Неужели для того я работал на него?

Джаан, айя-джан, айя-джан, айя-джана-джан.

Джаан, айя-джан, айя-джан, айя-джана-джана-джан!


Плачет даже крокодил, если свет ему не мил.

Но чтоб плакал я, Кинто, не видал еще никто.

Если ж я погибну вдруг, положи меня в бурдюк.

Брызжет пена через край – в бурдюке мне будет рай.

Джаан, айя-джан, айя-джан, айя-джана-джан.

Джаан, айя-джан, айя-джан, айя-джана-джана-джан!»


И столько было задора и лукавства во взоре этого забияки, а пластика танца его граничила с фокусами циркача! А потом пошли в ход его острые анекдоты:


«По Головинскому идёт пара – муж и жена – одна сатана. Проходят мимо аптеки.

Жена спрашивает: «Гиви, что это?», и показывает на змею вокруг чаши.

Муж: «Нэ знаю!».

На обратном пути идут опять мимо этой же аптеки.

Жена опять: «Гиви, ну что это такое?!»

Муж: «Ээээ, что ты пристала! Что это? Что это? Это твоя мама у меня дома чай пьёт, никак не напьётся!»


– Я тоже хочу выпить! – продолжал кинто Симон, обращаясь к одной дружной компании, занявшей большой стол в духане. – Только не чай! А вино с вашего красивого стола! Хочу выпить за эту прекрасную барышню! – он бросил взгляд на полную грудь женщины, которую, наверно, уже знала треть Тифлиса. Звали её Кекела. За талию её обнимали чьи-то крепкие мужские руки. Кинто без стеснения смотрел на её бёдра, обрисованные длинной юбкой, и во рту у него пересохло, а глаза заблестели и замлели. – Но сначала я спою. Песня любви полилась из его уст:


И ты, и я красивые, Кекел джан,

На что нам сваха, Кекел джан?

Из-за реки Куры принесу тебе персики

И ты желала, и я желал, Кекел джан…


Он закончил петь. В глазах его горел жар:

– И выпью я, друзья, вина из под стройных ног Кекелы, а чашей мне станет её туфля! …Чи-ки, чи-ки, файтон-чики…


Между столами с веселившимися за ними гостями осторожно лавировала другая молодая девушка, Маро, прижимая к груди огромный докис вином, и нервно вздрагивала каждый раз, когда те протягивали к ней жадные руки или наполненные до краёв вином чаши и рога.

Нико изрядно захмелел и встал из-за весёлого их стола, чтобы немного пройтись. Он вышел из душного помещения и направился вглубь сада. Присел здесь на разостланную под деревом тростниковую подстилку и набрал полную грудь прохладного ночного воздуха.

– Батоно чемо, – услышал он низкий женский голос рядом с собой. – Папироской не угостишь?

– Вот, угощайтесь на здоровье, – он полез в карман и медленно повернул голову на голос. Он принадлежал довольно перезрелой женщине, небольшого роста и в теле, лет 37-ти, 38-ми, не намного младше его самого, чьи чары давно стали увядать, с густой копной чёрных волос и удивительно белотелой. Её пышный бюст прерывисто и тяжело вздымался под белой накидкой, что источала запах дешёвых женских духов.

Её губы цвета крови, словно разделённые чёрной полоской, с наслаждением затянулись папироской. Она выгнула спину в неге, а потом присела рядом, вытянув уставшие ноги в красных туфлях на каблуке, и произнесла с усмешкой:

– Папиросы «Трезвонъ» – три копейки вагон…

Нико молчал.

– Скучаешь? – спросила она, томно закатив глаза, и, не дождавшись от него ни звука, попросила, – Закажи мне выпивку, тогда грустить тебе не придётся!

– Кто ты? – спросил Нико, внимательно взглянув на неё ещё раз. Лицо её, освещённое сейчас светом луны, какой-то таинственной силой привлекло его. Его удивительная зрительная память, не замутнённая выпивкой или временем, и внутренний голос – всё твердило ему, что он видел её раньше. Но где и когда? Он молчал, мучительно копаясь в воспоминаниях. И вдруг что-то осенило его. Не может этого быть! А что, если он прав…

В воздухе повисла странная тишина.

– Кто я? – переспросила она и, затушив огонёк папиросы в траве, мило улыбнулась ему своими большими и чёрными, не утратившими жизнь глазами, в которых он заметил оттенки страсти. Завидев их, сердце его тревожно застучало. Господи, да ведь это она!

– Таких как я называют жрицами любви. Я утешительница в бедах и горестях жизни, я – радость и гордость настоящего мужчины…

– Как зовут тебя? – спросил он вполголоса, боясь услышать её ответа.

– Я давно позабыла своё имя, мужчин это не интересует.., – но, заметив его выжидательный взгляд, всё же сообщила:

– Иамзэ, – и поправила свои роскошные чёрные волосы.

В эту минуту над ним прогремел гром и земля содрогнулась в ужасе:

– Она! – застучало в голове, и сердце сжалось от уныния. – Иамзэ! Та самая девочка с воздушным шариком из их села Мирзаани, что приглянулась ему в далёком детстве, а потом нередко являлась ему в приятных воспоминаниях…

* * *

…Он приходил к ней часто, с цветочком в руках, и, набравшись смелости, открылся ей в один из вечеров. А потом слушал неторопливые, взволнованные рассказы «сестрички» о самой себе. Она же, называя его «братом» и «другом», была рада тому, что он навещает её, не отводит глаз от её позора. И откровенничала с ним так, точно общалась со старой подругой по несчастью:

– Мать болела, друг мой Никала, кашляла сильно, с кровью. Все причитала: «Швило, что с тобой будет, когда в землю уйду? По рукам пойдёшь!». Потом умерла от злой чахотки. Отца я никогда и не знала. Осталась я одна в Мирзаани. Что мне там было делать? В 12 лет кое-как добралась до Тифлиса, и меня похитили два кинто, увезли в фаэтоне под звуки шарманки. И привезли сюда, в Ортачальские сады. Тогдашний хозяин духана – сейчас его уже нет в живых, успокоился на Кукия, рядом со своими дедами, – с большой головой и волосатыми руками, сказал, что раз уж родилась красивой, надо делиться этой красотой с другими! Говорил, что мои «губы похожи на только что распустившийся бутон, обещающий неземные наслаждения тому, кто покорит сердце этой красавицы…». Он видел мои слёзы, рыдания и протест. Но на отказ у меня уже не было сил: первый раз я сказала «нет» и покачала головой – и осталась голодной на два дня. Снова покачала головой – и опять сидела взаперти два дня без воды и хлеба. И в третий раз покачала… а потом согласилась. Овладел он мною и с того дня изменилась моя судьба, навсегда заклеймив меня несмываемым позором…

Потихоньку научилась пить и курить, сначала махорку и трубку, а потом вот появились папиросы. Когда мне минуло четырнадцать, я стала на содержании у князя дигомского. Потом – у князя ортачальского. Он один табак нюхал, и пил – не закусывал… Один раз, помню, даже Его Сиятельство князь Акаки Цицишвили заезжал повеселиться… Но что князья, брат мой Никала? Они сами бывают бедны, оттого и прижимистые такие. Что у них есть, кроме имени, титула и герба? Ничего! Но никого в свой круг не пускают. Считают ниже своего высокого достоинства. Даже авлабарских и сололакских купцов 1-й гильдии. Зато те имеют большие деньги, а значит – почёт и уважение! Когда я однажды сказала ему, что мне нужны деньги, он устал угрожать, что бросит меня. Укорял и приговаривал:

– Я тебя так кормлю, что должна меня на руках носить. Клянусь своими усами, что ты ещё пожалеешь! Горькими слезами будешь заливаться. Потому что князья на улице не валяются!

А когда мне исполнилось 17, стал ко мне сам русский генерал наведываться. Иван Николаевич. Жандарм его сопровождал, откидывал подножку экипажа, дверцу открывал, и светловолосый красавец, высокий и статный, в светлом кителе с генеральскими эполетами, вылезал оттуда и, быстрым шагом, чтобы его не заметили, направлялся ко мне, тихо напевая:


«Однажды русский генерал

Вдоль по Кавказу проезжал

И грузинскую он песню

По-менгрельски напевал…»


И говорил потом приятным своим голосом:

– Здравствуйте, фиалочка, отрада моя! – и подносил руку к фуражке. Говорит, честь отдавал, а я уверена, что глаза свои прикрывал от моей ослепительной красоты.

Я отзывалась на его приветствие: «Здравие желаю, Ваше Высокопревосходительство!» Так он радовался, как юнец, этим словам!

Помню, спрашивал он меня, мол, «скажите мне, душенька, какое вино лучше – красное мукузани или напареули?» А я отвечаю – «гурджаани».

А он:

– Вина у вас изумительные на Кавказе. Но весьма коварные. Пьются очень легко, только с некоторого момента вдруг обнаруживаешь, что встать уже и не можешь! С головой всё в порядке, а ноги, ноги то уже не идут!

А потом:

– Душенька, гостил я недавно в доме известного писателя Мачабели, слышал там чудесную песню некой Вариньки Мачавариани на стихи великого Акакия Церетели. Уж очень красивая песня была. «Сулико» называлась…

В этот момент я запела её:


Увидал я розу в лесу,

Что лила, как слёзы, росу.

Ты ль так расцвела далеко,

Милая моя Сулико?


– Душенька, да это же та самая песня! До чего же она красивая! Душа ликует! А голос ваш – как прохладная вода, которой жаждет земля… Научите и меня петь «Сулико».

А когда Его Высокопревосходительство узнал, что «сулико» как раз и означает «душенька», то так обрадовался, что и меня стал звать Сулико. Бывало, рассказывал истории интересные из своей военной службы. Один раз поведал, что когда он был ещё совсем молодым прапорщиком, полковник предложил ему вопрос о том, как следует отступать при превосходном числе неприятеля. Он ответил:

– Ни при каком числе российскому воину отступать не приличествует.

– Ну, а если бы вашу роту атаковало скопище тысяч в пять?..

– Отбился бы… И тому примеры из героической истории нашей имеются, Ваше Высокоблагородие, – отвечает он.

– Ну, а тысяч десять?..

– Надеялся бы на Бога, господин полковник.

– Это хорошо… Но представьте себе, что на вас набросилось бы видимо-невидимо…

– Стал бы готовиться к смертному часу… а об отступлении бы и не подумал.

– Я думаю, его больше и экзаменовать нечего? – обратился полковник к окружающим.