Дождь всё не прекращался, продолжая настойчиво стучать по крыше. Нико никак не мог уснуть, то и дело вздрагивая и вздыхая от ночных шорохов. Он услышал, что пробежала мышь, тихонько скребя коготками по деревянному полу. Поднял голову и в лунном свете увидел крохотную мышку коричневого цвета с розовыми, тонкими, почти прозрачными ушками. Блестящие её глазки моргнули, она пискнула и юркнула в угол, под совок. Бедняжка, ты только не попадись на глаза Бего! Тот повсюду расставил мышеловки с кусочками бараньего курдюка, а он, Нико, жалея глупых грызунов, снимал приманку с крючка и, бывало, скармливал ею эти «Божьи создания».

Напрасно он ворочался с боку на бок на скрипучей тахте и старался ни о чём не думать. Сон бежал от его глаз, и они не смыкались. У его изголовья толпились люди, когда-то задевшие его жизнь, в голову лезли всякие ненужные мысли, а с его картин, висевших на стенах, на него взирали их персонажи.

Теснота делает вещи необычайно большими. Вот и сейчас, красочные его изображения казались ему много больше, чем были на самом деле…

Когда он наконец уснул, его навестил странный, удивительный сон.

Ему явился рыбак. Сошёл с картины и стоит вот так перед ним, большой и злой, с усами и соломенной шляпой на голове. Штаны закатаны, в руке – ведро жестяное, а с одежды вода капает. Сдвинул он брови, и говорит осуждающим голосом:

– Эй, Нико. Ты зачем меня в красной рубахе нарисовал? Где видел меня в красной рубахе? Нет у меня такой!

– Как это нет! Сам видел, как ты в ней рыбачил. Сома помал, бил тебя хвостом. Вот этими глазами видел. Была на тебе красная рубаха!

– Врёшь ты! – фыркнул тот недовольно. – Никогда не было! А была бы даже – всё равно не надел бы: только рыбу пугать. Ни один рыбак не надел бы!

– Эх, человек! На моей картине ты добрый, весёлый и черноусый. Улыбаешься наивно и открыто, как ребёнок. Знал бы я раньше, какой ты в жизни, изобразил бы тебя злым.

– А я спрашиваю, зачем неправду нарисовал? – мотнул головой рыбак и глаза его гневно засверкали. – Зачем людей обманываешь? Художник правду должен рисовать! Выходит, ты плохой художник…

И исчез так же внезапно, как и появился… Точно в реку канул, и поминай как звали. А-а, вот ты где – вернулся на своё место на стене, ну-ну!

Вдруг, словно из-под земли, перед ним расселись три князя, в чохах и папахах. Глаза блестят, по сторонам озираются.

– Эй, Нико, а ну-ка отвечай, почему назвал картину «Пир трёх князей»? – спрашивает первый, что держал в руке кувшин с вином.

– Как почему, благоверные князья? – простодушно говорит им Нико. – Потому что три князя сидят на траве и хотят выпить и закусить.

– Что значит «хотят»? – раздражённо спрашивает второй князь, раздувая ноздри. – Так и будем сидеть всю жизнь и хотеть выпить и закусить? Тоже мне: «Хотят»! Почему не нарисовал, что уже пьём?

– А что это на столе? Цыплёнок, два куска дыни – и всё? – сердито говорит третий кнзяь и недовольно косится на Нико.

– И пучок редиски… – добавил первый князь.

– Ещё три рыбки лежат на тарелке. – осторожно вставил Нико. – Чем пировали, то и нарисовал. Ничего не добавил от себя…

– Хорошо считать умеешь: три князя – три рыбки… Мне одному эта рыбёшка – на один зуб! Мог бы и шесть нарисовать, не обеднел бы! Не покумекал, что потомки о нас подумают? Нищие князья – вот что они подумают! Одна чоха, одна сабля, и один кувшин вина! Выходит, пожалел ты для нас еды, Нико! Ну спасибо тебе, удружил! Большой пир устроил нам. Эй, князь Геворг, скажи, хорошее хоть вино в кувшине, который держишь?

– А мне откуда мне знать, что за вино в этом кувшине? Сколько лет не могу наклонить голову и заглянуть в кувшин! – первый князь заглядывает в кувшин и трясет его. – Эй, Нико! Обманул, да? Пустой кувшин нарисовал!

– Почему плохо стол накрыл? Еду рисовать не умеешь? – ворчал третий, сердито зыркая в сторону Нико, а лицо его потемнело от недовольства.

– Умею, благоверные князья. Вы, наверно, не видели мои натюрморты?

– Видели, дорогой, видели. – хмурился первый. – Только вот зачем рисуешь еду отдельно, людей отдельно? Ты негостеприимный, да? В каком таком грузинском доме видел, чтоб еду от гостей прятали?

– Вы ничего не понимаете, светлейшие! Это натюрморт! – пытался объяснить им Нико. – Его нельзя соединять с людьми. Так все художники делают.

– Это кто не понимает? Мы не понимаем? Как ты смеешь дерзить князьям, сын батрака! И чушь нести!

– Никакой ты не художник, а простой маляр! – наперебой раскричались не на шутку рассерженные богачи, махая руками, засучивая рукава и тряся кулаками.

Нико хотел успокоить незваных гостей, но их и след простыл, как ветром с Алазанской долины их сдуло обратно, на стену.

Не успел он перевести дух, как появилась ОНА. Его ангел из ада души под названием «память»! Маргарита! Он застыл в оцепенении, а она, охваченная грустью, зашуршала своей юбкой и тихо присела на край его одинокой постели, обдав его всё тем же еле уловимым запахом духов, который когда-то довёл его до потери рассудка. Вдруг она заговорила. Заговорила, к его удивлению, на хорошем грузинском языке, лишь изредка вставляя французские словечки:

– Бонжур, Николя.

– Здравствуйте, Маргарита. – с благоговением произнёс он, не отводя от неё взгляда.

– Когда-то ты, Николя, с ума сходил по французской актрисе Маргарите. Даже лавку свою молочную продал. Цветы купил, чтобы покорить её. А теперь ты меня разлюбил, да? – она нервно теребила в руках свои перчатки.

Он хотел возразить, но она не дала ему этого сделать, закрыв своей ладонью его губы.

– Ну конечно, мон ами, ты не делаешь деньги, не гонишься за богатством и роскошью, не погрязаешь в пороках. Честно трудишься, искренне любить умеешь, и стоически переносишь все трудности жизни, а в голове твоей бесконечно витают идеи и образы. Твой патриархальный, глубоко человечный мир противостоит миру, в котором живу я, – в бесчеловечном Париже, символе жестокого прогресса цивилизации…

– Но, но почему вы решили, что я разлюбил вас, моя Маргарита?

– Потому что только разлюбивший человек может так изуродовать женщину! Лучше бы совсем меня не любил, Николя. Подарил бы букетик цветов, как другие, и всё.

– Не понимаю… Вы недовольны своим портретом?

– Да, недовольна. – надменно произнесла она. – Что есть портрет? Портрет – это повторение в линиях и красках живого лица. Он должен воспроизводить оригинал в точности, со всеми чертами внешности и характера. А что здесь? Ну разве я такая в жизни, как на этом рисунке? Или ты незрячий, что не разглядел мою красоту? У меня ножки стройные! – она вытянула вперёд свою ногу в изящной туфельке на босу ногу. – А ты натянул на них голландские чулки. Кто тебя просил? Они ведь меня полнят! В жизни не носила голландских чулок. Теперь вынуждена стоять на двух полосатых тумбах!

Нико молчал.

– А руки?.. – продолжала она. – Что ты с ними сделал? Зачем ты мне их так нелепо растопырил, Николя? Что это за поза такая, как у куклы? Будто я вывела двух бриаров на прогулку по Елисейским полям, и они тянут в разные стороны… один к парку Тюильри, другой – к Триумфальной арке… Губы капризно надуты и эта противная складка на шее. Откуда? Неужели я такая толстая? И потом, мне холодно! Слышишь? Мне просто холодно! Смотри, какой ветер ты нарисовал на траве! А плечи у меня совсем голые. Мог бы на них хоть шаль накинуть. Ни один француз не заставит женщину мёрзнуть в одиночестве. Ты это нарочно, Николя, да? Хотел мне отомстить?

Нико молчал, а она удивлённо вскинула бровь и гневно взглянула на этого невежу. Лицо её вытянулось, губы приоткрылись, улыбка исчезла.

– А в руке что? Пучок роз! Это те самые, с площади? Мог бы тогда получше их изобразить. А то торчат в руке как веник… К тому же, они белые. Цвет траура в моей стране. Я что. уже для тебя умерла? – она тяжело вздохнула и встала. – Ну всё. С меня хватит. Мне пора уезжать, Николя, пора уезжать. Зачем ты удерживаешь меня здесь своей несчастной, беспомощной и маленькой пленницей? В чулане этого дешёвого ресторана, среди пустых водочных склянок? Здесь полно отвратительных серых мышей, которых я до смерти боюсь! Дрожу от страха всю ночь, когда они скребутся в углу! И соседство у меня тоже мучительное. Справа этот месье с уловом, оттуда рыбой несёт. Слева – три князя. Взирают на меня лукаво, подмигивают, настойчиво к столу приглашают. Думают, раз я актриса, то со мной и пофлиртовать можно? Кто им позволил приставать, лезть в мою жизнь, нарушать моё право на собственную свободу? Тоже мне, князья. Не понимают, что это неприлично? Ни один французский маркиз, ни один наследный виконт или, тем более, шевалье не позволит себе такого отношения к мадемуазель…

Кажется, она шепнула «оревуар», он не разобрал. После чего растворилась в ночи, ушла в свою клеёнку, растопырив руки и оставив взамен себя гробовую тишину…

– Этого мне только не хватало на голову! Герои моих картин ополчились на меня, – возмущённо размышлял Нико.

Ему было досадно, нестерпимо больно, словно бунтарями были не один рыбак в красной рубахе, три пирующих князя и актриса Маргарита, а весь мир. Мир, который он, Пиросмани, мечтал избавить от зла.

– Им, видишь ли, не нравится, как я их написал! Это вместо благодарности за то, что я их породил и увековечил. Да что они понимают, бездельники? Висят себе на стенах, а тоже мне, недовольно гудят, ещё и оскорбляют! Да картине висеть на стене – всё равно что человеку иметь свой дом и свою тёплую постель. Валяйся себе сколько угодно! Что вам ещё нужно? Вы все пристроены! И пыли на вас нет.

Слышите, вы?

Будет лучше, если вы заткнётесь, а не то…

Ну? Что же вы приумолкли?

…Молчат! Испугались, видать, что под нож пойдут…

* * *

Какое-то время он лежал, уставившись в тёмное пространство. Потом заворочался на своей тахте, недовольно кряхтя и вздыхая. И, уткнувшись носом в стену, он наконец погрузился в долгожданный сон, но сквозь его белёсую пелену он расслышал тихий и знакомый голос: