Наконец наступила могильная тишина. Преодолев охватившее его сильнейшее волнение, он вытер капельки холодного пота и произнёс слабым голосом:

– Братья… Мне кажется… Мне кажется, что все мы сегодня говорим не о том… Вы спрашиваете, братья, что нам нужно – каждому из нас. Я вам скажу – что, потому что я много думал над этим… И раньше думал, и сегодня, когда сидел вот тут в углу… Братья! Посреди города, чтобы всем было близко, нам нужно построить большой деревянный дом, где бы мы могли собираться. Купим большой стол, большой самовар…

– Что это? О чём он толкует? О каком таком самоваре? – тихим шёпотом пронеслось по залу.

– Большой стол, большой самовар, – продолжал он задумчиво. – Будем пить чай, говорить о живописи, об искусстве… А то, как оно бывает сейчас? Написал художник картину, торговец продал, кто-то купил и повесил у себя. И конец. И никто не знает о ней. Обязательно нужно художникам собираться. Но только этого надо очень захотеть, братья… А вам… А вам всем, похоже, этого ещё не хочется пока… Пока вы все говорите о другом… И боюсь, что вы ещё долго будете говорить о другом…

Это выступление вызвало недоумение у собравшихся. Они ожидали услышать из уст хвалёного живописца что-то выдающееся и истинно мудрое, а взамен получили идею про какой-то самовар… Чушь какая-то! Но когда кое-кто из участников потребовал слова, чтобы дать отпор столь неуместному выступлению, обнаружилось, что «возмутителя спокойствия» в зале уже нет. Он исчез, и никто не заметил, как это произошло…

Глава 11. Агнец Божий

Прошёл год, как Пиросмани пропал. Никто не слышал о нём ничего. Кто-то говорил, что он избегает художников, а кто-то утверждал, что он давно умер.

Но он был жив, хотя и пропадал неизвестно где, ни с кем не попрощавшись перед исчезновением, никому не посылая вестей. Сильно его обидела анонимная карикатура в газете «Сахалхо Пурцели», где он был изображён в одной длинной рубахе с голыми ногами, и с бутылкой в кармане, стоявшим перед мольбертом с «Жирафом». А рядом с ним искусствовед, который говорит ему: «Тебе нужно учиться, братец. Лет через 20 из тебя может выйти хороший художник, вот тогда мы пошлем тебя на выставку молодых».

– Значит, считают, что рисовать не умею «по-закону»! – в сердцах сказал он. – На смех меня подняли? Считают меня маляром, не художником. Ну что ж, маляр – так маляр. Хороший маляр тоже раз в сто лет рождается! Одного не понимаю я, чем я им помешал? Что им не нравится во мне? Разве я у них что-то просил? Это ОНИ сулили мне «золотые горы». – сокрушался он. Потом взгляд его стал твёрже, и он упрямо произнёс:

– Как до сих пор я пахал и сеял, так и буду продолжать! Никогда надо мной хозяев не было, и не будет! Негодяи! Рисовалось мне – и я рисовал! Сам Святой Гиоргий с плетью стоял надо мной, твердил: «Рисуй, Никала, рисуй!». Разве не так это было?

Какое вам дело до меня? Писал я, как хотел, как чувствовал, писал не как видели мои глаза, а как видело сердце…

…Новый 1918 год ознаменовался суровой зимой. Мокрый снег чередовался холодными дождями, но даже когда они ненадолго прекращались, погода оставалась мрачной, холодной и пасмурной. Ветер нёс рваные облака по тёмным улицам. В сумерках они казались парусами, словно эскадры неведомых завоевателей сходились к Тифлису, становясь на рейд за темнеющими горами. Всё перевернулось в этом мире за прошедший год. В феврале семнадцатого рабочие и солдаты Петербурга свергли царское самодержавие. В стране победила революция. Меньшевики поддержали Временное буржуазное правительство. Солдаты всё еще стояли на опутавших земной шар фронтах – друг напротив друга.

Где ты, мой старый Тифлис – весёлый и пёстрый, шумный и деловой? Неужели ты умер, канул в прошлое? Не стало никакой работы. И не было мира. Его место заняли стон и протяжные вопли матерей над телами свои убитых сыновей и мужей. Не хватало хлеба. На смену ему пришли болезни, голод, мор от испанки, и угрюмые длинные очереди в ночную стужу перед пустыми продовольственными магазинами. Утром полиция будет подбирать скрюченные тела тех, кто, не дождавшись хлеба, намертво замёрз этой ночью. На улицах тьма. Не жгут газовых фонарей. В котловине – Тифлис, точно врытое в горы гнездо. Откуда оно – это злое ненастье?

На фоне трагического упадка наблюдался рост большевистского влияния и устраивались вооруженные восстания по всему Южному Кавказу. Созданный меньшевиками Закавказский Сейм не принял участия в Брестских мирных переговорах с Германией, и попытался сам заключить с Турцией сепаратный мирный договор. Но из этого ничего не вышло – турки прервали переговоры, перешли в наступление и вторглись в Грузию, заняли Батуми, Озургети и грозили захватом Тифлиса. Яркая жизнь, что некогда здесь процветала, преобразилась до неузнаваемости. Наступили смутные, беспокойные времена, всё рушилось и летело в тартарары. Тифлис оказался в тисках разрухи и голода. Днём по Головинскому, главному проспекту города, теперь браво маршируют иностранные солдаты: британцы, немцы и шотландцы. Последних легко отличить – странные они, эти мужчины, на них юбки в клеточку. Что они делают в моей несчастной стране? Кто их сюда позвал? По ночам горожане просыпаются от грозных окриков, от стука оружейных прикладов и матерной брани. Город не в силах бороться с бандами разбойников, стрелявших с фаэтонов. Не вместить ему беженцев с севера. И цены на жилье подскочили до невиданных размеров.

Тогда, в начале 1918 года, никому не было дела до Пиросмани.


Одни духанщики закрыли свои заведения и скрылись в деревне до лучших времен, другим было не до обновления вывесок. Они, когда-то с любовью и старанием разрисованные художником, пошли на жестяные трубы для печек – «буржуек». И долго ещё сквозь копоть проступала на такой трубе гроздь спелого винограда.

А он, Нио, всё ещё находил в себе силы блуждать по обессилевшему городу в поисках жилья и работы, но каждый новый день повторял предыдущий. Безнадёжно уставший. Тифлис жил воспоминаниями. Настоящее было так на него не похоже…

Жить художнику было негде. Работы никакой. Но ведь он должен писать – писать каждый день, превозмогая боль в груди, боль в пояснице, превозмогая лихорадку и этот страшный кашель, раздирающий в куски его легкие, писать, несмотря на слабость в руках, на голод и холод, несмотря даже на эту нарастающую темноту в глазах… А чем же ещё ему жить, если не писать?

И он упорно продолжал ходить по знакомым, тысячи раз исхоженным местам – робко стучал в двери, спускался в заколоченные подвалы, заглядывал в пустые лавки, пересекал весь город от Дидубе до Ортачала… Когда-то здесь были «весёлые» сады, здесь лилась завораживающая душу музыка, звучало многоголосое пение. Здесь сперва выбирали тамаду, потом назначали его помощника, потом, с буйволиными рогами в руках произносились мудрые и глубокие тосты во здравие собравшейся здесь почтенной компании, один тост добрее другого, и люди пили, тихо и достойно, а столы ломились от вкусной еды и янтарного вина…

Только ранней холодной весной о Пиросмани всё же вспомнили. Общество художников Грузии, подталкиваемое усилиями братьев Зданевичей, издало постановление:

«Если жив Пиросманашвили Николай Асланович, – узнать, где проживает, и оказать ему денежную помощь». Посланцу общества художников, молодому Ладо Гудиаашвили удалось невообразимое – он раздобыл адрес, по которому якобы мог находиться бедный художник… где-то в Дидубе, в подвале на Потийской улице. Дверь рядом с мусорным ящиком.

…Он смиренно лежал на давно отжившей свой век поломанной лежанке, укрытый старым пальто, и стучал зубами от холода. Рассвет тусклым светом потихоньку просачивался в его крохотное, всё в трещинах, окно, осветив пустой ящик из-под фруктов, поставленный вертикально и служивший ему столом, и другой – точно такой же, но уложенный горизонтально, что был ему стулом. Слабый и болезненный лучик весеннего света перепрыгнул на его лицо, обнажив очертания его тела, вокруг которого разбросана груда разного ненужного тряпья. А перед самой лежанкой, у стены, стоял подрамник, на котором был закреплён большой чёрный кусок картона, загрунтованный ещё вчера, а рядом лежали кисти, тюбики краски и банка с водой. Всё это скудное «имущество», окружённое могильным холодом, помещалось в узкой, похожей на гроб, лачуге со скошенным потолком, который на самом деле был не потолком, а лестницей, ведущей на второй этаж деревянного дома, затерянного на одной из самых грязных, самых глухих улиц тифлисского предместья Дидубе. Кто этот могущественный злодей, что, сердясь, загнал его сюда для того, чтобы окончательно убить безрассудно сопротивляющуюся его воле жизнь?

Его стон нарушил утреннее безмолвие. Из под пальто высунулась седая голова с ещё закрытыми глазами. За ней вылезла худая рука и стала вслепую искать кувшин с водой на поверхности ящика. Глубоко кашляя и издавая тихие стоны в этой сырой полутьме, человек присел на своём ложе, боясь опустить на булыжный пол свои закоченевшие ступни. Ощущая боль во всём теле, он прислонился к стене и, стуча зубами от утреннего холода, опустошил весь кувшин, пролив на себя половину его содержимого. После чего тело его неслышно сползло под пальто и затихло, оставив своего хозяина наедине с самим собой. Спи, Нико, пока спится… Спи и не думай ни о чем…

Но заснуть не удавалось.

Понемногу дом наполнялся голосами: недовольно скрипели открываемые кем-то ворота, противно лязгала цепь от ведра, брошенного в колодец, стучали каблуки по лестнице у него над головой… Вот встанет он сейчас, выйдет во двор, а дети, которым невдомёк, что идёт война, что сейчас не до озорных игр, опять начнут его незлобно дразнить, приговаривая:

«Николай-Николай,

Сиди дома – не гуляй.

А то бырышня придёт,

Поцелует и уйдёт…»

Да, но откуда этот стук? Как палкой по голове. Кто это? Хозяин? Или полиция? Опять будут приставать, спрашивать у него паспорт, а где он его возьмет? А может быть, это не хозяин и не полиция, может быть, это хозяйские дети, выдумавшие теперь новую игру – бросаться камнями и стучать к нему не в стену, а в дверь? О, Господи… Нет покоя человеку на земле. И здесь, в этой берлоге, ему не отсидеться и не скрыться от людей… Надо вставать и идти отпирать засов… Благо, далеко идти не надо – до двери всего полтора шага.