«…Оригинальный грузинский художник. Дитя народа… Бедняк-маляр… Не проходил никакой школы, а в то же время… Связь с грузинской фреской, древним орнаментом… Самобытен. Выработал собственную технику».

«…При очень большой наивности может поспорить с крупнейшими мастерами Европы. Темперамент национальный, гордый, переливающийся на солнце…»

«…Спиральная композиция в картине „Рыбак“, колорит ее, приемы письма напоминают лучшие вещи Дерена и Матисса, о которых грузинский самоучка и не слыхивал…»

«Натюрморты Пиросмани – маленькие шедевры. Портреты людей из народа… Реалистичен, как Сезанн…»

Статья была переведена с французского и облетела весь город. Среди творческой богемы началась активная полемика. Многих из этой братии ведь и хлебом не корми – дай поговорить. Обычно над его картинами просто смеялись, причем и равнодушие, и издевательства шли из среды интеллигенции, даже от художников, от которых, казалось бы, этого менее всего можно было ожидать.

Одни поддерживали Пиросмани, видя в нём природный талант, другие же говорили, что ему просто повезло. Вот так примерно выглядела дискуссия в художественной среде:

– Кто сказал, что Пиросмани – «примитивист»? – спрашивал один. – Это придумали те, кто считает народ примитивным. Но народ не примитивен. Он мудр! А Пиросмани – плоть от плоти народной. Не «дитя народа», как пишут французы, а мудрец!

– Не обидно ли вам, господа хорошие, – с язвительной усмешкой спрашивал второй, – что французы не нашли у нас другого «мастера живописи», кроме этого вывесочного маляра? Разве его работы можно считать за картины, ведь они написаны на обычных клеенках, и совсем не похожи на произведения, коими мы любуемся в музеях и на выставках. А эти – находятся в низших увеселительных заведениях. Сказали тоже, Матисс и Сезанн! Бред какой-то! У французов явно деградирует художественный вкус!

Ему вторил третий голос:

– Ха-ха, интересно, как же это перевели на французский язык слова «Да здравствует хеба солнаго человека»?

– Неучи! – искренне возмущался Зданевич, и делал это дерзко и без особых церемоний, как истинный футурист. – Шакалы, питающиеся падалью европейского рынка. Вы уверены, что искусство обитает в театрах, и превозносите художников, питающихся отбросами импрессионизма. Многие из вас, критики и профессора, молодые и старые, не стоят сантиметра его клеенок. Грузинский народный художник оценен Европой. Это вызывает у меня гордость. Гордость за наш талантливый народ!

Cпустя несколько месяцев после выхода статьи, здесь, в Тифлисе, Илья Зданевич устроил у себя на квартире в Кирпичном переулке первую выставку картин художника Пиросманашвили. По всем правилам он отпечатал приглашения для всего города, организовал статьи в газетах. Выставка была открыта с полудня до шестнадцати часов, но ее успело увидеть около восьмидесяти человек. Пресса разразилась восторженными отзывами. О Нико писали как о выдающемся явлении грузинской культуры, а о его «Натюрморте» отзывались как о произведении, которое «сделало бы честь самому Сезанну». Всё это вызвало немалый шум. Теперь это событие точно не забудется, а десятки чудесных картин Пиросмани не пропадут! А потомки будут славить его имя и вспоминать с благодарностью тех, кто спас его от забвения и сохранил для людей.

Постепенно уже не только русские авангардисты увлекались искусством Пиросмани, в этот процесс включилась и грузинская творческая молодежь. Заметки и статьи о нём появлялись не только в русских, но и в грузинских, и в армянских газетах. Возникло слово «пиросманисты» – так окрестили его приверженцев.

* * *

Но картины картинами. А кто же он, их удивительный автор? О нём почти ничего не знали. Он существовал «где-то в Дидубе». Ну не мог же он сквозь землю провалиться? Поговаривали, что он спился и бросил живопись, что он уехал на родину в Кахетию или вообще умер.

Одно утешало молодых людей: многие вещи его они уже спасли и, даст Бог, ещё найдут их немало и ещё спасут, а что касается его самого… Что они могут сделать, если он сам бежит от людей? Живёт как может, как умеет. Сам выбирает свою дорогу. Или небеса за него решают его судьбу…

Но нельзя опускать руки. Надо его разыскать! Непременно разыскать, чего бы это им ни стоило!

На Авлабаре художника не оказалось. Саркис, известный в округе своей честностью виноторговец сказал им, поглаживая усы:

– Нет, господа хорошие! Нет его здесь. Не ищите его в Авлабаре. Здесь его уже давно не видел никто… Было время, когда он жил здесь. Жил и у меня. Он написал тогда, как я разливаю вино. Замечательно написал! И я настоящий, и вино настоящее. Но это было давно…

– Где же его искать?

– Чего не знаю – того не знаю, молодые люди. В Сололаки точно не ищите, там богатые люди живут. Там его уже и не знают. В Ортачала тоже не ищите… Когда-то он часто там бывал… И кутил, и знакомство у него там было, говорят. Но вот – война началась, все весёлые дома прикрыли. Это у «них» называется «сухой закон». Не то, что в былые времена! Эх, какая же это торговля сейчас? Горе одно, а не торговля… – вздохнул духанщик. – Кому Никала теперь нужен? Кто его будет кормить? Торговля умерла. Не до картин нынче никому. А когда его рисунки здесь висели – народ ко мне валом валил, всегда шумно было, весело было…

– Что же нам делать, милейший? – повторил свой вопрос Кирилл, но прославленный духанщик не ответил, лишь вздыхал:

– Ах, Никала, Никала! Святой он человек. Слишком людей любит. Всё повторял, «сердиться, мол, каждый дурак может. А любить всех – это от Бога!» А за что, скажите на милость, их так любить? Я вам вот что скажу, молодые люди: не стоят они того, чтобы их так любить…

* * *

Действительно, в Грузии с 1910 года начался усиленный рост революционного движения. В 1913 году по стране прокатились мощные волны рабочих и крестьянских выступлений. Бастовали рабочие Чиатурских рудников, к ним присоединились рабочие Поти, Батуми, Зестафони, занятые вывозкой чиатурского марганца. Их число превысило 10 тысяч человек. Забастовщики требовали сокращения рабочего дня и увеличения заработной платы, улучшения условий труда и жизни. Эта борьба закончилась победой рабочих. Увидев успех, волнения начали рабочие ткибульских угольных копей, результатом чего стало введение 9-часового рабочего дня и увеличение заработной платы на 20 процентов. Таких же побед добились работники тифлисского городского транспорта.

Революционное движение набирало обороты, вовлекая в свой водоворот и крестьянство, чьё положение было усугублено безземельем и многочисленными податями и налогами. 1914 год был отмечен мощными Первомайскими забастовками почти во всех промышленных центрах Грузии. Но они был прерваны войной.

Германия объявила войну России. Союзники последней требовали пушечного мяса и Российская армия, будучи неподготовленной к боевым действиям, очень скоро начала терпеть поражение за поражением. Особенно тяжёлое положение наблюдалось на Кавказском фронте, где распространялись эпидемии тифа, холеры и чумы. Война вырвала из обычной жизни 200 тысяч человек. Обритые наголо и облачённые в папахи и фуражки, они мрачной солдатской рекой, через узкое горло железнодорожного вокзала, через вопли матерей и свистки паровозов, отправлялись на бойню, прямиком – во чрево войны. Тифлис опустел. Куда-то исчезли празднества, гуляющие парочки на Головинском проспекте, фаэтоны.

В сентябре в газетах начали публиковать фотографии раненых и убитых. В городе показались первые раненые – худые, измождённые и молчаливые, они походили на пришельцев с того света. В их глазах стояло недоумение. Дела шли хуже и хуже, и становилось ясно, что дальше будет ещё хуже.

Ряд отраслей промышленности стал работать на военные нужды. Большевики призывали к забастовкам, которые прошли на тифлисских табачных фабриках, мыловаренном заводе, в типографиях. Сильные волнения начались и среди рабочих Тифлисских Главных мастерских Закавказской железной дороги и других предприятиях. В ряде сёл имели место вооружённые столкновения крестьян с воинскими частями. Главнокомандующий Кавказской армией издал приказ, в котором грозил отправкой на фронт рабочим оборонной промышленности, если те посмеют забастовать. Назревала неотвратимая революция…

Но Тифлис есть Тифлис. Несмотря на кровопролитную войну, духаны и погреба здесь всё же не пустовали – ни днём, ни по вечерам: лишить трудового тифлисского человека веками освященного стакана вина всё равно, что лишить его воздуха, и никакие строжайшие и наистрожайшие запреты начальства ничего с этим сделать не могли. Люди твёрдо верили в веками выверенные законы жизни и в то, что война – не война, а рано или поздно всё на свете опять возвратится на круги своя.

* * *

– Так вы что, молодые люди, Никалу нашего ищете? Трудно его теперь найти. Трудно! Не знаю, что и посоветовать вам, – осторожно вымолвил Арчил, толстый, плутоватого вида духанщик, подозрительно рассматривая молодых студентов, словно они были террористами, или, что хуже – турецкими или германскими агентами. – Конечно, я его знал. Ещё как знал! Он был мне друг. Я его поил, я его кормил, краски ему покупал, клеёнки, а он здесь жил. Там вон, в углу, за большими бочками, – там он жил и там же рисовал… Очень быстро рисовал. Пока люди стаканами чокались, мог льва нарисовать! Ни на что не обращал внимание – ни на звон посуды, ни на пение или пьяные крики. Скажешь ему: «Никала! Нарисуй оленя». Пожалуйста, нарисует оленя. Или скажешь ему: «Нико! Нарисуй светлое Христово Воскресенье», – нарисует, много людей нарисует, и церковь, и праздник, и шарманку, и вино в бочонках. И ещё напишет, чтобы всем понятно было: «Слава Богу, что дожили до Пасхи». Мне хорошо, гостям хорошо. И ему хорошо… Бывало, конечно, что и заупрямится: не хочу рисовать это, не хочу рисовать то… потому что, мол, за спиной стоишь, советами своими дурацкими отвлекаешь. Но хороший, отзывчивый был человек. Объяснишь ему, нальешь стаканчик вина, ещё нальешь… Пообижается немного, но обязательно сделает. А когда выпьет – отломит от хлеба кусочек, пожует и ничего больше не ест… Никогда не отказывал никому, разве что только в похмелье…