Через полгода он всё-же лёг в ведомственную больницу с жалобой на кашель и худобу. И, по совершеннейшей случайности, очутился в одной палате с человеком, чья внешность показалась ему знакомой.

– Где же я видел этого человека? – размышлял он. – Неужели это тот самый певец, чьё зачарованное пение он слышал в парке Муштаид? Как же называлась та песня? Кажется, «очи чёрныя». Да-да, конечно, это именно тот человек! Ведь у него прекрасная память на лица! Тот самый молодой человек, только совсем уж он сейчас худой, а когда ест, видно как кусок проходит по его горлу.

Звали его Фёдором и был он бывшим артистом, а сейчас – работником канцелярии их железнодорожного управления. Потому-то и лежат они в одной больнице, где лечение проходят одни служащие железной дороги.

За долгой беседой выяснилось, что летом 1891 года тот ненароком оказался в Баку. Кочевая труппа, с которой он прибыл, уехала, и он остался совершенно один в незнакомом городе, без работы и крова. Голодал. На беду в то время разразилась эпидемия холеры. Люди сотнями умирали прямо на улицах. В этом тяжёлом, казалось, безвыходном положении судьба неожиданно ему улыбнулась – он нашел на улице четыре двугривенных. Первым делом он наелся люля-кебаба, а затем пошёл на железнодорожный вокзал и упросил кондуктора отвезти его в Тифлис. Кондуктор оказался «добрым малым» и взял его всего за 30 копеек. Весь путь от Баку до Тифлиса он провел на тормозной площадке товарного вагона.

– Интересно, – думал в эту минуту Нико, – кто же был этот неизвестный кондуктор, этот «добрый малый»? Ведь поездов-то у нас немного и ходят они редко.

Первые четыре дня в Тифлисе Фёдор провёл без денег и пристанища, просто слоняясь по городу. Кругом разливались ароматы жарящихся прямо на улицах шашлыков, одуряюще пахло свежевыпеченным грузинским хлебом, горы фруктов высились на прилавках. А он умирал от бесхлебицы, скрючившись ночью под лестницей случайного подъезда… И тогда он решился на крайний шаг: увидев на витрине оружейного магазина пистолеты, он собрался войти туда, сделать вид, что выбирает оружие, нажать на курок и покончить с собой.

И тут… его окликнул знакомый голос итальянца – актера Понти, с которым Фёдор играл на одних театральных подмостках. Узнав о трагедии Федора и его решении, Понти повёл его домой, отогрел, накормил, приютил – до лучших времен. И времена эти для него скоро настали. Ему как-то довелось выступать в увеселительном саду, куда публика ходила послушать выступления артистов на открытой сцене. Длинный, тощий от постоянного недоедания, босяк «за угощение» развлекал анекдотами посетителей ресторана. За этим занятием он и познакомился со служащими управления Закавказской дороги и как-то раз, во время их очередного застолья в саду, поведал им о своей непутевой жизни. И – чудо! Рассказ его вызвал сочувствие и понимание! Подвыпившие чиновники, выяснив, что он грамотен и «знаком с канцелярской работой», предложили ему подать прошение бухгалтеру дороги, что сидел сейчас за тем же столом. Прошение было подано на другой же день, и вчерашний бродяга сделался писарем в управлении с жалованьем 30 рублей в месяц.

– Вот так я и закрепился в Тифлисе, Нико. – продолжал Фёдор. – Но быстро опостылела мне эта нудная служба, сидит у меня в печёнках и продыху не даёт. Если бы знал ты, какой огонь тлеет во мне и угасает, как свеча! Не моё это – пером ржавым скрипеть! Мне бы петь! Знаешь, здесь в Тифлисе есть одна знаменитость – Усатов – великий он человек. Известный педагог пения, бывший артист Императорских театров. Вот бы к нему в ученики попасть, большего мне и не надо ничего!

А, рассмотрев картины Нико, он сказал:

– Не дурно, Нико, вовсе не дурно! Умеешь выхватить кусок жизни! Я и сам то рисую, и, если бы не пение, стал бы я скульптором или художником. Видел бы ты мой грим для сценических портретов…

…Утром следующего дня Нико проснулся от того, что услышал взволнованные голоса врача и сестёр, вошедших в палату и выглядывавших сейчас растерянно в распахнутое окно.

– Больной Пиросманашвили! – обратился к нему доктор. – Когда вы последний раз видели этого господина? – врач указывал рукой на пустующую койку Фёдора.

– Что? – переспросил Нико, еще не проснувшись окончательно.

– Я спрашиваю, когда вы последний раз видели господина Шаляпина?

– Фёдора? – уточнил Нико. – Вчера перед сном видел…

– О чём он говорил?

– Ничего не говорил… Только сказал, что хочет петь, господин доктор.

– Бродяга он и есть бродяга! Ну что с этим поделаешь? – развёл руками доктор. – Бежал через окно, не долечившись! Господь миловал, что дифтерит его был без серьёзных осложнений!.. Кстати, вы, Пиросманашвили, признаны нашей комиссией пригодным к службе, вот только полипы бы вам удалить в носу, и будете сиять как новый двугривенный на солнце! Ну, что изволите сказать нам, милейший, согласны на операцию?

Нико отрицательно замотал головой:

– Не надо операции, господин доктор. Я и так вернусь на службу…

* * *

…И опять медленно потянулись будни постылой его службы. В апреле 1892 года Нико вновь просит об отпуске. Рапорт отклонён. Второе заявление он пишет через месяц – и вновь получает отрицательный ответ. Следующим летом он снова просит об отпуске и о пособии в 150 рублей на лечение. Совет врачей поддержал его ходатайство, и в конце июля он получил двухмесячный отпуск для поездки в Абастумани. Но в Абастумани он не поехал, а направился в родное село Мирзаани, погостить у сестры Пепуцы. Потом опять вернулся на работу, но уже 6 ноября подал новое заявление начальнику станции. Ссылаясь на хронический насморк и грудную болезнь, полученные на службе на товарных поездах, он просил вовсе уволить его и уплатить пособие за ущерб здоровью. «Не знаю, – писал в докладной по этому поводу начальник станции, – действительно ли Пиросманашвили болеет насморком, но увольнение его КРАЙНЕ желательно, т.к. его постоянные болезни служат КРАЙНЕ плохим примером для других служащих…»

Весь ноябрь он не выходил на службу, сказавшись больным, а 25 ноября, не дожидаясь окончательного решения своей судьбы, внезапно уехал в Тифлис и пропадал там больше недели, после чего прибыл на место своего предписания в Елисаветполь и, не давая никаких объяснений, забрал свои пожитки и снова направился в Тифлис. Не могло больше начальство «возиться с ним, как с дитём малым», махнуло на него рукой и уволило в конце декабря, выплатив ему выходное пособие – 45 рублей.

Итог его 4-х летней службы был невесёлым, а попытка найти своё место в жизни закончилась крахом, ведь он, уже 32-х летний, продолжал оставаться без дома, без профессии, без семьи. Нико понимал, что сбился с пути, что разочаровался. Что пора бы начинать жить, как все. Ведь все КАК-ТО живут… Работают… Но как? Ответа на этот вопрос он не знал… А спрашивать было не у кого…

Глава 6. Верийский молочник и Падшая красавица

Вот уже несколько часов он словно тень бродил по оживлённому Тифлису и скучал, а с лица его не сходила растерянная улыбка. Временами он чувствовал себя совершенно свободным, как вольная птица, что, глядишь, взмахнёт крыльями и полетит куда захочет, по необозримым просторам синего неба, среди белоснежных облаков и ночных звёзд – навстречу ветру. Только вот куда лететь – этого он ещё не знал. Тем не менее, в такие моменты он наслаждался пёстрой картиной мира: разнаряженными барышнями, скользящими по Головинскому проспекту под ручку со своими кавалерами, и оставляющими за собой шлейф французского парфюма, неугомонным чириканьем воробьёв на густых платанах, стуком колёс изящных фаэтонов. А потом внезапно подкатывало ощущение, что теперь он – никому не нужный, всеми забытый и покинутый человек. Да и человек ли? В голове кружило бесчисленное множество всяческих мыслей.

Когда стемнело, он, такой одинокий и неприкаянный, бесцельно свернул в Александровский сад, что между Головинским проспектом, Барятинской и Александровской улицами. Днём здесь делает променад масса хорошо одетой и благовоспитанной публики, гремит военная музыка и бьют фонтаны, запускаются ракеты. А сейчас, вечером, здесь шастали одни кинто вместе с «грубыми дамами» с фонарями под глазами. То и дело раздавались их громкие песни и хриплые звуки шарманки. Другая категория публики являлась большей частью прислугой, которая стекалась сюда с предложением своих сомнительных услуг в качестве домашней кухарки, лакея, уборщицы, няни и прочее. Здесь, среди скамеек, деревьев и клумб с цветами, бродили добродушные собаки, сюда с прилегающей улицы доходил звук колясок и переклики наездников…

Ну вот и всё. С ненавистной службой на дороге покончено. Сейчас он свободен от обязательств. А что теперь? Куда податься? Опять к господину Калюжному? Не удобно как-то во-второй раз. К Калантаровым? Нет, не пойдёт он туда, хоть и сильно скучает! Как посмотрит им в глаза? Стыдно!

Надо бы поискать ночлег. Но прежде следует где-то укрыть свой кожаный чемоданчик с красками и кистями – прощальный подарок Элизабед. Правда, поистрепался он сильно. Но на это не посмотрят – стащат за милую душу и имени не спросят.

Он приметил одинокий старый дуб на окраине обезлюдевшего сада и, подойдя к нему, внимательно осмотрелся кругом. Никого. А вот и дупло! Неудивительно, ведь в каждом настоящем дубе обязательно должно быть своё дупло, если его хорошо поискать. Вот и это достаточно просторное, чтобы вместить в себя его чемодан.

Наконец он нашёл слегка покосившуюся скамеечку в таком месте, где и обзор был, и народ не слонялся почём зря, и устроился на ночлег, сняв с себя пиджак и укрывшись им с головой.

Только на рассвете, в окружении высоких деревьев и шелестящей листвы, ему удалось заснуть. Спал он сладко, а по лицу бродила всё та же наивная, почти глупая, улыбка. Ему грезились Мирзаани, виноградные поля, матушка с драчливым петухом Мамало и девочка с шаром – он больше не забывал её имя – Иамзэ. А потом приснилась Элизабед, мудрая и такая прелестная… Но безмятежной ночной идиллии не суждено было длиться вечно – кто-то разрушил её, грубо толкая его в спину: