Только после этих слов разрешалось «преломить хлеб», а на столе стали появляться и горячие блюда: бозбаши, лобио, заправленное орехами.

Пурисупали, строгий знаток обрядов пития в траурном застолье, неукоснительно следил за тем, чтобы стаканы гостей опустошались до дна после каждого тоста, количество которых не должно превышать сакральной цифры 7.

Вскоре на стол подали хашламу – большие куски отварной говядины. Пурисупали напомнил, что «есть её надо в горячем виде потому, что пар на небесах соединяется с душой покойника». Затем он благословил на счастье всех живых на земле: «Да избавит нас Бог от горя и ниспошлёт нам радость».

И вот, наконец, появилось обязательное для поминальной трапезы блюдо – шилаплав, сделанный из риса, приправленного тмином, и мяса закланного агнца, успевшего таки перед смертью напиться и пощипать немного свежей травы. Шилаплав знаменовал завершение застолья, и пурисупали произнёс последний тост, вновь посвященный памяти безвременно усопшей рабы Божьей Марии Алугишвили. Гости выпили его стоя, кто-то из них негромко произнёс: «Ну вот и всё. Пора и честь знать», и тихо разошлись по своим домам.

Казалось, Нико горевал даже больше, чем Димитри с женой. Они, как и все, дочь свою вспоминали, но им пришлось закопать свою боль в глубине сердца, поскольку у них был ещё и другой ребёнок, да и дел было много по домашнему хозяйству и в молочной лавке. Хотя всегда, за любым застольем, поминали душу ушедшей вином и хлебом. Так, утрата постепенно теряла свою остроту, не была она уже так тяжела и горька – сама жизнь, вернувшись в обычный ритм, вытеснила её, изгнала из души. Даже бессмертное горе когда-нибудь умирает…

Шли месяцы и вот – пролетел год со дня смерти девочки. Близкие, как положено, закололи убоину, пошли на кладбище, взяли с собой вино, кутью, хашламу, шилаплав из барашка, разной закуски, а также церковные свечи, чтобы зажечь на могиле. И пригласили священника. Нико шёл, ссутулившись, и нёс перед собой большой букет цветов и красивую куклу с золотыми волосами, купленную им в модном магазине на Головинском проспекте. Он ступал через поваленные надгробия, огибая вековые могильные плиты, поросшие травой, и то и дело натыкался на полусгнившие деревянные ограждения.

Поминальный стол накрыли на кладбище, рядом с могилой.

– Хочу пить за бессмертную душу Маруси в её присутствии, – заявил Димитри. – Чтобы она слышала голос отца. Пусть будет ей вечный покой на небесах!

Нико много пил, смешивая вино и водку и пытаясь заглушить горе утраты любимой крестницы. Потом, заслышав колокольный звон кладбищенской церквушки, он упал на колени и бил земные поклоны. В итоге, он напился допьяна и стал плакать.

Священник монотонным голосом завершал заупокойную литургию, после чего произнёс:

– Пусть Бог утвердит вечную обитель усопшей рабе Божьей Марии, да будет её душа в свете, а оставленным ею на земле – долголетие и радость. Помянем покойную.

Вдруг Нико остановил свой взгляд на священнике. Он стал пристально его изучать, с головы до пят, поскольку закрались в его душу сомнения, искренними ли были слова служителя церкви, и правда ли тот так же неподдельно сопереживает их страшному несчастью, как скорбят они сами?

– Моя крестница – голубка, ангел, она улетела на небо, а что нужно здесь этому чёрту! – он указывал рукой на священника.

Конфликт постарались замять шуткой, кто-то тихо засмеялся в усы, мол, не обращайте внимания, человек сейчас пьян, мало ли что у него на языке… да и чудаковатый он какой-то…

Но он продолжал рыдать, лежа на земле, потом впал в хмельное беспамятство. Служба тем временем давно закончилась. Присутствующие, с наполненными до краёв стаканами, провозглашали витиеватые тосты – один за другим, – и чокались, соблюдая приличия и не пьянея. Напоследок выпили «ковладцминда» – за всех святых. Родственник Димитри со стороны жены – Зураб – опустошив стакан, как положено, мелодично затянул песню, означавшую, что траур окончен и семье надлежит продолжать обычную жизнь. Это называлось «черис ахсна», или «открытие потолка». Песню подхватили и другие, ведь петь её следует так громко, чтобы голоса сотрясали потолок и могли «поднять его», чтобы в день годовщины душа покойной могла навсегда покинуть дом, вылетев через открытую крышу.

От громкого пения Нико очнулся, осмотрелся по сторонам и вскочил на ноги, как ни в чём не бывало.

– А что я один плачу, а все поют и смеются?! Все мы там будем – и вы, и я! Не будем же мы жить вечно! А сейчас хватит уже, ай-да отсюда! – и насильно погнал всех с кладбища, продолжая дорогой то плакать, то смеяться, и всё повторял:

– Не пугайтесь моих слёз и смеха. Мне можно, я – несчастный!

* * *

В молочной лавке он иногда становился дерзким и надменным. Торговля тяготила его, особенно тот факт, что для успеха предприятия им следовало, как говорил Димитри, «выгодно купить – и выгодно продать, чтоб поменьше дать и побольше взять». Он часто бросал прилавок, уходя в свою «балахану», как он называл смежную комнату с охапками свежей травы, где предавался думам и отдыху, пока Димитри обслуживал клиентов.

Порой рядом с ним становилось страшно.

Это случилось во второй половине дня, ближе к вечеру. Уже почти весь товар был распродан, оставалось только немного мёда. Димитри был уверен, что Нико безмятежно спит в своей «балахане», как вдруг услышал громкий крик:

– Помогите, помогите! Мой святой Гиоргий, мой ангел-хранитель стоит надо мной с кнутом и кричит: Хватит пить! Рисуй! Помни, что ты – избранный! – с этими словами он упал на колени, целовал пол с разбросанной по нему сырой травой, и плакал…

– Успокойся, Никала. Не плач! Это был просто сон. – пытался угомонить его компаньон. – Но так нельзя, Никала. Ты должен остепениться.

– Что я должен делать, брат? – непонимающе спросил Нико, успокоившись после своих видений.

– Дело не сложное! Надо жену в дом привести! И всё!

– Нет, брат Димитри, никого я искать не буду. Женщина – баран что-ли, чтобы её привести?

– Дзмао, ты ни о чём не думай. Не твоя это забота! Уже и нашли за тебя, и приведём для тебя. Красавица, а не девушка! Не хромая, не косая, не деревенская девка. Чистоплотная. Скромная. В Тифлисе живёт, на Башмачном ряду. На мужчин глаз не поднимает. И семья у неё строгая, отец сапожник-карачохели, Аршак зовут. Работящий! Приданное за дочку даёт небольшое – 70 рублей – но и то хлеб, не откажемся! В молодой семье всё понадобится. Соглашайся, чего там думать! Пусть твоя Пепуца с мужем-пройдохой своим от зависти сдохнут, что ты тифлисскую в жены привёл, а не из Мирзаани…

Но не внял Нико настойчивым увещеваниям компаньона, наотрез отказался, хотя тот всеми доступными ему словами и уговорами пытался достучаться до его разума дельными своими советами.

– Что мне до визга ребенка и до лечаки жены! Мне только налей – выпей!

– Много ты стал пить, Нико, упрямый ты человек. Жизнь свою напрасно прожигаешь!

– Много, много, дзмао. – вздохнул он. – Изменился я. А когда-то даже вкуса вина не знал.

– Это когда же такое было? – спросил Димитри и недоверчиво взглянул на него. – В другой жизни что-ли?

– Это время утекло в прошлое, как воды Куры. Жил я тогда у одних людей. Целых 15 лет жил. А потом еще 3 года – в доме их брата. Калантаровы их звали, да благословит их Господь за добро! По гроб жизни я им должен… – его взгляд переметнулся куда-то вдаль, а взор накрыла тоска по старым временам, по ушедшему беспечальному детству. Тоска эта была как бессильное сожаление о невозможности ещё раз испытать эти яркие впечатления. А когда перед глазами встал лик прекрасной Элизабед, мрачная грусть овладела его беспокойным и усталым сердцем. Спустя минуту, вернувшись из своих воспоминаний, он продолжил:

– Что я говорил?… – он взглянул на Димитри. – Да, вспомнил. Тётушки в том доме всегда ставили меня в пример подрастающим детям, выговаривали им: «Что это вы ходите вокруг вина на столе, как кот вокруг сметаны? Так и норовите полакомиться. Забулдыгами станете! Вот смотрите, какой наш Никала умница. Вообще никогда не пьёт!»

– А сейчас что-за чертовщина с тобой происходит? Чего тебе не хватает? С самого утра берёшь из кассы деньги и исчезаешь до ночи. А иногда и до утра. Или, как недавно было, до следующего вечера… С кем проводишь время, Никала, где шатаешься?

– Мало ли где в Тифлисе погулять можно, Димитри? Хорошие люди говорят, 150 трактиров здесь, 200 винных погребов, и столько же духанов! Во многих я был: «Сам пришел», «Загляни, генацвале», «Не уезжай, голубчик мой», «Зайдешь-отдохнешь у берегов Алазани», «Сандро налей пива голова болит». Или, если лень далеко ходить, вот вся Михайловская, от Кирочной до Муштаида, в «садах», любой выбирай: «Сад кахетинское время», «Сад гуляния для золотых гостей»… Везде играет зурна и доли, подают недорогое вино из бурдюка, лобио и закуску – что ещё мне нужно для души, брат?… А в ту ночь был я на Куре… друзья-карачохели пригласили… плыли мы на плоту с факелами по чёрной воде… шарманку слушали – «Семь сорок», «Сулико» «Маруся отравилась»… сердце сжималось… Потом сидели молча под пение старого сазандара:


«В Белом духане шарманка рыдает,

Кура в отдаленье клубится.

Душа у меня от любви замирает,

Хочу я в Куре утопиться…»,


– тихо запел он, но деловой компаньон, осуждающе подняв глаза и нахмурив брови, прервал его песню вопросом:

– Опять много потратил?

– На музыкантов потратил… – признался Нико.

– А молоко кто продавать будет в этой треклятой лавке? Один Димитри? Кто сыр будет продавать? Мацони? Масло? Мёд? Тоже Димитри? А товар кто будет принимать? Конечно, опять Димитри! Потому что «его сиятельство великий князь Николоз Пиросманашвили» – хочет гулять. А потом – отдыхать. Гулять и отдыхать… отдыхать и гулять. А когда придёт обратно – идёт уставший в свою «балахану», чтобы поспать на траве…

– Эх, – Нико тяжело и очень грустно вздохнул полной грудью. – Ничего ты не понимаешь, дзмао. Одни деньги любишь. Когда я там, я испытываю очищение от житейской суеты, получаю радость от свободного, бесхитростного общения… и возношусь к небу…