Нико сел рядом с дровяной печью, что наполняла комнату мягким светом и дружелюбным запахом горящих поленьев, и тихо наблюдал за тем, как этот квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, синими, глубоко посаженными раскосыми глазами и курносым носом молодой человек принёс откуда-то медный самовар и поставил его на стол. Затем вернулся снова с чашками и вареньем красного цвета. Похоже, кизиловое! С теплом пришли и вкусные запахи еды.

– Александр Мефодиевич – человек на редкость добросердечный. Бывший революционер, отбыл шесть лет тяжелой каторги, а потом, за книжную учёность его и взяли на службу в Управление Закавказской железной дороги. – сообщил он. – И ваш приход, Коля, не окажется ему в тягость, не будет от этого никакого убытку. Я ведь и сам здесь вроде как на «птичьих правах» комнату снимаю… Пока закипит самовар, успеем поесть…

– Вы не суетитесь, я сыт. – поспешил сообщить Нико.

– Ну, мил человек, сыт – не сыт, а супу горячего поесть надо, коли в гости пришли! – улыбался Алёша. – Отменную чихиртму стряпает Нино, помощница по хозяйству нашего Александра Мефодиевича.

Чихиртма! Нико почувствовал, как от одного только этого слова закружилась его голова и затрепетал в мучительном томлении пустой желудок, натерпевшийся за два года службы от недоедания и напрочь забывший отменные вкусы и запахи обильной домашней трапезы. Голод заставил его схватить ложку и он, крепко сжимая в руках миску, жадно уплетал сейчас горячую похлёбку, лишь внешне смахивавшую на чихиртму. Ибо не шла она ни в какое сравнение с настоящей куриной чихиртмой – наваристой, густой, ароматной – которую готовили Калантаровы! А вот хлеб в этом доме оказался очень вкусным, хотя и совсем пресным.

Большой самовар с начищенными до солнечного сверкания боками громко пыхтел и манил к себе. Но от этого шума, столь похожего на пыхтение ненавистного паровоза, лицо Нико передёрнула судорога. В голове застучало так, точно стучат колёса его поезда по навершию рельс и на их стыках. Вспомнил он, как сидит на своём «тормозе» в тулупе и шапке с рукавицами, а поезд натужно скрипит буферами, сцеплениями. и всё стучит и стучит колёсами в его беспокойном сердце, а зубы его стучат ещё громче самих колёс… А потом вдруг раздаётся жуткий гудок, от которого в скором времени глохли сослуживцы, один за другим. Воистину сказано, что паровозный гудок лучше слышать издали…

Они пили чаю из пузатого самовара. Нико постепенно удалось преодолеть природную свою застенчивость, и молодому человеку в доме господина Калюжного стало ясно, что у нежданного гостя открытое и доброе сердце. Он бессвязно рассказывал о своей службе, показал несколько своих картин: «Портрет железнодорожника Миши Метехели», «Портрет двух друзей – железнодорожных рабочих», и «Портрет железнодорожного начальника Кипиани». Долго рассматривал Алёша его картины, а потом признался, что такую живопись ему ещё не доводилось видеть.

Он, Алёша, оказался довольно словоохотливым, сидел перед Нико в своей золотистой шёлковой рубахе, плисовых штанах и скрипучих сапогах гармоникой. Блестели его волосы, сверкали невероятно весёлые глаза под густыми бровями и белые зубы под чёрной полоской молодых усов. Он рассказал Нико о своей жизни. О том, что родился в Нижнем Новгороде, в благополучной семье, и отец его был управляющим пароходной компанией. В три года заболел он холерой и ухаживавший за ним отец заразился и умер. Два года отучился в народном училище, но бросил его. Мать вторично вышла замуж за дворянина, который её бил, а потом Алёша пытался его зарезать. Вскоре мать умерла от туберкулёза, а следом – дед и бабка. Рассказывал, что в 10 лет он ложился на спор под поезд между рельс:

– Ой, как же жутко, но приятно чувствовать, Коленька, что вот сейчас полетишь над землёй! Но это ещё не всё. В 19 лет я стрелялся от уныния, из-за любви! Написал предсмертную записку, что хочу избавиться от зубной боли в сердце, даже анатомический атлас изучал, чтобы ненароком не промахнуться.

– Значит промахнулся. – вставил Нико, не заметив, как за длинной беседой у потрескивающей дровами печи они перешли на «ты».

– Как видишь. Промахнулся мимо сердца, в тот момент поражённого несчастной любовью. А потом, довольно скоро, пришло прозрение. Я понял, что не любил по-настоящему эту женщину. И посвятил ей эти строки:


Зачем тебя я одевал

роскошной мантией мечты?

Любя тебя, я сознавал,

что я себе красиво лгал

и что мечта моя – не ты!


– Но вскоре история повторилась. И вновь – разочарование! Эх, Коля, очень я одинок. Осточертело мне всё до отчаяния. Вот и пустился я странствовать бесцельно. Где только не был, кем только не работал! Так и попал на Кавказ, а Александр Мефодиевич пристроил в железнодорожные мастерские сначала молотобойцем, затем отметчиком. Хотя страсть у меня к другому имеется, – к письму! В нём описываешь подробно все приключения, всё то интересное, что услышишь от людей незнакомых во время странствий. Я, было дело, как-то прочитал ему свой рассказ, правда, на тот момент ещё не законченный. А Александр Мефодиевич серьёзно так на меня посмотрел, потом встал, взял меня за плечи и вывел вон в ту комнату. Втолкнув меня туда, он запер за мной дверь:

– Там на столе есть бумага, – сказал он мне через дверь, – запишите то, что мне рассказали. А до тех пор, пока не напишете, не выпущу!

– Раз ты сидишь сейчас передо мной, значит – написал! – весело заключил Нико. – О чём же был этот рассказ?

– Это романтическая история. Представь себе ночь у моря, горит костёр на берегу, старый цыган рассказывает писателю историю про вольных цыган…

– Этим писателем был ты, Алёша, да? – догадался Нико.

– Я, Коленька, я… Так вот, цыган советует ему беречься любви, ибо полюбив, человек уже не принадлежит себе, а вынужден только выполнять чужую волю. И, в подтверждение своих слов, рассказывает быль.

– Расскажи, генацвале! Не тяни… очень прошу…

– Слушай:

* * *

«Лойко Зобар – молодой цыган, красавец, любящий коней и готовый отдать деньги, имеющиеся у него, любому, кто нуждался в них. Однажды приехал Лойко в цыганский табор, где жила Радда – дочь солдата Данилы. Очень красивой была Радда, многие мужчины были влюблены в неё, много денег давали ей богатые люди за взаимность, только отказывала она всем, так как была очень гордой и свободолюбивой.

Заночевал Лойко в шатре Данилы, а утром все увидели, что голова у него тряпкой обвязана. Сказал он, что это его конь ударил, но все поняли, что это дело рук Радды. И решили люди, что напрасно Лойко за Раддой решил приударить – недостаточно хороша она для него!

Так и остался молодой цыган жить в таборе. Все полюбили его настолько, что готовы были жизни свои за него отдать, и только Радда была к нему не очень благосклонна. Однажды она посмеялась над песней, которую он спел (а надо сказать, что он играл на скрипке и пел так, что у людей слёзы на глаза наворачивались). Данила хотел отстегать дочь кнутом за такое поведение, только Лойко не дал ему этого сделать, а попросил отдать ему Радду в жены. Согласился Данила, и тогда подошел Лойко к Радде и сказал, что полюбил её, и что возьмёт её в жены с тем условием, что не будет она ему никогда перечить, а он при этом будет жить так, как он посчитает нужным. Но только он отвернулся от Радды, как девушка схватила кнут и обвила им ноги Лойко. Он упал на землю, а она отошла в сторону и молча легла на траву.

Вскочил Лойко и убежал в степь, прочь от людей. Долго сидел он там в одиночестве, пока не пришла к нему Радда. Схватил он нож и хотел ударить им девушку, но она опередила его – приставила к его лбу пистолет. А потом и говорит: «Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А ещё я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя». Она призналась, что готова стать его женой, пообещала ему быть с ним нежной и ласковой, но взамен должен был он перед всем табором поклониться ей и поцеловать правую руку, признав тем самым ее старшинство.

Вернулся Лойко в табор и сказал цыганам, что царит в его сердце Радда, поклонился он ей и поцеловал ей правую руку, а потом сказал, что хочет проверить, насколько крепко сердце девушки. Никто не успел даже понять, о чём идет речь, а Лойко уже воткнул в сердце Радды свой кинжал. Радда спокойно сказала, что ожидала этого, вынула кинжал и заткнула рану своими волосами. Поднял нож, брошенный Раддой на землю, её отец Данила и воткнул его в спину уходящему Лойко. Так и упал Лойко к ногам умирающей Радды»…

– Той ночью мне не спалось, Коля. – продолжал свой печальный рассказ Алёша. – Я смотрел на море, и, казалось, вижу я царственную Радду, а за ней по пятам плывёт Лойко. Оба они кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.

Тягостное молчание воцарилось в комнате. Нико весь ушёл в себя, храня задумчивость, грудь его предательски тяжело вздымалась, а лицо покрылось холодным потом.

– Горький рассказ, – вымолвил он наконец, не поднимая глаз, и сильно закашлял. – Очень горький!

– Вот и Александр Мефодиевич тоже сказал, что «горький». Потом добавил, что передаст рассказ знакомому журналисту из газеты «Кавказ», поскольку его в обязательном порядке необходимо опубликовать. И посоветовал подписаться под ним фамилией «Горький», мол «не идти же тебе, Алёша, в литературу с фамилией Пешков…». Пешков – это моя фамилия. Так и порешили. А имя я взял у отца – Максим. Я ведь его очень любил. Если у меня когда-нибудь родится сын, непременно назову его Максимом…

* * *

…Нико вернулся на службу. Но вскоре опять заболел, продолжая подавать просьбы то об отпуске, то о пособии, то о переводе в Тифлис. К тому же, он продолжал рисовать, что не могло нравиться железнодорожному начальству, поскольку отвлекало работника от его обязанностей и грозило привести к крушению на дороге. С ним было крайне хлопотно. Его рапорты не хотели удовлетворять, его не желали слушать, никто не хотел с ним возиться. Он же страшно волновался, часто горячился, при этом забывая русские слова, начинал кричать по-грузински, или убегал, понимая, что ему не удалось убедить руководство.