– А где у вас его картины? – спросил Мишель.

– Ах, грешный я человек! Продал я его картины. Всё, что было, продал. Деньги были нужны, новое дело хотел открыть, большое дело, а тут война, будь она трижды проклята! Сам теперь жалею, что продал. Был у меня друг Нико. Нет у меня теперь друга Нико. Пусто стало в духане. Но где его теперь найдёшь? Ушел он отсюда. А куда – кто же его знает, куда? Он всегда так: когда хотел, тогда и уходил, когда хотел, тогда и приходил… Вольный был, как птица. Ни дома, ни семьи, ни забот. Ходил как граф. Один ящик с кистями имел да помятый костюм со шляпой… Ничего, ничего, вот кончится война, пойдут дела в гору – обязательно назад все откуплю, что продал, – проговорил духанщик. – Сниму самый большой в Тифлисе подвал, открою такой духан… самый лучший в мире духан! И весь подвал, все стены в нём будут Нико, один Нико. И духан так и назову: «У Нико»… Милости просим тогда, дорогие друзья! Всех приглашаю. Ко мне в гости, к Нико в гости – всех!… Но что же вы стоите, молодые люди? Присаживайтесь, прошу! Хотите к этому столу, хотите к другому. Сейчас вино чёрное из погреба подымем, оно специально припрятано для достойных людей. И шашлык на вертеле поднесём…

– Вы думаете, он… Он уже умер?

– Не знаю, молодые люди. Не знаю. Может быть, и умер. Болел он последние годы. Очень болел. Как закашляется, так с полчаса отойти не может. Худой, бледный, глаза горят. Думаю, что чахотка у него. А может, и не она. Может, ещё что, кто знает?

В углу заныла старенькая шарманка, тяжело хлопала входная дверь, впуская и выпуская посетителей, трещали дрова в очаге, пахло мясом, вином, опилками, плотным слоем насыпанными на полу… На улице сгущались сумерки, шёл снег с дождём, а в духане потемнело, и буфетчик зажёг керосиновые лампы.

Когда они выбрались наружу, над городом уже горели газовые фонари. На прощание Арчил дал им адреса нескольких питейных заведений по соседству, где раньше обыкновенно бывал Нико и где могли что-нибудь знать о нём.

Часа два, наверное, не меньше, они кружили по улицам и переулкам, переходя от вывески к вывеске, от двери к двери и повсюду спрашивая про Нико. Везде кто-нибудь что-нибудь знал о Никалу, но никто не знал, где он сейчас, что с ним и жив ли он вообще.

Той ночью их фаэтон оказался в Сабуртало. Войдя в первый попавшийся на глаза духан, молодые люди ощутили запахи горячего хлеба и крепко заваренного кофе. Внезапно они увидели на стенах этого заведения картины…

– Это он! Смотри – Нико Пиросмани! – воскликнул Мишель. Со стен на них смотрели человеческие глаза двух ланей и оленя.

– Картины продадите? – спросил Кирилл у духанщика.

– Нет. Не продаю. С чего взяли, что продаю? – взгляд торговца стал пристальным и настороженным. – Зачем вам? Вы кто такие пожаловали? Перекупщики?

– Нет, батоно, мы не перекупщики. Мы художники. Но если бы вы продавали, мы бы купили.

– Ага, купили бы, значит. Дали бы мне по десятке, а продали бы по сотне… Убирайтесь-ка вы отсюда подобру-поздорову, пока целы. Нашли дурака. Не вы первые. Шастают тут всякие.

– Вы нас не так поняли… – постарался успокоить его Кирилл. Не хотите продавать – не надо. Дело ваше… Мы здесь не за этим. Мы самого Пиросмани ищем. Деньги ему передать должны. От общества художников… Мы знаем – плохо ему. Может быть, он с голоду помирает. А где он – мы не знаем. С самого утра по всему Тифлису ищем…

– Да? Это правда? Тогда так бы и сказали. А то – продай и всё тут! Кто вас знает?.. Всё теперь смешалось, ничего не поймешь. Смотришь: по виду вроде приличные господа, а потом вдруг оказывается – мошенники, перекупщики, а то и – скрытые шпионы-диверсанты…

– Так где он сейчас, батоно? Будьте добры, подскажите, где его искать?

– Знаю, что он жив, молодые люди… Угол снимает где-то в Дидубе. Знаю, что болел он недавно. И пил много. Хотя он всегда много пил… Жил он у меня раньше. Долго жил, а до меня – у Бего жил, почти 5 лет, в чулане при духане. Но ни я, ни Бего так и не смогли его удержать. А предлагали ведь остаться, жить в тепле и сытости, спокойно думать, спокойно работать, добиваться известности, двигаться вперед… Нет, ушёл он… Взял свой чемодан и ушёл. Сам захотел… Так ему, наверное, судьба его говорила: иди, Нико, иди! Тебе нельзя жить, как все нормальные люди живут. Ты Божий человек… А картины его у меня! И будут у меня, пока я жив. В гроб с собой велю положить! Или в какой-нибудь монастырь отдам, чтобы вечно поминали люди божьего человека Нико… Чтобы всякий, у кого душа болит, кому жить больше сил нет никаких, мог помолиться ему, Нико… Попросить у него заступничества, пожаловаться ему. Продать картины – нет, никогда! Этого греха я на душу никогда не возьму…

Он отошёл к своей стойке, налил себе водки в граненый стаканчик и, вернувшись, тяжело опустился на стул рядом с ними.

– За здоровье Пиросмани, господа! За моего друга Нико и за всех, кто его любит…

* * *

Через несколько дней молодым искателям наконец посчастливилось. Кто-то сказал, что Пиросмани сейчас пишет вывеску молочной лавки в конце Молоканской. Они кинулись туда.

На лестнице, прислонённой к белой стене лавки немца Цуккермана, владельца четырёх молочных, стоял высокий худой человек в чёрном поношенном пиджаке и мягкой фетровой шляпе, и выводил на стене большие буквы слова «Молочная».

Это был ОН!

– Вы, батоно, художник Николай Асланович Пиросманашвили? – обратился к нему один из молодых людей. Его охрипший от холода голос насторожил Нико, и он медлил с ответом, раздумывая, назвать ли ему себя. Лишь разглядывал пришедших, вполне приличных на вид людей в шляпах. Один был с виду грубоват, но мысли сверкали в глубоких его глазах, а на лице играла умная усмешка настоящего критика. Второй был щёголем, с серебряными бакенбардами. Такие, верно, носят лишь в образованном Петербурге или изысканном Париже. На носу его уютно сидело пенсне на ленточке, которое он, волнуясь, поправлял своими белыми, барскими ручками.

– Да, это я Пиросманашвили, – наконец, произнёс он, опустив кисть. – А вы кто? Что вам нужно от меня?

– Мы тоже художники, Николай Асланович… Я – Кирилл Зданевич. А это – мой друг Мишель Ле-Дантю. Мы пришли повидаться с вами, поговорить…

– Вы… Вы пришли как друзья? Или как враги?

– Николай Асланович, мы художники.

– Значит, вы тоже кистью зарабатываете свой хлеб?

– Да, Николай Асланович, да, – сказал один из них. – Мы профессиональные художники… Правда, мы толком ещё не выставлялись…

– Мы хотим вам помочь, Николай Асланович, – поддержал друга второй. – Мы пришли как друзья, не как враги…

– Мне никто уже не может помочь, молодые люди. Поздно. Мне уже пора умирать… – он вновь повернул голову к вывеске и стал выводить последнюю букву.

Работал он быстро, торопясь, видимо, поскорее сдать заказ. И подложив левую руку под правую, чтобы та не дрожала. И думал, о чём то сосредоточенно думал. С самого начала ему казалось, что «упавшие с неба» молодые люди пришли сюда, чтобы просто посмеяться над ним. Потом он решил, что они просто заблуждаются насчёт него. Но вид их был настолько открытый и искренний, а говорили они так горячо и с неподдельным чувством, что он решил дать волю случаю.

Закончив с вывеской, он не взял рассчёт, лишь махнул немцу рукой на прощание.

– Вы сказали, у вас ко мне дело? – переспросил он незнакомцев, вытирая руки тряпкой. – Ну что ж, тогда идите за мной.

Втроём они прошли не более двухсот шагов и вошли за хозяином в крохотную комнатку, расположенную под лестницей.

– Прошу вас, проходите, господа. – гостеприимно произнёс Нико. – Извините меня, здесь у меня не очень уютно, я живу один. Но зато здесь тихо. И мы сможем с вами спокойно посидеть, поговорить.

Им в нос ввалился тяжкий запах этого жилища, а то, что они увидели, заставило их содрогнуться. Такой ужасной нищеты видеть им не доводилось никогда. Пустота, рваное тряпье, ссохшаяся корка хлеба на подоконнике и кувшин воды в углу. Неужели это всё, что нашлось у Бога и у людей для человека, прожившего и протрудившегося на земле больше, чем полсотни лет?

– И вы… Вы здесь живете?! Ну и ну… – вырвалось у Кирилла.

Более уравновешенный и спокойный, Мишель дёрнул его за рукав, но было поздно. Губы Нико сжались, и в глазах вспыхнул гнев. Он вскинул голову и распрямился, но и эта гордость была уже теперь ему не по силам. Прошло мгновение, и глаза его опять потухли, плечи поникли, седая голова свесилась на грудь, и, вздохнув, он тяжело и безразлично опустился на свою тахту.

– Да, это мой дом. Здесь я живу. И если вам здесь так не нравится, молодые люди, то я вас не звал…

– Нет, батоно, нет! Дело не в этом… – попытался исправить неловкость своего друга Мишель. – Просто трудно понять, как вы здесь работаете. Вы ведь пишете здесь, не в другом месте?

– Да, я пишу здесь… Я всегда писал там, где я жил. И у меня никогда не было мастерской… Но я привык. Была бы клеенка, был бы картон, краски… Был бы стакан водки. А писать я могу всегда и везде. Хотите, я сейчас здесь что-нибудь напишу для вас? Я с удовольствием напишу. Только тогда кому-нибудь из вас надо будет сходить в духан… Это недалеко, здесь за углом. Принести немного выпить для меня… Но вы кажется по делу пришли? Какое дело у вас ко мне? Разве там, в городе, кто-нибудь ещё помнит обо мне? – непередаваемая у него была улыбка – что-то по-детски чистое чувствовалось в глазах и облике художника.

– Помнят, Николай Асланович, помнят! И хотят вам помочь… Ваша живопись замечательна, а вы – великий мастер!

– Я не великий… Вот Шота Руставели – он великий. О нём песни поют, ему поклоняются. А я просто художник. Люди любят смотреть на мои картины. Здороваются со мной, приглашают к столу, угощают. Спрашивают о здоровье, спрашивают, где я пропадал. Но я не великий… У великих должны быть ученики, а у меня их никогда не было. Потому что учитель прежде всего сам должен знать, как надо и как не надо. А я не знаю, как надо. Я знаю только, что так я могу, а так – не могу, что так хорошо, а так нехорошо… Не знаю, что правильно и что неправильно. Если нравится мне, значит, хорошо. Вот вы пришли ко мне, значит вам нравится, что я делаю, вы вспомнили обо мне – чего же ещё мне хотеть? И раньше тоже люди приходили, благодарили меня… Говорят, что и в Москве, и даже в Париже теперь обо мне знают… Это очень хорошо, что знают. Как подумаешь об этом – легче умирать. И не такой уж пропащей кажется жизнь…