Они вдвоём – Нико и «чернильная крыса» – вышли из этого душного кабинета и проследовали по коридору к другому.

– Обождите меня здесь, – сказал чиновник, строго подняв кверху указательный палец, а сам нырнул за белую дверь, забыв как следует прикрыть её за собой.

– Разрешите, Александр Мефодиевич? Я тут человечка нового оформил «тормозильщиком». Правда, у него на лице написано, что кондуктор из него никудышный. Но что делать-то прикажете? Люди бегут от адской сей работы, сломя голову…

Тот ничего не ответил, зарывшись в горы бумаги и деловито стуча костяшками на счётах.

– Входите, Пиросманашвили! – послышался голос «крысы» из-за двери. – Заполните этот формуляр для жалования…

Счетовод бросил на Нико быстрый взгляд, но отчего-то не отвёл его в сторону. Заметив, как старательно тот выводит буквы, на его взоре отобразилось благосклонное сочувствие к молодому человеку.

– Вам есть где жить, господин Пиросманашвили?

Тот лишь молча поднял широко раскрытые глаза, смущённо и как-то виновато, как будто не понимал, как он здесь оказался. А потом пожал плечами и пробормотал что-то невразумительное.

– Понятно-с, батенька. – господин Калюжный вздохнул. – Значит так, имеется у меня в доме местечко свободное. Могу приютить, коли изволите…

– Господин Пиросманашвили направляется для службы на станцию Михайловская. – поспешила сообщить «чернильная крыса», но тот что-то быстро черкнул на клочке бумаги и протянул Нико:

– Вот вам адрес. Будете в Тифлисе, можете приходить.

– Добрейшей души человек наш Александр Мефодиевич! – стал угодливо восхвалять Калюжного чиновник. А затем, выйдя из кабинета последнего, привередливо произнёс:

– Но строгих правил! Посему настоятельно советую вам, Пиросманашвили, меньше воображать и знать своё место. И оно отнюдь не на коленях у маменьки. Понимайте, чего от вас ждут на службе и на что можете рассчитывать. Прощевайте!

В 1872 году на линии Поти – Тифлис было торжественно открыто первое движение поездов. Бакинская нефть рвалась к Чёрному морю и Российской империи было жизненно необходимо связать Кавказ в кулак стальным каркасом железных дорог. Спустя десять лет будут построены участки Баку – Тифлис – Батум, а следом начнёт работать участок Михайлово – Боржом, затем Тифлис – Карс. Здесь, на станции Михайловская, и началась служба Нико в качестве тормозного кондуктора товарных вагонов.

* * *

На этом месте день и ночь звучали колокола, семафоры взметали свои крылья, дудели в рожки стрелочники, дежурные в красных фуражках поднимали над головой сигнальные диски. По перегону шёл путевой обходчик с гаечным ключом и молотком на плече, забивал вылезшие костыли, подтягивал ослабевшие гайки и важно показывал флажок проходившим поездам, а по станциям передвигались шипящие и клокочущие паровозы с серо-белыми клубами дыма и с лязгом механизмов. Пахло гарью, керосином, смазкой, шпальной смолой и песком… И повсюду стоял терпкий, неотвратимый запах железной дороги.

– Что глаза выпучил озираючи? Новичок? Впервые на станции? Фамилия? – услышал он требовательный голос человека, похожего на городового, но одетого иначе – в щеголеватую чёрную форму с витыми погонами-галунами и шапку-бадейку. Позже ему рассказали, что это и есть тот самый обер-кондуктор, «хозяин поезда». Это он ведёт маршрут поездки, следит за расписанием, носит сигнальный жезл, а в своей массивной сумке на ремне хранит сопроводительные документы на вагоны, в пути связывается с диспетчером и передаёт на телеграф наличие мест в поезде и, самое главное – это он подаёт своим свистком сигнал к отправлению поезда. Без свистка обер-кондуктора ни один машинист никогда не тронется с места!

– Пиросманашвили я…

– Чего стоишь, разинув рот? Форму получил, а сейчас ну-ка марш на площадку!

В тот день Нико узнал, что такое «площадка». Ею называлось место, на котором имелись деревянная лавка для проезда кондуктора, тормозной привод и штыри для сигнальных фонарей. Это так и называлось: «ехать на тормозе». Вдоль поезда была протянута сигнальная веревка, которую привязывали к паровозному свистку. Если нужно было подать сигнал машинисту об опасности или необходимости срочной остановки, кондукторы тянули за эту веревку.

Труд этот – за 15 рублей в месяц – был адским! За трое суток беспрерывной работы – откручивания и закручивания рукоятки тормоза, отцепок и прицепок вагонов на ветру и на холоде – Нико чрезмерно уставал. Бывало, что от переутомления его собратья засыпали «на тормозе», поезд проезжал закрытый семафор и дело кончалось крушением. Но даже после трехсуточной работы продолжительность отдыха кондукторов не была определена, и обычно не превышала суток…

…В его формуляре появились частые записи о штрафах…

– Итак, Пиросманашвили, вот ваша папка! – «чернильная крыса» сегодня был явно не в добром расположении духа, сердито отчитывая нерадивого работника. – Открываем её и что же мы видим?: «За опоздание на дежурство – 50 копеек», «За проезд безбилетного пассажира – 3 рубля», «За неявку к поезду – 2 рубля», «За неисполнение приказаний дежурного – 3 рубля», «За ослушание главного кондуктора – 3 рубля». Как вы можете это объяснить? Или вы считаете эти штрафы ничем иным, кроме как несправедливыми придирками вашего строгого начальства? И денег вам заработанных не жалко? А зря! Ведь они – вещь хорошая и в хозяйстве всегда нужная. Всё можно за деньги достать, голубчик, всё, коли голову на плечах иметь!

Нико молчал, угрюмо понурив голову. Да, его спокойная, размеренная жизнь у Калантаровых не приучила его к дисциплине, к точному и чёткому выполнению возложенных на него обязанностей. Не был он приспособлен к работе, не лежала душа его к казённой службе. И она, похоже, в свою очередь, мстила ему за непослушание и угнетала его.

– Начальство докладает, что вы, Пиросманашвили, человек мечтательный и забывчивый, рассеянный до невозможности! Вы легко нарушаете строгие правила службы на железной дороге, самолюбивы, горды и не привыкли к подчинению. Умудряетесь малевать картинки, ездя «на тормозе», когда надо начеку быть и ухо востро держать! Или, что уму непостижимо, можете вообще не прийти к поезду? Как можно осмелиться перечить обер-кондуктору? Кто вам дозволил провозить бесплатных пассажиров? Что вы молчите? Признаёте свою вину? Или опять стрелочник во всём виноват? Я жду ответа!

– Как же, ваше благородие, строгие правила, когда у той бедной женщины сын тяжёлый? – промолвил Нико и, подняв глаза, заглянул в лицо чиновнику. – Эта несчастная торопилась к нему в больницу, хотела застать его в живых. Она умоляла меня со слезами…

– Подумайте только, какое сердобольное состояние, Пиросманашвили! Только не напускайте на себя этот жалостный вид, а то старушки на вокзале сами начнут подавать вам последние свои медяки. Безотказный вы наш! Доверчивый! Ему лапшу на уши вешают, лишь бы без билета проехать, а он и верить всем горазд… Вот! – он протянул ему бумагу. – Вам надобно рапорт написать. А потом ступайте работать!

Когда наступили холода, Нико не спасала даже специальная зимняя одежда для «тормозильщиков», что должна была защищать от стужи и встречного, порой ледяного ветра: тёплая рубаха, тулуп, валенки, меховая шапка и рукавицы. Он стал часто болеть, подавал рапорты то об отпуске, то о лечении. Наконец начальство согласилось отпустить «нерадивого кондуктора» в Тифлис на 3 дня – для врачебного обследования. Но, вдохнув в себя воздух столицы, наш Нико позабыл о своём «хроническом насморке, затрудняющим дыхание, о болях в груди и ревматизме». А потом откуда-то явилось жестокое прозрение, что в этом огромном шумном мире, живущем по своим правилам, о коих он, оказывается, никогда и не подозревал, не было пространства, где можно было бы приютить свою уставшую жизнь. И в голову полезли думы о ночлеге, который ещё надобно было поискать.

– Где найти убежище? Куда податься? – задавал он себе этот вопрос. – К Калантаровым? Но чем мне перед ними хвалиться? Чего я достиг?

Раздражение и усталость, вызванные переездом и голодом, привели его в состояние крайнего напряжения и ощущения своей беспомощности. В глубине души он чувствовал слабость своего характера, но признать её было для его непомерной гордыни невозможно. И вдруг, как манна небесная, на него снизошла мысль – он вспомнил о предложении господина Калюжного, счетовода их Управления, о том, что тот когда-то был готов пустить его на постой и даже вручил ему свой адрес. Где же эта бумажка? Он покопался во всех карманах – пусто! Полез в свой «художественный» чемоданчик, стал перебирать краски и кисти, и вот он – заветный адрес, свалялся в презренный комочек, почти что катышек. С трудом развернув его, он смог разобрать адрес. Это придало ему сил, и он, не отдыхая, быстрым шагом направился в сторону Михайловского проспекта, втянув голову в плечи и натянув шляпу поглубже на свой «русский костюм», отчего со стороны сделался похожим на худой чёрный гриб…

– Гамарджоба! – сказал он и сердце его замерло, когда дверь дома широко распахнулась на его стук. На пороге стоял молодой человек и с нескрываемым удивлением смотрел на него, скорее всего, не понимая грузинского языка. И тогда Нико продолжил на русском:

– Прошу прощения за то, что помешал вам, но я хотел представиться и извиниться за то, что пришёл сюда без приглашения. Я Нико Пиросманашвили. Мне дал этот адрес господин Алексей Мефодиевич, вот! – он протянул молодому человеку истёртый до невозможности клочок бумаги. Тот, взглянув на него, приветливо кивнул головой:

– Вы, видимо, хотели сказать Александр Мефодиевич, потому как Алексей – это я. Но можете звать меня просто Алёша. Проходите поскорее, на вас лица нет. Как вас зовут, вы сказали? Нико? Коля, значит… Вы продрогли, да и погодка стоит такая, что добрый хозяин собаку не выпустил бы из дома. Проходите к столу, садитесь, а я вмиг самовар поставлю. Как раз собирался поесть. Александр Мефодиевич придёт поздно, он просил не ждать к ужину…