Он, придерживаясь рукой за косяк, толчком открывает скрипучую дверь своей каморки, дневной свет со двора на мгновение ослепляет его. На пороге стоит фигура молодого человека, но против света его больные, привыкшие к полутьме глаза, долго не могут разобрать лица стучавшего. Что-то зловещее чудится ему и, пугаясь, он отступает назад.

– Кто вы? – спрашивает он. – Кого вам нужно?

– Мне надо господина Пиросманашвили. Меня зовут Гудиашвили, – отвечает фигура. – Я художник. Вы помните меня? Я рядом с вами сидел на собрании, вы ещё с вопросом обратились ко мне…

– Вас я, кажется, помню… Но если не помню – вы не обижайтесь на меня. Я стал совсем стар. И, кроме того, я нездоров. Давно нездоров. – сказал Пиросмани. И с грустью продолжил. – В жизни бывают минуты светлые и горькие. Мне больше досталось горьких… Но прошу вас, проходите, господин Гудиашвили, будьте гостем. Садитесь вон туда, – он засуетился, показал гостю на ящик, а сам уселся на перевёрнутом ведре. – Вот тут я и живу… Чем же вас угостить? Есть немного хлеба – могу угостить. Вот! – с этими словами он достал из самодельного шкафчика кусок чёрствого хлеба. Потом извинился, что «нет лимонада», и налил из глиняного кувшина стакан воды.

– Не беспокойтесь, господин Пиросманашвили, – заволновался хорошо воспитанный молодой человек. – Не вставайте, пожалуйста.

– Помните, я что был у вас, у художников? До сих пор не могу понять, хвалили вы меня тогда или ругали? Должно быть, ругали, раз осмеяли в газете. Только не подумайте, что я злопамятный. Честно говоря, я давно забыл об этом.

– А мы о вас не забыли, господин Пиросманашвили. Я вас долго искал, и, слава Богу, наконец нашёл!

– Вот вы говорите, меня ещё помнят… Может быть, даже и любят… Почему бы меня не любить? Я ведь никому не сделал ничего плохого! Они художники, но ведь и я художник. Все духаны Тифлиса мной расписаны. Разве может один художник помешать другому? Я люблю восход солнца – он меня радует. Лунный свет – всегда печалит. Нет, – вздохнул он, – я никогда не пойму тех художников, на собрании, они о чём-то другом говорили… Вас зовут Ладо, да?

– Да, Ладо… – гость, улучив момент, достал из кармана сто пятьдесят рублей и вручил их Нико, сказав:

– От имени общества грузинских художников. От ваших друзей. Примите это. Правда, здесь немного, но вам они пригодятся. Купите себе хлеба, краски. Это ещё не всё. Постараемся со временем помочь ещё. Работайте, господин Пиросманашвили, и вы продержитесь. Не вечно же длиться войне?

Тот не вымолвил ни слова. Только смотрел на гостя поражённым от удивления лицом. Потом медленно взял деньги и дрожащей рукой положил в нагрудный карман. Его сухие губы беззвучно шевелились, глаза расширились, в них Ладо Гудиашвили заметил влагу.

– Мне? От друзей? – недоверчиво вымолвил Пиросмани. – Мне? Значит, и правда помнят меня…

Тот встал со своего ящика:

– Мне пора уходить, господин Пиросманашвили…

– Зачем же вы уходите, Ладо? Как жаль, что пробыли так мало…

– Извините меня. Меня дома ждут. Семья…

– Конечно, конечно, Ладо. Не стоит извиняться. Я понимаю. У всех есть дела, всем надо спешить. И кроме того, здесь холодно, неуютно, сидит какой-то старик, кашляет, вздыхает, что-то там бормочет себе под нос. Жалко, что вам нужно уходить. А то я думал, я схожу, принесу немного водки. У нас же теперь есть деньги, и это совсем недалеко.

– Не надо, Николай Асланович. Не надо водки. Я не пью…

– Совсем?

– Совсем. И вино тоже не пью…

– Вам нельзя? У вас слабое здоровье?

– Да нет, здоровье не слабое… Просто я как-то решил, что не буду пить. Все это знают. И друзья мои тоже знают…

– Наверное, это хорошо. Наверное, это очень хорошо – не пить. Вы молодой, Ладо. Вам можно не пить. А мне уже нельзя… Если я не выпью, я работать не могу. Пальцы не слушаются, и на глазах пелена. А выпью – легче становится. Когда я выпью, я думаю: ещё не конец, Нико, ещё поживем! Ещё сделаем что-нибудь стоящее. Я ведь, Ладо, ещё не все написал, что хотел. Не хочется умирать, Ладо! Ах, как не хочется, если бы кто знал…

– Вам нельзя умирать, Николай Асланович, вы – наша надежда. Молодежь любит вас… Верит в вас, батоно! Мы теперь все ваши ученики…

На прощание Пиросмани крепко пожал руку молодого человека и спросил:

– Так как же? Будем строить НАШ ДОМ?

* * *

…Спустя несколько дней Абашидзе, хозяин одного из духанов на Молоканской улице, дал ему работу:

– Эй, Никала, надо срочно пасхального ягнёнка нарисовать. Ты должен успеть…

– Боюсь. не гожусь я уже для работы, брат… Рука не подчиняется, глаза не видят…

– А ты не бойся, успеешь. До Пасхи ещё неделя осталась. Всё, что для работы нужно, лежит в углу: кисти, клеёнка, краски. – он запер художника в чулане. – Пока не нарисуешь, Никала, тебя отсюда не выпустим. А если что-то захочешь, ты кричи – подадим с окна.

Нико услышал, как лязгнул холодный железный замок с обратной стороны двери и сердце его тоскливо дрогнуло, как у птицы в неволе… Он ощутил себя узником…

Крохотная сырая лачуга в полторы квадратные сажени. Булыжный пол. Обломки каких-то старых кирпичей в углу, отсыревшие щепки и горстка угля, ржавый и дырявый мангал.

Чем не мрачная темница в Метехской крепости? За что с ним так? Чем он не угодил людям? Разве может человек жить в клетке и смотреть на синее небо из-за решётки?

Ночью, когда становилось невыносимо холодно, он разжигал мангал и ложился на торчащие из пола камни, и всё кашлял и кашлял от дыма, разъедавшего глаза и лёгкие…

В те дни в городе царила полнейшая сумятица и неразбериха. Нико, припав к узкому окну, видел, как какие-то вытянутые, зловещие тени в военных бушлатах и сапогах кого-то тянули, тащили. Ноги бедняги в грубых рабочих башмаках отказывались подчиняться властям и отчаянно сопротивлялись. Раздались одиночные выстрелы. Громкий женский вопль пронзил ночное небо…

О Пиросмани забыли на несколько дней. Никто не вспомнил о нём за это время, не заглянул к нему, не принёс глотка воды или крохи хлеба.

Ранним утром, спустя три дня, в Страстную пятницу, дверь его «каземата» тяжело заскрипела и отворилась. Вошёл духанщик с зажжённой свечой в руках. Волновался, говорить даже не мог, только вытирал перепуганное лицо платком. Просил прощения, что не приходил. Рассказал, что скрыться им пришлось в деревне всей семьёй, что в городе шли облавы на духаны, потому что там, якобы, укрывают врагов Родины…

Потом взгляд духанщика упал на стену – прислонённая к ней, там лежала картина. «Пасхальный ягнёнок». И надпись на ней: «Слава Богу, что дожили до Пасхи. Христос Воскрес! Воистину Воскрес!»

Просто молодой белый барашек с пышным розовым бантом на шее, глядящий на мир грустными глазами. Здесь и пасхальный кулич, и крашенные яйца, и чёрные птички, слетающие с небес. Ягнёнок, пьющий воду из ручья, хочет жить, но птички уже прилетели за ним, и всё готово к празднеству людей… За несколько дней до Пасхи привели его во двор, украшали и всячески ублажали его, дети расчёсывали его шёрстку и повязывали бантики вокруг шеи. В Пасху взрослые заколят его к праздничному столу, наивно полагая, что это обряд задобрит Бога, что кровь невиного барашка смоет их собственные грехи, без покаяния…

Глупые, глупые люди! Они думают, что ягнёнок не знает своего конца, не знает, что его поведут на Голгофу? Нет, знает, прекрасно знает! Потому-то и глаза его полны такой тоски и обречённости – всё он знает и понимает. И всё-таки идёт. Идёт, потому что нет иного способа донести земную печаль до Того, чьё милосердие испокон веков было последним прибежищем для измученной одиночеством и страданиями человеческой души…

В этом маленьком тельце пасхального ягнёнка поместилась огромная душа, наивная и открытая душа самого Нико Пиросмани…

* * *

Медленно перед глазами опускается что-то страшное и огромное. Запах смерти, витавший под низкими сводами подвала, въедается в кровь и лёгкие. Он явственно ощущал его сладковатое и удушливое присутствие. И холод, этот страшный холод подземного мира.

О чем сейчас думается ему, тяжело больному человеку, в жутком одиночестве, в эти длинные, тягучие часы предрассветной мглы, в этой зловещей тишине, нарушаемой лишь его собственным кашлем да звоном падающих капель воды?

Что может ощущать он, кроме усталости от жизни, и чувствующий дыхание уже неотвратимо надвигающегося конца?

Эх, единственным его желанием является не выздоровление, не даже сама жизнь, наконец. Он за неё не цепляется. Сколько ещё ему жить? Разве он не устал? Всего лишь глоток, один глоток водки, – вот что ему нужно, чтобы только унять эту дрожь во всём теле, чтобы потушить этот адский, безжалостный огонь, сжигающий его изнутри.

Всю свою жизнь он жил чем угодно, но только не головой. Но не молчал, он многое успел сказать в сотнях своих больших и малых картин и тысячах вывесок. Кахетия подарила ему краски земли и неба, а он клал их на свои картины. Он – Нико Пиросмани, художник, которого мир почти не знал и не замечал, пока он жил, но перед которым он склонится в низком земном поклоне, когда поймёт наконец, что он совершил для человечества…

А пока его одолевали вопросы. Одни вопросы.

Почему еще в далёкой, ранней юности он бросил родную кахетинскую землю, и оказался в шумном городе? Почему, живя в семье Калантаровых, благожелательных и отзывчивых людей, относившихся к нему, как к сыну, он, будучи уже в достаточно сознательном возрасте, не позаботился о том, чтобы приобрести хоть какую-нибудь профессию, которая могла бы его прокормить?

Почему он в тридцать лет поступил на железную дорогу и почему ушёл с неё?

Почему он с таким азартом занялся молочной торговлей и почему бросил её как раз тогда, когда дело его начало процветать?

Зачем он потом месяцы и годы пил и кутил, гонял по Тифлису на фаэтоне и сорил деньгами со случайными попутчиками жизни, деля с ними радость и печаль? Зачем звал зурначей на свадьбу?