже неприлично, в конце-то концов!

— Ты льстец, Ворон, — смеюсь, вытирая стойку, на которую пролилось несколько капель терпкого напитка.

Он резко подаётся вперёд, накрывает мою руку своей, а я смотрю на то, как сузились его глаза, а на лице застыло странное выражение.

— Выпей со мной, Маргаритка, — просит тихо, а у меня мороз по коже.

— Я на работе…

Да к чёрту всё! Этот день слишком странный для того, чтобы думать о приличиях и профессиональной этике.

— Хорошо, только если подождёшь немного.

— У меня сегодня есть время, — произносит, медленно отпуская мою руку и снова пьёт, а мне кажется, что я попала в какую-то параллельную реальность.

Выхожу из-за стойки, иду в кухню. Отпускаю давно скучающего без работы повара, официантку, которая явно благодарна мне за то, что не придётся обслуживать “этого странного до чёртиков гостя”. Мне кажется забавным то, что Карл так сильно пугает людей. Он же совсем не страшный. Я помню, каким он может быть добрым и справедливым, тёплым, но ведь с того времени прошло слишком много лет, чтобы я могла о чём-то судить. Что было в его жизни? Чем занимался? Ну и неважно, захочет — расскажет. Но, прислушавшись к себе, понимаю, что так и не научилась его бояться.

3. Карл

Однажды в наш стылый и забытый даже чертями интернат привезли девочку. Домашнюю, чистенькую сиротку, от одной мысли о которой у состайников сводило челюсти, а кулаки сами собой начинали чесаться, до такой степени хотели намять ей бока. Виданное ли дело, среди озлобленных и всех ненавидящих отщепенцев, запертых в хамарях в унылых стенах приюта, в который даже комиссия не приезжала, потому что не было в этом никакого толка — мы не умели вести себя прилично даже за всё золото мира. Впрочем, попробовать быть приличными людьми нам шанса не давали.

Как эта кукла оказалась именно в нашей богадельне я так до конца и не понял. Вроде, судя по шмоткам, жила в своей дружненькой семейке хорошо, а здорового румянца со щёк не смогли стереть даже слёзы и переживания о погибших родителях.

Большинство из нас были брошенными при рождении, забранными у родителей — алкоголиков и наркоманов, и будущее нам пророчили соответствующее. Попадались, конечно, и домашние экземпляры, но они довольно быстро ломались, как только приходило осознание, что интернат теперь — их дом, и это не изменить.

Ненависть к домашним сродни яду, проникающему в кровь каждому, кто однажды почувствовал себя ненужным; всем, кого выкинули на помойку, оставили на многочисленных порогах больниц или отказались в роддоме. С этим чувством невозможно бороться, оно иррационально до мозга костей, как и зависть. Потому что в сути это одно и то же.

— Домашняя, сучка чистенькая, — неслось по обветшалым коридорам, рикошетило от стен, било в самое сердце.

В комнатах делали ставки, насколько быстро она сломается, кто-то прорабатывал подробный план, как ускорить этот процесс. Ненависть к тем, кто жил по ту сторону сетчатого забора, спроецировалась на новенькую, лилась по чернеющим злобой венам, отравляла мысли. Растоптать, унизить, уничтожить — что может быть прекраснее, да?

Мне было четырнадцать, когда она появилась в приюте, и меня уже давно признали негласным авторитетом. Сразу после того, как я нашёл в стене лаз, с помощью которого началась миграция состайников, и выступил против одного из воспитателей, слишком рьяно взявшегося за нашу дисциплину. С тех пор нас никто не трогал, и это дало мне сто очков форы.