– А зачем мне такая любовь, если она не дарит радости? – молодой человек недовольно посмотрел на отца, крепко сжав тонкие губы. – Может и нет вообще настоящей любви?

– Кто сказал тебе, что любви нет? Она есть, и она будет, пока живёт на земле человек, пока бьётся его сердце, потому что любовь на Земле вечна!

Невыносимое отчаяние, скорбь и полное отчуждение настигли Нико. Он чувствовал, что измученное сердце его не способно более к радости. Внутри него поселилась темнота – злая тень, призрак, который, не имея постоянного пристанища, приходит ниоткуда и уходит в никуда. Беспросветная мгла омрачала его живую, порождённую светом душу:

«Мне бы туда, где заканчивается этот мир, и начинается другой. Туда, где босиком по траве росистой и мягкой пройтись, среди пёстрых полевых цветов. Побрести пастухом, не спеша, за отарой овец. Лечь под старую сосну, в пряный запах прогретого лучами леса, чудесный, прохладный и сладкий, словно с медовым привкусом. И смотреть, не моргая, на чистое лазурное небо, на птиц, парящих в нём. Слушать их тонкое пение до самого заката, пока не закружится голова от пьянящего аромата природы…».


…Он так же неслышно воротился домой. Тихонько затворил за собой дверь и задумчиво сел на табурет у окна. В Тифлис пришла поздняя осень. Мчались куда-то мохнатые тучи, чуть не задевая вершины деревьев. Шумел и качался лес на склонах Мтацминды, а в небе раздавались тревожные крики птиц, с опозданием тронувшихся на юг. А с появлением монотонного, протяжного и громкого напева муэдзина, его вновь охватила невыразимая грусть.

– Мне надо уехать… просто уехать, хоть куда-нибудь, «… в страны дальния, где царит любовь, где царит покой, где страданья нет…» – стучали в голове слова из услышанного им сегодня романса. Но внутренний голос, мучивший его с самого утра, скрипел как плохо смазанная телега и не переставал грызть его и попрекать:

– Всё спешишь? Торопишься? Куда? Зачем? Не понимаю я уезжающих, уходящих… Из Тбилиси только Кура спокойно уходит. Но Кура что? Вода? Пришла – ушла. А человек так не может!..

– Не могу я больше оставаться в этом доме. – оправдывался он перед самим собой. – Как смотреть теперь в глаза Элизабед?

Немного погодя он нашёл силы признаться самому себе, что боится грядущих перемен. Да, ему стало страшно. Он и представить себе не мог, как отнесутся домашние к его срочному отъезду? Что-то неизвестное и тревожное, неприятно чужое терзало его душу. Так бывает иногда: даже в хорошую погоду, когда солнце светит, птицы щебечут, а сердце отчего-то обдаёт холодком в мрачном предчувствии. Но натура его, наполненная благородной гордостью и достоинством, решительно подталкивала к действию. И он… принялся укладывать свои вещи.

– Никала-джан, ты пришёл? Где ты был весь день? – услышал он вкрадчивый голос тётушки, завидевшей его через плохо прикрытую дверь. – Мы тебя заждались. Ужинать не садились… Что это ты делаешь?

– Мне надо уехать, тётушка, – тихо ответил он. А она – ласковая душа – заглянув в его глаза, осуждающе помотала седой головой:

– Зачем ты сердишься, сынок? Ты знаешь, что мы тебя очень любим, швило-джан. Успокойся. Сейчас накормлю тебя. Потом поспишь, а завтра будет другой день, и всё исправится и забудется. Поверь мне, старой…

– Не могу я здесь оставаться, тётушка. Виноват я. Обидел я Элизабед и нет мне никакого прощения…

…Элизабед не покидала своей комнаты. Сам же Нико выглядел очень несчастным, и домочадцы видели его грусть. И, страшно расстроенные, старались они сейчас изо всех сил что-то изменить в своём поведении, в надежде, что он передумает уходить. Но его намерение оказалось твёрже, чем можно было себе представить.

Невыносимая боль расставания охватила всю семью, которая со страхом ожидала наступления последнего и мучительного момента. И вот он пришёл, час прощания с родным домом, в котором он провёл 15 лет своей жизни.

– Мои дорогие, любимые люди. Я буду очень скучать по всем вам! – тихо молвил он, а его взгляд, совершенно неуверенный, вдруг встретился с глазами Элизабед. «Очи чёрныя, очи жгучия, очи страстныя и прекрасныя!» – волнительно пронеслось в голове.

Она была грустна и молчалива. И ещё заметней сделалось, какая она красивая!

Он замер и опустил голову, начав смотреть себе на ноги, в то время как шея его стала наливаться соком граната, выставляя напоказ его душевное состояние.

– И я тоже… – с грустью вздохнула она. – Но… не забывай нас, Никала. Обещай сообщать о своей судьбе, куда бы не занесла тебя твоя звезда. И ещё… вот, возьми зонт! И это… – она протянула ему совершенно новый кожаный чемоданчик. – Здесь краски. И кисти из конского хвоста. Ты ведь, как я помню, о таких мечтал?..

Он махнул рукой на прощание и поторопился выскользнуть за дверь парадной, чтобы она, не приведи Боже, не заметила его слёз. За проёмом двери закончилась его прежняя, беспечная жизнь…

* * *

Над Тифлисом плыла осенняя ночь. Где-то внизу мерцал редкими огоньками большой город. Ветер усилился. Он налетал порывами, подхватывая полы плащей, теребил волосы. Ещё быстрее мчались с гор лиловые облака, подсвеченные одинокой луной.

Нико не уходил в никуда. Было решено, что он поживёт у Калантара Калантарова, у которого были свои дома и караван-сарай возле Мейдана.

Так и вышло.

Но… время шло, и скоро уже Нико исполнилось двадцать пять лет, потом двадцать шесть, потом двадцать семь. И жизнь менялась. Только его положение оставалось прежним, и, вместе с тем, всё более неясным. Уйдя и от Калантара, который на прощание подарил Никале целых 100 рублей, он попытался открыть собственную мастерскую и зарабатывать на хлеб и кров, разрисовывая недорогие вывески. Незадолго до этого он успел познакомиться с молодым художником-самоучкой Гиоргием Зазиашвили и предложить стать его компаньоном. Они сняли небольшое помещение на Вельяминовской улице, над дверью прибили вывеску торговца рыбы, который отказался за неё платить.

Но… от злой судьбы не спрячешься.

Заказов было мало, поскольку новоявленные живописцы не внушали людям доверия. Таким образом, совместное предприятие вскоре развалилось, подаренные ему деньги ушли на оплату съёмного помещения, а вчерашние компаньоны пошли каждый своим тернистым путём.

С той поры Нико и породнился с одиночеством. Однако, потерпев первое поражение, он всё же отчаянно пытался бороться с суровой самостоятельной жизнью, что оказалась намного коварней, чем ему представлялось.

Эх, судьба-судьба! Есть ли у тебя совесть и человеческий облик?!

* * *

Но однажды ему и вправду улыбнулась удача.

Что это – неужели само провидение решило помочь ему?

Он робко постучался в белую дверь и, услышав: «Войдите!», проник в крошечный кабинет железнодорожного чиновника, сняв с головы шляпу, тем самым воздавая должное уважение стенам, коридорам, этому казённому кабинету и человеку, сидевшему в нём. Поставив свой новый чемодан из чёрной кожи у порога, он теперь нерешительно топтался, осматриваясь по сторонам и стараясь скрыть охватившее его волнение.

– Здравствуйте! – наконец-то молвил он и уставился на стену, где потолок подпирали канцелярские шкафы с картотекой, а на двух столах у стены громоздились стопы бумаг, занявшие и пару старых тумбочек в придачу.

– Вы проходите, сударь. Присаживайтесь! А это что-за чемоданишко вы там оставили? – чиновник, внешностью своей чем-то походивший на большую мышь или маленькую крысу, снисходительно рассматривал странного человека в приличном «русском костюме», несмело сжимавшего шляпу в руках, и наконец вот робко присевшего на краешек стула по ту сторону покрытого синим сукном стола с двумя расплывшимися чернильными кляксами посередине.

– Там краски. И кисти. – тихо ответил Нико.

– Вы что, голубчик, рисовать сюда пришли? – тот нахмурил узкий лоб и сузил маленькие глазки.

– Если получится… – несмело отозвался он.

– Ну нет, маляры нам не требуются. Что ещё умеете делать?

Он заметно вздрогнул, услышав этот вопрос, и почувствовал, что покраснел. Эх, знал бы господин чиновник, что умеет он видеть прекрасное вокруг себя, умеет создавать красоту, и стремится к гармонии во всём. Говорит непонятно, зато любовь живёт в его сердце. А что не умеет? Хм… да много чего не умеет! Не умеет, например, лгать и обманывать…

Служащий открыл бюро, со вздохом вытащил оттуда лист бумаги и протянул её Нико, затем двинул под нос чернильницу:

– Грамоте, я надеюсь, вы обучены, господин… как вас там? Пиросманашвили?

– Что? – не разобрал Нико.

– Писать-то умеете, спрашиваю?

– Умею, господин начальник. – оробело ответил Нико. – На грузинском и русском.

– Не «господин начальник»! По «Табелю о рангах» следует говорить «Ваше благородие». Пишите на русском языке! Итак… Подписка… Даю сию Управлению общества Закавказской железной дороги в том, что я получил относящуюся до моей обязанности инструкцию, – монотонно диктовал чиновник с чернильными пятнами на цепких пальцах, и время от времени повторял уже произнесённые им слова. – При чём мне разъяснены все пункты оной, которые я понимаю, и обязуюсь в точности выполнять все изложенные в ней правила. Также обязуюсь подчиняться денежным взысканиям по службе, которые будут наложены на меня начальством железной дороги. Написали?

– Уже написал…

– Мда, не важнецки вы накарябали, милейший, с прегрешениями и описками, ну да ладно, не писарем вам служить. Теперь пишите разборчиво и без ошибок: «Кон-дук-тор Николай Пиросманашвили». И число проставьте. Нынче 17 апреля 1890 года…

– Вот, Ваше благородие, – Нико протянул чиновнику заявление. – Разрешите справиться, что за дело мне следует выполнять?

– Обучитесь вы легко, любезный. Да и работёнка не пыльная. Стоишь себе смирно за вагоном, на тормозной площадке. Как услышишь сигнал главного кондуктора – пускаешь в ход ручной тормоз. Со слухом-то всё в порядке? Не глухой? У нас главное, не спать, чтоб сигнал не пропустить мимо ушей. Всё разумели? Вопросец есть? Коли нет, то завтра в 6 утра быть, как штык, на станции. Форму получите там же. Да, и вот что ещё! Пройти нам надо бы с вами в соседний кабинет к счетоводу нашего Управления господину Калюжному…