Валериан Маркаров - Легенда о Пиросмани

Кажется, он так и не заснул той ночью. Но перед самым рассветом всё же погрузился в дремоту, вскоре проснувшись от того, что услышал какую-то возню в коридоре. Одевшись, он выглянул за дверь и, услышав голос тётушки, всё понял:

– Заперлась в своей комнате и никого не хочет видеть! Плачет она… и душа у неё болит. Никала наш письмо ей написал. Говорит, любит её и всё!

Другая ей вторила:

– Вай-вай-вай, Аствац-джан! Бедная девочка! У меня со вчерашнего вечера глаз дёргался. Это не к добру. Вот и новость принёс.

– Элизабед же тоже любит его. Но только как младшего брата. Она учила его читать и писать, возилась с ним, как с ребёнком. А он, вай ме, ей в любви признаётся! Руку предлагает. Эх, Никала-Никала, перепутал он любовь с дружбой! Поцеловать пытался… как он мог так поступить? Знал же, что нельзя… Неужели не видит – не пара он ей…

– А как он собирается семью содержать, наш Никала? Без профессии. И главное, не спрашивает, любит ли она сама его?

– А ну-ка поднимись, постучи в дверь и спроси, как она!

– Уже поднималась и стучала!

– Что говорит?

– Плачет!

– Кто? Элизабед?

– И Элизабед, и её дверь тоже. Обе плачут!

Для Нико это было сильнее самого сильного удара! Он изнутри закрыл дверь свой комнаты и потоки слёз, не стыдясь, щедро полились из его глаз. Из глубины его чистой души. Вслед за потоками пролившимися рождались новые, и не было им конца, как нет и дна у истинной печали.

– Неужели вчерашний день, когда я смеялся и радовался, был последним в моей жизни счастливым днём? – спрашивал он самого себя. И с горечью восклицал:

– Эх, судьба! Есть ли у тебя совесть и человеческий облик?! – а в ответ услышал пророческие слова поэта Шота Руставели. Великого, но такого же несчастного, как и он сам:

«…горю нечего дивиться.

Удивляться нужно счастью,

Ибо счастье – небылица».

В то злосчастное утро Нико не мог найти себе места. Ведь он «заставил плакать бедную Элизабед». Его раненное сердце отчаянно билось, сам же он чувствовал себя заблудшей овцой в этом жестоком мире. Ища спасения, он, незаметно от домочадцев, покинул дом. Среднего роста, худой, он шёл в неизвестном направлении, то медленно карабкаясь вверх, по кривым и узким улочкам, вымощенным камнями в форме огурцов, мимо домов, приросших к скалам словно гнёзда ласточек, то, петляя, отрешённо спускался по крутым поворотам вниз, чтобы затем пройти по просторным, величественным проспектам, что звенели военными оркестрами, мимо дворцов и особняков, где за высокими, коваными затейливым узором, решётками росли удивительные цветы, а из окон доносились мелодии вальса или «Мравалжамиер».

Будучи в «Верхнем» городе, где то тут, то там из домов на улицы просачивался слабый запах дыма и угля от каминов и мангалов, он ненароком повернул в переулок, занятый серебряных дел мастерами и остановился посмотреть, как куски металла в умелых руках быстро превращаются в кубки, азарпаши и тазы для вин или красивую отделку для поясов. Потом прошёлся мимо растянувшихся посудных лавок, в которых на показ выставлены стеклянные вещи ярких цветов и все чудеса фаянсового производства – все эти редкости привозились в Тифлис с русских фабрик. За посудными лавками сидели табачники, разложившие свой товар на синей бумаге перед глазами покупателей. В следующих лавках можно было приобрести яркие лоскутья, старые мундиры, тульское ружьё и самовар, и много разной харахуры. Потом пошли булочные, питейные, кофейни, цирюльни, и духаны… В воздухе разливался запах вина, чеснока, пахло серой из бань, верблюжьим потом и Азией, кабаками и духанами, от аромата которых он опьянел… Кто только не пьянел и не терял здесь своего рассудка!

Затуманенный мыслями и ослеплённый пестротой товаров, разнообразием лиц и одежды, оглушённый суетливой деятельностью торговцев, он и не заметил, как приблизился к древней святыне, стоявшей среди этого шумного сборища разноплеменных народов, к Сионскому собору. Оглушительные крики раздавались вокруг – здесь торговали восковыми свечами и ладаном, предлагали прохожим купить у них предметы для спасения души…

Молчаливая толпа в тусклом храме согрела его своей теплотой. Священник певуче читал псалтырь, запах ладана в таинственном, сладостном покое лежал на воздухе и щекотал ноздри, шелестело пламя свечей, успокаивая неприкаянное его сердце. Тёмные лики многозначительно смотрели на него с древних фресок. Эх, понять бы, о чём они желают поведать ему? Увы, этого умения ему не дано свыше. Но как же любил он созерцать стенную церковную роспись древних мастеров! Никогда не уставал глядеть, запоминать и учиться у них, своих давно ушедших в мир иной художников и иконописцев! Напоследок, глубоко вдохнув в себя сладковатый дым мирры, он покинул храм, войдя затем в прекрасный и массивный караван-сарай, с его внутренним двором и бассейном посередине. Здесь вывешены самые богатые товары Тифлиса! Через «тёмные ряды» вышел он на татарский Мейдан, заполненный грузами овощей и фруктов, и оглох от неимоверных криков продавцов, что, не жалея ни своего горла, ни чужого слуха, наперебой зазывали покупателей: «ай яблук, ай виноград, ай персик», или: «па-па-па! дошов отдам, пожалуй барин», «ай книаз-джан, здесь хороши тавар!». Среди всего это изобилия бродили горцы, обвешанные поясами, старым оружием и нагайками. А мимо прошёл букинист с грудой книг, сложенных пирамидой и крепко перетянутой длинным ремнем. Повсюду сновали седые муши в мягких чувяках, готовые за ничтожную плату нести тяжести на своих «горбах» во все части растянувшегося вдоль Куры города. Ах, этот неугомонный Тифлис – вечный город Кавказа! Шумный, пёстрый и трудолюбивый!

Внезапно откуда-то издали донеслась быстрая дробь копыт. Извозчик кричал во всё горло: «Ха-бар-да!!!», то есть посторонись! Пара вороных, запряженная в старинный экипаж, галопом промчалась по широкому и правильному Головинскому проспекту, и, осаженная туго натянутыми вожжами, остановилась на тенистой аллее у самого дворца наместника, вход в который охраняли два жандарма в голубых мундирах. Стало понятно, что великий князь принимает высоких гостей… Он пошёл дальше, встречая на своём пути чиновников с тросточками, в модных пальто «а-ля полька», гуляющих под ручку с дамами в парижских шляпках с густыми перьями…

Когда спустя время он остановился, чтобы перевести дух, то, оглянувшись по сторонам, понял, что находится в саду. В том самом Гульбищном саду «Муштаид», где ещё в детстве играл вместе с «калантаровскими» детьми под неусыпным надзором их строгих тётушек. Какое же это было беззаботное, беспечное время!

Он продолжил бесцельное блуждание по аллеям сумеречного парка, шурша опавшими листьями, временами останавливаясь, чтобы что-то неразборчиво пробурчать самому себе. Ему слышались то едва уловимые шорохи падающих с дерева веток, то редкие крики птиц, то шум ветра и сухих листьев на этом блекло-оранжевом окрасе земли под низко нависшим серым потолком неба.

Сегодня здесь было почти безлюдно, а те немногие, что прогуливались, кто в одиночку, кто – с детьми, а больше – парочками, – наслаждались теплом слабеющего осеннего солнца, отчаянно и безуспешно сражавшегося сейчас с густыми лиловыми облаками. Небесное светило печально и вдумчиво взирало сквозь осеннюю дымку на жёлто-багряную листву парка, как смотрит старый друг перед долгой-долгой разлукой.

Его одолевали тягостные мысли об Элизабед, о своей непутёвой жизни. Но сквозь их плотную завесу всё же упорно пробивались звуки с улицы, прилегающей в парку: лай голодных собак, недовольных наступлением холодов, ржание запряжённых лошадей, крики раздражённых тяжёлой жизнью извозчиков, приглушённый стук колёс их чёрных фаэтонов, чередовавшийся со скрипом фонарей под натиском ещё не сильного ветра. Немного раньше ему раза два послышались как будто отдалённые звуки какой-то песни, но теперь совершенно ясно начал доноситься красивый мужской голос откуда-то из глубины парка. И как он пел! А музыка его незримым магнитом притягивала к себе слушателей.

Нико, повинуясь неведомой силе, потянулся туда же. Здесь, в центре парка, под полусферой, находилась сцена, на которой длинный и тощий, но изящно одетый мужчина, обладая непревзойдённым басом, пел чувствительный романс о любви, искусно подыгрывал себе на рояле и раскачиваясь в такт, а голос его рыдал! Люди, обступившие сцену, вздыхали и вытирали глаза, кто от умиления, а кто – от слёз и тоски.

Нико, прислушавшись к словам, вдруг оторопел, а потом стал задыхаться от волнения. Ему показалось, что песня эта была написана про его несчастную любовь к Элизабед. Её глаза, полные слёз, стояли перед его рассеянным взором с самого утра. А чарующий голос исполнителя, минуя голову, вливался в само сердце…

Очи чёрныя, очи жгучия,

Очи страстныя и прекрасныя!

Как люблю я вас! Как боюсь я вас!

Знать, увидел вас я не в добрый час!

Очи чёрныя, жгуче пламенны!

И манят они в страны дальния,

Где царит любовь, где царит покой,

Где страданья нет, где вражде запрет!

Не встречал бы вас, не страдал бы так,

Я бы прожил жизнь улыбаючись.

Вы сгубили меня, очи чёрныя,

Унесли навек моё счастие…

Неподалёку от него стояли два человека, похоже, отец с сыном. Младший, худой и высокий, был полон уныния. Старший же подбадривал его. До Нико донеслись слова их беседы.

– Видишь, что я тебе говорил, отец? Опять поют про несчастную любовь. – со скорбью в голосе говорил молодой человек. – Не бывает такого, чтобы про любовь, но без слёз и страданий…

– Ты ещё юн, сынок, не понимаешь, что любовь бывает разной: счастливой или несчастной, взаимной или безответной. – объяснял ему другой. Он, с выпученными своими глазами и большими ушами, выглядел как старый еврей, несущий на сгорбленных плечах всю благоразумную мудрость веков. – Но, какой бы она ни была, цени её как величайший подарок судьбы.