Женщина, что стояла перед ним, у самого порога, вытащила, наконец, из недр своей сумочки двугривенный, и протянула его Нико, снова бросив что-то непонятное, и, прежде чем он успел опомниться, закрыла перед ним дверь.

– Зачем она вручила мне эти 20 копеек? – недоумевал Нико, раскрыв ладонь. – За цветы заплатила что-ли? Или за посыльного приняла? – казалось, он был растерян оттого, что ожидал радушного приёма в будуаре знаменитости. А его и внутрь то не впустили, чаю не предложили. Не по-грузински это, не по-человечески как-то. А потом его враз осенило:

– А может они, эти французы, относятся к тем людям, которые встречают незнакомого человека по одежде? И, если это так, тогда ему всё понятно. Вид то у него довольно посредственный. Значит ему нужен новый костюм – конечно, не тот, в котором он ездит кутить с друзьями-карачохели по весёлым духанам да по деревянным плотам, передвигающимся по Куре. И не тот, в котором он ранним утром покупает молочный товар у деревенских мальчишек. И уж точно не тот, в котором стоит за прилавком, с фартуком поверх него, но всё равно замызганном белыми каплями парного молока или липкими пятнами от мёда…

На его лице появилось выражение упрямой решимости, а где-то глубоко внутри него проснулись бушующие чувства, надёжно до этого скрывавшиеся за его робким, излишне застенчивым видом. Недаром ведь говорят, что слишком сильная любовь вызывает желания, недоступные трезвому человеку, и покоряет его разум.

– Будет у меня хороший костюм и новая обувь – не хуже тех, в какие были облачены купцы и дворяне на концерте! – твердил он самому себе, засыпая в своей балахане. – А у тебя, моя божественная Маргарита, будут самые лучшие цветы мира! Могилой матери клянусь!

* * *

На другой день, дождавшись компаньона, он сообщил, что согласен продать ему свою лавку, то есть ту долю, которая всё еще принадлежала ему. Удивлённый Димитри, не ожидая такого поворота дела, радостно потирал руки от выгодной сделки, глаза его сверкали от внезапно навалившегося счастья. Во всю прыть сбегал он домой – только пятки сверкали, и вернулся в лавку с деньгами:

– Вот, Никала, держи, генацвале. Как договаривались. Ты смотри – не брось деньги в воду, дзмао… на ерунду не истрать!

Спустя четверть часа Нико уже нёсся что есть мочи по Головинскому проспекту. Зайдя в Дом готового платья «Венский шик», имевший также собственное пошивочное ателье, он нашёл здесь знаменитого Сержа, старая мать которого, зажиточная армянка Анна-ханум, часто покупала молоко и свежий сыр в его лавке. Серж считался лучшим портным Тифлиса, потому как Господь при рождении поцеловал его в темечко. Именно так говорила Анна-ханум о единственном сыне. Он совершенствовал своё мастерство сначала в Петербурге, а потом – в Вене и туманном Лондоне, и, при каждом удобном случае, хвастал, что пил чай с молоком за столом у самого английского короля Эдуарда VII, который считается законодателем мод. А в качестве доказательства об окончании им портновских «академий» служили его дипломы, висевшие здесь в рамках под стеклом. К этому первоклассному столичному портному стекалась постоянная богатая клиентура из буржуазии и верхушки тифлисской интеллигенции. Под фигуру каждого он делал манекен, чтобы шить одежду стиля «модерн», не слишком утомляя клиента частыми примерками, и создавал «продукт» свой в строгом соответствии с пожеланием заказчика и по модным журналам, которые издавались в том же Петербурге, Вене и Лондоне. Имелся у него ассортимент материй как кусками, так и в образцах, в виде каталогов английских, русских и лодзинских фирм. И славился он своим намётанным глазом и умением создавать все виды и типы костюмов, в том числе военные мундиры, фраки, сюртуки и смокинги.

– Шить я не буду, Серж-джан, – поторопился сообщить Нико. – Мне срочно приодеться надо. Я ждать не могу.

– Как хочешь, Никала… Желание клиента для нас – закон!

Ему показали пиджаки двубортные и однобортные: черные, синие и тёмные в светлую полоску. Из крепа, бостона, шевиота. Порекомендовали купить удлинённый и приталенный, с высоким воротником и широкими лацканами, рукава у которого покороче, с учётом, чтобы крахмальные манжеты выступали на 2–3 сантиметра из-под рукава. К пиджаку брюки дали неширокие, на подтяжках, жилет с лацканами, белую рубашку, тёмные носки, шляпу, скрипучие от новизны ботинки, а галстук из атласа повязали широким узлом, сколов его булавкой с головкой из жемчужины.

– Выпрямите спину, любезный! Одежда не терпит сутулости. Ну вот, теперь другое дело – костюмчик ваш сидит, как влитой! Головой ручаюсь! – говорил ему галантный продавец в Доме готового платья, ахая от восхищения. – Наряд этот отобьёт всех конкурентов и откроет путь в тот мир, где вас будут любить и страстно желать. Дело за малым – вам, генацвале, в парикмахерскую бы сходить ещё…

Что Нико и сделал. Побрился у лучшего цирюльника на Головинском, который, за отдельную плату, ещё и опрыскал его модным цветочным одеколоном «Вера-Виолет». В конечном итоге он, наивный человек, полный надежд на счастье, свежий, прилизанный и напомаженный, одетый с иголочки щёголь, и с немалыми деньгами в кармане, нанял извозчика. Лошадиное ржание, цокот копыт, и вот уже коляска стучит колёсами по мостовой, вдоль тротуаров справа и слева, держа путь на Мейдан.

Впереди его ждала новая жизнь…

* * *

Хромоногий Нукри и двенадцать его собратьев по садовому делу в холщовых фартуках, завидев платежеспособного заказчика, беспрекословно стали собирать в охапки все цветы, что были ими свезены сегодня на продажу, и грузить их на арбы: гордые розы всех оттенков крови, оранжерейные лилии, садовые гвоздики, гиацинты, камелии, астры, бегонии, пионы… Каких цветов тут только не было!

Поднялись шум и суета, мол, «какой-то чудак сегодня скупил на корню все цветы в Тифлисе! И все цветы, которые росли под Тифлисом, и все цветы, которые пришли в Тифлис на поездах из Батума…».

Недалеко от этого действа торговал один кинто по имени Сико, в чёрном ахалухе, подпоясанный тяжёлым, сплошь из серебряных чеканных накладок с чернением поясным ремнем. Шаровары у него были с напуском на мягкие полусапожки, из-под ахалуха на груди проглядывала яркая, красного цвета сорочка со стоячим воротником. С утра носил он съестное и зычно кричал: «Агурец, агурец, Александре молодец», «черешни, вишни испанцки», «яблок антоновцки», «перцик, перцик, априкос», «красавица памадор», «бадриджани, свежий луки, немецки слива!». Но сейчас, больше чем продать свой товар, торопился он разнести ошеломительную весть по всему городу:

– Клянусь, что земля всех садов в Тифлисе сейчас черна. – говорил он каждому встречному и поперечному, громко жуя «ляблябо» – орехи с кишмишом. – Пусть цветы никогда не вырастут на моей могиле, если остался сейчас хоть один цветок в городе…

– А что? Что случилось, Сико? Почему так? – с любопытством спрашивал подошедший к нему другой кинто, с фруктами, разложенными на подносе-«табахи», который он держал на голове. Затряслись от интереса у него на плечах весы с большими медными тарелками на цепях, которые носил он как коромысло, держа в отдельном холщовом мешочке гири разных размеров.

– Да вот этот Нико все цветы в Тифлисе купил сейчас… Миллион роз!

– Вах! Что я слышу? Какой Нико? Зачем? Почему?

– Слушай, Сако, ты его знаешь. Этот Никала держит молочную лавку на Верийском спуске.

– Пиросман что-ли? – догадался тот наконец. – Говорят, он и так немного чокнутым был…

– Да-да, он самый, не от мира сего. Влюбился в какую-то артистку. Француженку. Вот этими ушами всё слышал – садовники шушукались. Говорили, лавку свою продал, на все деньги цветы купил. Совсем разум потерял. Вот что любовь с человеком делает!

– Вах-вах-вах! – покачал головой Сако. – Бедный Пиросман. Чувствую я, сгорит его сердце от этой любви…

– А ещё новость знаешь?

– Что за новость?

– Говорят, жених живёт у неё в Париже,

Он по моде очень-очень рыжи.

Она зовёт его Жаком,

Потому что ходит он пинджаком…

Они переглянулись и оба шумно расхохотались. И смеялись бы они долго, если бы вдруг один не посмотрел на другого и спросил с серьёзным выражением лица:

– Слушай, Сико, я тебя вчера почему весь день не видел на базаре? Где был? Что делал?

– Болел я…

– Вай ме, болел? Как? Чем?

– С разным девочкам гулял, сильно наслаждался, нехорош болезнь поймал – насморк назывался…

– Ва-а-а! А я кутил в дуканах. А потом нанял два фаэтона… Сел в передний…

– А второй для кого?

– А во втором ехал моя шапка! Он тоже человек!

– Ва-а-а!

– Кля-нусь чесный слова!

Сами же над собой они и смеялись, а мимо проходила незнакомая молодая женщина, которую юбочник Сако не мог пропустить мимо, чтобы не задеть:

– Ах, попалась, птичка – стой! Мадам-джан, пойдем в баню! Любую выбирай на твой вкус, красавица…

– Фу! Срамник! – покраснела та и поторопилась поскорее удалиться.

– Не хочешь – как хочешь. Ходи тогда грязный!

А когда женщина скрылась из виду, Сако добавил со смехом:

– Наверно, изъян у неё есть какой-нибудь. Потому не хочет. Стесняется мадам-джан.

Под ногами торговцев, покупателей и зевак тут сновали мальчишки-тулухчи с глиняными кувшинами, распевая: «Тунели вада, халодни вада, чисти вада!» Человек, утоливший жажду водой из тоннеля, видел приклеенную с наружной стороны дна стакана надпись «пил халодни вада – 1 копейка платить нада!».

Тем временем, горы купленных цветов – в больших и маленьких корзинах – были уложены в нанятые повозки с впряженными в них лошадьми. А когда корзины закончились, цветы стали сваливать и без них, поверх самих корзин, перевязывая их тесьмой. Одна повозка, вторая, третья, четвёртая, пятая… они, доверху нагруженные срезанными и обрызганными водой дарами флоры, заскрипели и тронулись в путь с Мейдана, через Армянский базар, в сторону Головинского проспекта. Позади них шёл Нико, по лицу которого, не столько от яркого полуденного солнца, сколько от волнения, ручьями лился пот. И кружилась его голова, пьянея и сводя с ума от приторно-сладкого благоухания цветов, над которыми, словно над цветущими лужайками, летали беззаботные стрекозы, шурша своими прозрачными крылышками, жужжали трудолюбивые пчёлы, порхали легкомысленные бабочки…