Временами он внезапно преображался, в глазах появлялась печаль, он переставал говорить, ни с кем не общался, ходил в одиночестве, в полной задумчивости, и рисовал одиноких людей, с тоской в глазах. А потом вновь становился прежним, и друзья обрадованно говорили: «Вот и вернулся наш Никала!»

Постоянно вращаясь в кругу ремесленников, он так и не стал одним из них. Однажды он даже сказал об этом:

– Я не такой как вы. Я – другой!

На что услышал:

– Это и видно. Ты, брат, даже одеваешься иначе. И отказываешься от одежды, которую мы тебе предлагаем. Ты вот, в отличие от нашей чохи, одет со вкусом в свой «русский» костюм. А за твою гордость и независимый тон «дарбаисели» все и зовут тебя «графом». Хочешь обижайся, а хочешь – нет…

Похоже, и дом свой был ему не очень нужен. Как не нужны были семья, имущество, стабильная служба… Жил он больше чувством, чем рассудком, ничего не взвешивал, ничего не решал и не делал выбора. Просто плыл по течению, не борясь с бушующими волнами.

Весь Тифлис стал ему домом. Не имея крова, приходилось ему ночевать и в подъездах, и в подвалах, и под лестницей. Столом ему служил старый перевёрнутый ящик, а нескольких досок на кирпичах хватало, чтобы лечь и поспать. Зато стены – все они в скором времени развешивались его картинами с оленями и ланями. «Люблю я писать животных – это друзья моего сердца», – сказал он как-то.

С других картин на него, с гордым достоинством, смотрят поэт Руставели и славная царица Тамар – зорко охраняют его сон! «Эх, вот бы пойти, отыскать их святые могилы. Разве царица Тамар – не мать Грузии, а Руставели – не величие Грузии? Я их не отделяю друг от друга…».

В летнюю душную ночь в глубоком подвале дома было прохладно, а вот зимой – не имея тёплой одежды, он замерзал, часто простуживался и кашлял, просыпались старые болезни, заработанные им на железной дороге. Что оставалось делать, кроме как свернуться калачом и, стуча зубами, дожидаться рассвета. Никто ведь не позволит топить под лестницей или в подвале.

Бывало, посреди ночи его будили и прогоняли метлой злые дворники, и тогда приходилось собирать краски, кисти, тряпочки, укладывать их в свой чемоданчик, на крышке которого он изобразил фигуру «джентльмена» в цилиндре, и уходить искать другое место. Не раз, ночуя на вокзале или в духане, попадал он под облаву на беспаспортных и бездомных, а больше – на вольнодумцев, с их «тайными собраниями», запрещёнными книжками о правах человека и пламенными воззваниями к свержению царя. Он просыпался от топота сапог и яркого света фонаря, бьющего в испуганное лицо, и сразу представлял себя закованным в кандалы узником Метехской тюрьмы, которого вот-вот погонят по этапу на пожизненную каторгу в сибирские рудники. Хозяин заведения, предоставивший Нико ночлег, всегда заступался за него, говорил, что «этот наивный человек» – его друг и художник, объяснял, что сам он никогда не даст приюта террористам, а если что и услышит или заметит антигосударственное в своём заведении – он будет первым, кто побежит в охранку с доносом на носителей вольнодумных идей, этих «проклятых мятежников и революционеров». При этом духанщик, для пущей убедительности, всё же подсовывал мзду полиции с улыбкой на лоснящемся лице, но после, чтобы возместить свои «потери», он «выжимал» из «графа» соки, заставляя разукрашивать весь духан за миску харчо…

Именно такой была его теперешняя жизнь – жизнь духанного живописца.

Глава 9. Сон в дождливую ночь

Была ночь. Кура тихо шелестела своими водами, а небо, тёмное от туч, казалось низким, как потолок его крохотной кладовки с пустыми бутылками из-под водки. Где-то за горизонтом блеснула яркая вспышка молнии, и из-за туч начали раздаваться глухие перекаты грома. Пошёл дождь, сначала мелким шорохом, и вот уже его тяжёлые капли барабанят по жестяной кровле духана, не давая спать. Нико оторвал голову от мутаки, поднялся со старой тахты и, обойдя полки с кистями, красками в пузырьках и известкой для штукатурки, подошёл к мутному окошку, в которое и днём-то еле пробивался свет. За окном уже лило как из ведра. Дождь и молния во мраке. Ещё молния. Ещё гром. А между ними – кромешная темнота и шум падающей сверху воды.

Как страшно оказаться в такой час на улице!

Он вздрогнул. Сейчас, когда ему уже много лет, он так же, как в детстве, боится громовых раскатов… боится грозы. Хорошо, что он в сей злобный час не под открытым небом.

Спасибо Бего Яксиеву, доброму человеку, благодетелю моему! Не знаю, чем я ему приглянулся, но он стал мне симпатизировать, приютил меня три года назад здесь, в своём духане на Песковской улице номер 40, что возле самого начала Цициановского подъема. Не знаю, может пожалел меня, но дал кров, а денег с меня никаких не берёт. Многим я ему обязан за его добро!

Конечно, как и всякий хозяин духана, он думает о своём «деле», чтобы посетители не переводились, чтобы продукты были свежими, еда – вкусной и вино – неразбавленным. Если много работы, Нико с радостью помогает ему, по дружбе. Оба надевают фартуки и, стоя бок о бок, вино разливают по кувшинам из бурдюков, что бесстыдно обнажили свои надутые пуза.

Но главным делом Нико же остаётся написание картин для Бего. Да, для него он готов на всё: будет рисовать и день, и ночь. И ничего, что хозяин ему не платит, зато кормит прилично, не хуже чем сам ест, поит, по пятницам водит в баню, и одежду покупает. В гости к себе приглашает по праздникам. И не тревожит его, когда он проводит вечера в маленьком садике за духаном, сидя неподвижно под ореховым деревом и о чём-то думая. В такие дни заботливый Бего присылает к нему духанного подавальщика с едой и чаркой доброго вина, такого же доброго, как и сам хозяин, который не хочет беспокоить его задумчивое одиночество.

Хороший он, этот Бего. Не командует им, не давит. Впервые, познакомившись с Нико, тот лишь спросил: «Сможешь хорошо нарисовать?», и он, Нико, улыбнувшись, ответил: «Какой же я мастер, если не смогу нарисовать? И тебя, и всю твою семью нарисую, если только будет беленькая водка… Дайте мне клеёнку или картон и немного красок, и я напишу кого хотите за два-три часа. Это мне не составит труда». Получив всё необходимое, он доставал кисти и тряпки из своего чемоданчика, раскручивал свернутую трубочкой клеёнку, набивал её на подрамник и приступал к работе…

Спокойно ему здесь. Не то, что в других местах. Эти духанщики – люди ведь неотёсанные, от искусства далёкие. Одни требуют, диктуют, как и что ему рисовать, другие – настырно просят, советуют «на пользу делу». Все картины ему портят! Приходится или уступать им, или грубить. Вот недавно, например, писал он для виноторговца Созашвили картину «Сбор винограда». Будто бы он, Нико, на луне родился, а не в Кахетии, не видел ртвели собственными глазами! Стал Созашвили рассказывать в подробностях, что именно должно происходить, а потом вмешивался в работу, стоял у него за спиной и не давал сделать ни одного мазка кистью без его одобрения. Нико не выдержал, нагрубил ему: «Что ты здесь торчишь, за спиной у меня? Уходи отсюда, что мне – на тебя смотреть или на картину?!» Но тот продолжал советовать: чтобы бурдюки были поменьше, чтобы быки были красного цвета, и так далее. Он долго это терпел, потом вдруг вскричал: «Какой у тебя может быть вкус? Ты торгаш, сиди за своим прилавком!» – и ушёл оттуда… И правильно сделал! Если такой умный – пусть берёт кисть и сам рисует себе картины! А то думает, что он и есть автор, раз поручил, что надо изобразить. А я тогда кто? Только исполнитель что-ли?

* * *

Но корил он себя нещадно за один поступок. Среди его приятелей был мясник по имени Шалва, любитель весёлых компаний. Там где стол и вино – везде этот Шалва! Он не раз просил Нико сделать его портрет, предлагал и деньги, и водку, но Нико всё было некогда, приходилось отказываться, откладывать это дело на другой раз, извиняться. И вдруг этот несчастный Шалва внезапно умирает. Его похоронили на Кукийском кладбище и на второй день пришли туда доброй компанией. Сделали всё как надо – зарезали барана, принесли сыр, зелень, хлеб, пили вино и звали приятеля: «Вставай, вставай, Шалва! Твои друзья пришли, вино принесли. Привели Никалу, он хочет рисовать твой портрет». Лили из рогов вино на могилу: «И ты отведай вкусного! Не горюй, и мы скоро там будем, посмотрим, как ты нас будешь встречать!» Тогда он, Нико, плакал сильнее всех: «Вай, бедная моя голова! Откуда мне было знать, что так рано умрёшь!»

Конечно, он чувствовал себя виноватым, места себе не находил. Через несколько дней он написал картину, и, на девятый день, когда кутилы пришли на могилу, они изумились, увидев, что на надгробном камне сидит сам Шалва с рогом для вина в руке, рядом с ним – музыканты, бараны и любимая собака покойного. А сам он смотрит на собравшихся, как бы спрашивая: «Рамбавия? Что случилось?».

Эх, не жалует смерть никого!

А здесь, у Бего, ему хорошо. Простодушный и весёлый он человек. Умеет приободрить другого, поддержать в ненастье, а, если надо, и песню свою затянет: «Всё на свете чепуха, выпьем!». Как каждый настоящий грузин, любовь и уважение к вину он впитал вместе с молоком матери. Но, увидев однажды утром, с каким воодушевлением Нико потребляет вино, он молвил:

– Что это ты, Никала, надумал на рассвете кровь свою подогреть добрым вином? В это время чай положено пить с сахаром вприкуску, да шоти горячий с сыром…

– Этот твой чай – хитрая китайская выдумка! Нет в нём души, Бего. Да и кушать не охота, еда в глотку не лезет. Хочу вот картину закончить. Только два кувшина с вином пририсовать осталось, и надпись сделать…

– Трудишься ты, конечно, как буйвол, но вижу я, что работаешь, ты, чтобы пить, и пьёшь, чтобы работать».

– Буду вино рисовать, Бего. Должен же я вспомнить его вкус!

В тот день Нико завершил свою картину и посвятил её своему благодетелю, назвав её «Компания Бего». Изобразил на ней семейный пикник: стол, за ним шесть человек. Позади – пейзаж с деревьями. С двух сторон картины – большие кувшины с вином. Еда разложена на столе и прямо на земле, перед столом. В синем небе рядом с летящими птицами надпись: «Да здравствует компания Бего. Бог да умножит всем добрую жизнь». Крайний слева – сам хозяин духана – Бего – разливает свое знаменитое вино, густое и тёмное. И о самом себе не Нико позабыл – изобразил себя в пиджаке и шляпе, с рыбой в руке…