– Чтобы вознестить к небу, надо работать… Там ворота для лентяев и бездельников на десять замков заперты! – закричал Димитри, уже будучи не в силах сдержать свою ярость по отношению к этому «чокнутому» и «побитому градом».

Но Нико его уже не слышал. Он, надев свою фетровую шляпу, уже направлялся… впрочем, вероятнее всего, он и сам ещё не знал, куда ноги приведут его этой ночью…

* * *

…Их кутёжное веселье в «Дарьяле» затянулось допоздна. Потом они, вместе с зурначи, взяли грустного извозчика в армяке с яркими пуговицами и, удобно устроившись в его фаэтоне на широких сиденьях из тёмно-красного бархата, понеслись по ночному Тифлису. Башенные часы над Думой на Эриванской площади только пробили одиннадцать и люди давно разошлись по домам. После удушливого дневного зноя и сутолоки уже не слышны были выкрики продавцов, были закрыты все магазины и лотки. Утих непрекращающийся гомон на базаре. Город, натруженный в течение всего знойного дня, сейчас отдыхал от забот. Но в верхнем Сололаки – таком родном ему Сололаки – где он знал каждую улочку и каждый дом, на кровлях некоторых домов сидели люди, наслаждаясь свежим вечерним ветерком, веющим с горы Мтацминда и со стороны садов Ортачала, где сейчас вовсю гуляет дворянство и купечество. Гладкие, покрытые глиной и пылающие жаром крыши кто-то охлаждал водой из чанов и кувшинов. Некоторые стлали ковры. Выносились мутаки – цветастые подушки продолговатой формы. Где-то устраивались общие увеселения, восхитительно плясали «Лезгинку».

Нико и не заметил, как фаэтон доставил их в Ортачала, к Орбелиановским серным баням, чьи двери круглые сутки были открыты для всех желающих.

– В Цовьяновских банях сегодня женский день. – со знанием дела объяснил извозчик, поправив на голове цилиндр. – В Мирзоевскую и Бебутовскую не протиснешься в этот час, а баня Царя Ираклия – на ремонте.

Гостеприимный банщик встретил их на пороге, провёл внутрь под сопровождение зурны и противной вони от серы.

– Располагайтесь, господа-батонебо! – учтиво предложил он, рассматривая гостей. – Я сейчас позову его…

– Кого? – поинтересовался один из друзей Нико, Гогия.

– Того, кто не сеет, не пашет, – только жнёт, тем и живёт… – ответил тот хитроумной загадкой и быстро удалился. Все переглянулись и только один из них, Васо, смекнул:

– Пошёл за цирюльником.

Баня была большой и каменной и имела отдельные номера со сводами. Свет проникал во внутрь сверху, через купола, едва освещая глухие кирпичные стены. Пол в предбаннике выложен плитами из серого камня и устлан коврами, а лавки покрыты разноцветным сукном, в изголовье которых лежали мутаки. Сами ванны в купальне облицованы мрамором. Когда-то в одной из них мылся сам Пушкин, а потом описывал роскошь тифлисских бань…

Пока гостей брили, успели, не спрашивая, накрыть стол. Иначе нельзя! Зашипел огромный самовар с ароматным чаем из мяты.

Худой лысый тёрщик без возраста, чудом выживший в этом аду и пару, подошёл к Нико и уложил его на тёплом каменном полу, запрыгнул ему на плечи, стал вытягивать ему суставы, скользил ногами по бёдрам и плясал по спине вприсядку, бил кулаком, не причиняя боли, а лишь давая удивительное облегчение. После этого стал тереть его всего «кисой» – шерстяной рукавицей-мочалкой и намыливать полотенцем, чтобы опять, по второму кругу, сдирать с него грешную шкуру.

Эх, тёрщик, тёрщик! Древняя у тебя профессия! Знаешь и молчаливо хранишь все самые сокровенные тайны моющегося. А как же иначе? Перед тобой, как перед Богом на исповеди, все равны в своем естественном, неприкрытом обличье.

А тот, верой и правдой служа благому своему делу, ещё и громко напевал:


«Лучше нашей серной бани

Нет, поверь, и не бывает.

Все похмелье прочь выходит.

Все грехи она смывает».


Напоследок он окунул разомлевшего Нико в ванну с целебной серной водой из горячих подземных источников. Жизнь вернулась в его тело вместе с аппетитом. Ощущая внутри себя сладость бытия и освобождённость от забот, закрыл он глаза в упоении, желая одного – до самой смерти продлить это блаженство.

После того, как их беззаботную компанию побрили и помыли по всем банным правилам, они, свежие и обновлённые поехали дальше – гулять так гулять! До глубокой ночи! До следующего утра! А лучше всего – и вовсе бы не возвращаться домой, в эту постылую молочную лавку…

Их фаэтон покатился дальше, сквозь узкие улочки, обгоняя коляски-одиночки и другие фаэтоны, что понаряднее, явно петербургской работы, со спешившими в Ортачальские увеселительные сады князьями, сопровождавшими своих разодетых дам и уже изрядно подвыпивших гостей. Любители пиров – кто быстрее, а кто не спеша – съезжались сюда со всех районов Тифлиса – из Авлабара, Сололаки, Воронцова, Харпухи, с Хлебной площади и Шейтан-базара. Все с радостью и нетерпением предвкушали покутить здесь как следует, пообщаться, на людей посмотреть и себя показать, увидеть весёлые танцы кинто, баяты и мухамбази ашугов, и другие забавные зрелища.

Из приоткрытых окон и распахнутых дверей духанов слышались песни, звуки зурны и саламури, мелодия шарманки. И носились в воздухе волнительные и дурманящие запахи пряностей, которыми были обильно приправлены грузинские блюда. У входа на мангалах поджаривались шашлыки из нежного мяса, бадриджанов и сочных помидоров, вокруг них пританцовывали краснощёкие мангальщики, ловко совершая необъяснимый, почти магический ритуал над громко шипящими углями и исходившим от них одуряющим дымком. Рядом, в тонэ, пекли шотиспури и предлагали добрые кахетинские вина: Цинандали, Саперави, Телиани, Карданахи…

Вошли в один из духанов – Нико и сопровождавшие его приятели-карачохели: Гогия, Васо и Шакро. Заказали купаты, ткемали, сулгуни, шотиспури, харчо, яйца, фрукты и вина. Побольше вина! Эй, микитан, тащи сюда весь бурдюк! И свежий шашлык из барашка. «Ещё утром бегал, травку щипал!» И не успели замерцать на небе все звёзды, как все они уже были навеселе, весело и не сердито подшучивая друг над другом.

– Аба, Васо, скажи, – спросил Гогия и, шутя, подмигнул другим, – зачем тебе нужен такой огромный нос? Чтобы шашлык нюхать?

– Как зачем, Гогия-джан? Нос человеку нужен обязательно! Представь, утром ты просыпаешься, а у тебя носа нет.

– И что?

– Как и что? Носа не будет – глаза передерутся!

А третий, Шакро, запел приятным голосом:


«Я гол и бос – так что ж? Я не в убытке:

Моя душа весёлая поет.

Карачохели всё пропьёт до нитки, —

Но шапку чести не пропьёт!


А потом его пение было подхвачено остальными:


«Пусть миллионщик деньги копит —

Последний грош да будет пропит!»


Потом опять вступился приятный баритон:


«Сегодня пьян и весел я, но, брат мой,

Я разве помешал кому-нибудь?

Вино – нам верный друг в судьбе превратной,

И ты мне другом будь!…»


– Эх, хорошие вы люди – карачохели, – молвил Нико, – с широкой душой, как птицы вольны и беспечны. В поте лица своего трудитесь шесть дней в неделю, чтобы всё прокутить в день седьмой…

– Помни, Нико, мир – дешевле соломы, а деньги не стоят жизни, и всё золото мира не стоит одной красавицы! – произнёс Гогия и проникновенно запел:


«Облака за облаками по небу плывут,

Весть от девушки любимой мне они несут…»


– Живи сегодня, брат мой, – назидательно говорил Васо, обратившись к Нико, – день завтрашний препоручая небесам…

– Но правда, честь и дружба бесценны для карачохели! – вторил ему третий. – Правде мы низко кланяемся, честью дорожим, а дружба наша крепка навеки – за друга мы голову сложим. Аба, Нико, золотой ты человек, за нашу вечную дружбу! Чвенс дзмобас гаумарджос!Пей до дна! Я говорю длинно, братья, чтобы все имели время выровнять вино в своих чашах…

Так они, умудрённые жизненным опытом мастеровые, почти что поэты, веселились и пили доброе вино из кулы – деревянной чаши, обитой серебром, пока мимо них не прошёл расхлябанный кинто, разодетый в просторные сатиновые шаровары, заправленные в носки, в ситцевую, в белый горошек, рубаху, подпоясанную ремешком, с высоким, не застёгнутым, воротником. Из-под пояса у него торчит лёгкий красный платок. На ногах – сапоги «гармошкой», на голове – картуз, а из его нагрудного кармана свисает массивная золотая цепочка от часов. Он громко пел своим надтреснутым голосом озорную песенку:


«А жена моя, Анет, —

Ночью душка, утром нет…

…Чи-ки, чи-ки, файтон-чики…»


– Вот, посмотри, Нико, на этого бездельника Симона, – Гогия указывал пальцем на кинто. – Не человек он – плут, обманщик и воришка! Днём торгует на базаре плохими фруктами и увядшей зеленью – семь пудов на голове носит! Всюду восхваляет свой товар, так и норовит одурачить любого простака, продать ему втридорога, и ещё обмерить и обвесить, ловко обсчитать и громко обругать… Совести у него, что волос на курином яйце. А по вечерам – он здесь, в Ортачала, ни один духан мимо не пропустит, народ веселит да деньги выпрашивает.

Скользила, плавно покачивая бедрами, чёрная тень пляшущего кинто, поющего «Ах, попалась, птичка – стой!». Сколько раз наблюдал Нико дикий разгул их братии, запомнил синие белки их чуть раскосых глаз, оскал зубов… Пальцы ныли от желания написать все это – всё просилось в картину…

Он видел сейчас, как плутоватый кинто Симон подходил к столам с пирующими, и, подобострастно согнувшись, веселил их песнями в обмен на шашлык, чарку вина или деньги:


Как родился я на свет, дал вина мне старый дед.

И с тех пор всю жизнь свою я вино, как воду пью.

Если б я не пил вино, я б засох давным-давно.

Даже бочка без вина рассыхается до дна.

Джаан, айя-джан, айя-джан, айя-джана-джан.

Джаан, айя-джан, айя-джан, айя-джана-джана-джан!


Вот барашек поднял крик – это блеет мой шашлык.

Вот гранат уже в соку – это соус к шашлыку.

Все, что скушать я хотел, за меня хозяин съел.